— Да не тебе, — разочаровал я его, — а нам. — У нас с ним общие траты на чай и причиндалы к нему. — Слушай, — радую вслед за огорчением, — я у Когана был.
— Ого! Карьеру делаешь, — одобрил Игорь, криво усмехнувшись.
— Как он тебе? — интересуюсь, чтобы сопоставить личное мнение с мнением общественности.
— А никак! — почему-то завёлся дружок. — Сноб! Ни с какого боку не подъедешь! Да и не охота, честно говоря. — Он замолчал. Ясно: массам руководитель не по душе. — Сюда из Министерства свалил, здешние для него — мусор.
— А Трапер?
— Трапер — киевский. Он чётко блюдёт субординацию, тем и держится. Лёня ему мыслю подкидывает, а тот старательно воплощает гениальную идею на бумаге. Ты заметил, что Боря ни с кем ни словечка, ни полслова лишнего?
— Характер такой, замкнутый.
— Ага, себя бережёт, — Игорь сделал улыбку с серьёзными глазами. — Хочешь удержаться здесь, не лезь в бутылку, не вздумай быть умнее, чем позволено.
— Уже вздумал, — вздохнул я удручённо и рассказал о дебатах с шефом.
Игорь, добрая душа, не замедлил с мудрым советом, — ведь всё, что мы советуем другим — мудро, а что себе — всегда глупо.
— Пиши заявление, а то всё едино с дерьмом схавают.
— Какое заявление? — опешил я. Никогда никому не жаловался, даже если был прав. А прав я был всегда, даже если другие этого не признавали.
— Какое-никакое! На перевод в другую партию. Тебе ни Шпац, ни Коган не откажут. Кому ты здесь нужен такой? Во-первых, поперечный и слишком умный — лезешь вечно куда не надо; во-вторых, в поле тебя с прибором после травмы не пошлёшь — ещё обязательно навернёшься; в-третьих, тут и без тебя инженеров куча — не протолкнёшься. Так что собирай манатки.
Мне и самому в этой партии разонравилось. В дружный коллектив не влился, тесного братства с Коганом, Трапером и Зальцманович не обрёл, романтической дружбой не обзавёлся, единомышленников в спорах о поисках геологических и житейских истин не нашёл. Только и удовольствия, что брякнулся на скале. Здесь, на краешке земли тоже, оказывается, водятся умники-начальники и дураки-подчинённые и глухая вошкотня за место под солнцем, за кусок хлеба и обязательно с маслом. Люди — везде людишки, невзирая на декорации. А изматывающая изо дня в день под солнцем и дождём, а то и под снегом и по снегу тяжёлая ходьба в вечно мокрой от росы, бродов, дождя и пота разваливающейся, расхлябанной обувке и заскорузлой разодранной одёжке. И тайга, совсем не такая радужная, как в кино и книгах, а враждебная и грозная, заваленная умершими деревьями, перевитая цепкими лианами, заросшая колючим кустарником, засыпанная каменными осыпями с торчащими скалами, перерезанная холодными быстрыми ручьями, перенасыщенная гнусом и клещами, с затхлым влажным прелым воздухом, которого постоянно не хватает. А ещё беспрерывные подъёмы и спуски, и порой вторые хуже первых. Здесь не до песен у костра, лишь бы доползти до лагеря засветло, налопаться от пуза консервированной отравы, сбросить злость и дикую усталость и скорее в мешок — вставать-то с солнцем. Но хуже всего однообразная 8-часовая полудрёма в застывшей зимней камералке над отупляющей обработкой полевых материалов под усыпляющую воркотню вечно озабоченных невзгодами жизни женщин. Одиночество в коллективе… Надоело! Хочу домой к маме и папе. Уйдёт Игорь в настоящую большую жизнь, и останусь я одинёшенькой зазубренной щепкой болтаться в здешней мутной воде, отталкиваемый всеми и никому не нужный. И вправду, надо смываться.
— Думаешь, в других партиях лучше?
— Уверен, — подтвердил соблазнитель. — Наших в экспедиции все не любят.
Я крепко задумался на полминутки и … отказался от заманчивого предложения.
— Никуда я сам отсюда не двину! Не дождутся! Буду портить им кровь до тех пор, пока сами не вытурят. Мне терять нечего — сам-перст и полупустой чемодан впридачу.
Во мне заговорило лучшее в моём характере — природная вредность. А с нею — и море по колено. Игорь тоже возрадовался моей решимости поднасолить Лёне с Борей.
— Тогда давай подкрепимся, как следует перед противостоянием, — он вытащил из тумбочки ещё один объёмистый пакет.
— Не-е, — решительно отказался я, вспомнив, что не хочу есть. — А что там?
— Не знаю, — озадачил кормилец, подогрев любопытство. — Лена что-то напихала, велела обязательно тебя накормить. — Он чуток помолчал и выдал главное: — Ты ей, однако, ни с того, ни с сего понравился.
Я, заядлый покоритель женских сердец, удовлетворённо ухмыльнулся, подсаживаясь к столу.
— Ещё бы! Не чета тебе.
— Ага, — обиделся Игорь, — инженер…
— Это вывеска, — поспешил я исправиться, прикусив подлый язык, вечно высовывающийся без команды. — Главное, что за ней. Женщины хорошо в этом разбираются. Твоя Лена не обманулась, стоящего парня разглядела.
— Да ладно тебе, — застеснялся стоящий избранник. Но меня, если понесёт, особенно, если без причины, трудно остановить.
— Скоро будешь давать народу настоящие богатства недр. А я?.. — Пора по логике пустого трёпа и расплакаться. Себя не пожалеешь — никто не пожалеет. Что я даю народу? Никому не понятные и не нужные невесомые аномалии, в которых и сам ни бельмеса не петрю?
— Ну, хватит! — прервал моё душераздирающее себяедение друг. — Что тут есть для поддержки штанов и настроения? — Он осторожно развернул промаслившийся пакет, обнажив пухленькие бифштексики, сдобненькие булочки, беленькие яички, красненькие яблочки и две бутылки «Жигулёвского». — Ого! — сказал я. — Ого! — повторил и он. — Надерёмся вусмерть! И гори всё прахом! — он осторожно подвинул бумажную скатерть-разобранку на середину стола, принёс с кухонного столика стаканы. — Давай, заглатывай и ни слова о проклятой прекрасной жизни.
После такой убийственной жратвы противостоять кому-либо расхотелось. Революции делают голодные. Игорь вообще завалился на часок, пообещав отвалить к невесте на ночь, а я в благодушно-мрачном настроении поковылял на камеральную каторгу просить у затворника-надзирателя наказания. Он очень обрадовался, узнав, что Коган доверил мне обработку электропрофилирования по участку, и, заторопившись, сгрёб со стола полевые журналы и графики, сунул как дрова в мою свободную руку и, облегчённо улыбаясь, выпроводил за двери, пообещав помощь неоценимым деловым советом. Мне, тупарю, ничего не оставалось, как добавить пару книг с ихней полки и удалиться, облечённому доверием и макулатурой.
Предмет, по которому мне предстояло достичь новых вершин, мы в институте, конечно, проходили, но я, как обычно, мимо. В памяти вертится что-то, оставшееся от ночных предэкзаменационных бдений, удачно спихнутых зачётов и вымученных экзаменов. Смутно помню какие-то нескончаемо длинные формулы, палеточные остроугольные кривые, питающие и приёмные электроды, танцующие относительно друг друга для разных установок наблюдения и ни фигушки, как и с чем всё это едят. Ничего, подбадриваю сам себя, нам не привыкать преодолевать непреодолимые препятствия, одолеем и эту скалу, даже если и придётся крепко стукнуться не коленом, а каким-нибудь другим, более ценным, местом. Из нас, которые приучились осваивать семестровые лекции за две-три ночи, ухватывая основное и не размениваясь на мелочи, получаются самые настоящие гении и таланты, а из тех, которые задалбливают всё подряд, высиживая знания задом и терпением, вырастают, в лучшем случае, занудные профессора и академики, не способные ни на какую практическую деятельность. Нас мало интересует карьера, мы не боимся принимать мгновенные решения, нас не пугают ошибки и отступления, мы не оглядываемся по сторонам и, тем более, назад. Только вперёд! С тем и прошёл к своему столу, который когда-нибудь будут с трепетом душевным показывать юным поколениям геофизиков как место рождения творческого гения, нашедшего месторождение, удостоенное Ленинской премии.
И столько было заслуженной гордости в высоко поднятой голове и столько решимости в выпяченном, к сожалению, округлом подбородке, столько бодрости в стуке палки, что стало даже жалко женщин, тесно сгрудившихся над одним из столов и выпятивших кругом обширные зады, что не видят этого и не могут запечатлеть в памяти торжественное рождение таланта. Им по недоумию интереснее кроить и перекраивать новогоднее меню и платья и оформлять праздничную стенгазету с дежурными пожеланиями местным знаменитостям типа Когана и ко. В прошлый номер я в знаменитости не попал, а в этом, если удостоюсь чести, то и без подсказки знаю, что от всего сердца пожелают в дополнение к ноге свихнуть шею.
Перво-наперво, как и в любом грандиозном деле, состряпаем генплан. Это я люблю. То ли дело: задумал, записал по графам и клеткам и сделал… на бумаге, не ведая про овраги. Нет, лучше сетевой график. Звучит-то как — не вырвешься!
Этой весной к нам нагрянула из Министерства ударная бригада измождённых в беспрестанных мыслях рационализаторов сплошь в очках с целью внедрения среди охломонов передовых методов организации геологического труда. Они предложили ими самими разработанный, можно сказать выстраданный — до того разработчики были тощи — сетевой график полевого сезона, апробированный в подмосковной тайге и утверждённый Министерством для внедрения. Последний довод сразу убедил и Когана, и Шпацермана в серьёзности затеи, и тогда очкарики, не медля, развернули длинное полотнище выстраданной синьки с изображением скелета громадной свиньи со множеством прямоугольных, квадратных и круглых костных деталей, соединённых пищеводными стрелами, начинающимися у прямоугольного пятачка и заканчивающимися понятно где. Недели две они, потея от усердия и ответственности, сосредоточенно вписывали в скелетные органы свиньи, которую нам подложили, что мы должны делать в обозначенные сроки, чтобы успешно завершить полевой сезон, начиная с весеннего пятачка — отъезда и кончая понятно чем. Расписано на внушительной скатерти было всё: ознакомление с ландшафтной, человеческой и звериной историей территории исследования отдельно до 17-го года и после установления советской власти в тайге, проведение подробного инструктажа по ТБ и практическое закрепление навыков оказания помощи таким охломонам, как я (пришлось впоследствии закреплять силами камеральной группы, поскольку другие заинтересованные силы мероприятие манкировали), проведение противовсякой вакцинации и медосмотр терапевтом и гин. — последнее обозначает врача-гинеколога, объяснил покрасневший до корней волос застенчивый руководитель рационализаторов, чем привёл в неописуемый восторг и волнение присутствующих бичей, не забыт был и митинг по случаю праздничного открытия полевого сезона, а дальше — большой прямоугольник, собственно сам пятачок с крупной надписью «Выезд в поле», на что отпущено было два трудовых дня. С трудом добравшись до него, Шпацерман дальше разбираться в хитроумной утробной сети не стал, промолвив осторожно, что главное — выпереть бригады с базы и как можно быстрее, а там, на участке, всё само придёт в норму и без министерской абракадабры. Кстати, топографов он давно отправил, не дождавшись заумных рекомендаций. Кому верить? На стороне начальника — многолетняя практика, на стороне внедрителей — наука и авторитет Министерства, попробуй-ка попри против: всё равно, что харкать против ветра. Поэтому мы с Коганом, конечно, поддержали науку, обвинив Шпаца в архаизме и закоснелости, а тот, обидевшись, ушёл собирать и отправлять бригады по старинке. Мы же, дружно согласившись, что по-старому, без опоры на новейшие исследования, невозможно двигать прогресс и выполнить пятилетку в четыре года, горячо заверили тощих двигателей в том, что во всём и неукоснительно будем следовать их рекомендациям, но… с учётом местных условий, иногда требующих уточнений как в содержании, так и в сроках, однако в целом сетевая идея нам кажется плодотворной, имеющей место жить, и мы надеемся, что с помощью Министерства… Короче, высокие договаривающиеся стороны пришли к консенсусу и взаимной договорённости о том, что чахлые разработчики приедут в конце сезона пожинать плоды из того самого места — понятно из какого — на схеме свиньи, собирать благодарственные отзывы и материальные поощрения. А мы, обрадованные тому, что бодяга закончилась, предложили выдать положительные рекомендации хоть сейчас и в неограниченном количестве авансом, не сомневаясь в успехе затеянного дела, но насчёт материального вознаграждения скромно умолчали, решив не портить замечательного договора меркантильными добавками. Да и кто не знает: дружба дружбой, а денежки врозь. Я, показав неподдельную заинтересованность, навозражал больше для приличия, удивившись, что нерабочих дней в графической сетке значительно больше, чем рабочих, но этот мелкий недостаток прогрессивной организации труда никого не насторожил, а я, чтобы внести и свою лепту, предложил добавить по дню в месяц на танцы и досып, а ещё неплохо было бы проложить по всем магистралям лошадиные тропы и подвозить геофизиков к профилям на рысаках. Скелеты не возражали, но менять что-либо за недостатком времени отказались, разрешив собрать все замечания и дополнения до кучи в конце сезона и обещали учесть, когда закончим сезон в том самом месте, понятно каком.
Я не настаивал и хорошо сделал, потому что они много чего не предусмотрели. Так, оказалось, что заказанные ещё осенью буржуйки по забывчивости вечно заполошенной Анфисы, бывшей у нас и завхозом, и кладовщиком, и кассиром, и начальником ЖКХ, до сих пор не привезли, а в тайге в раннее весеннее время без них такой колотун по вечерам-ночам, что и зубы потерять недолго. Надо было срочно гнать в экспедицию машину, а она, как назло, на колодках, и шофёр, неэкономно вымазанный в тавоте, что-то колдует под разобранным задним мостом. Все стали торопить: и Шпацерман, и Коган, — остальные, правда, помалкивали, обрадованные возможности оттянуть на денёк отъезд на каторгу, а водила, затормозивший наше движение вперёд, огрызается из-под обездвиженной многострадальной полуторки, пробежавшей не одну сотню тысяч километров по бездорожью Сибири и Манчжурии, обещая отшаманить только к вечеру. Ничего не поделаешь. Смотрим в график, а эти хмыри, что уже улизнули в свою захудалую голодную Москву, прихватив наши благоприятные отзывы, и не подумали предусмотреть этого вида работ. И вообще, не жмотясь, отвалили на отъезд всего-то два дня. Смекаем, что двумя днями никак не отделаешься, не менее четырёх корячатся. Отдали свинью чертёжнице, просим осторожненько исправить двойку на четвёрку, чтобы не выбиться из научного графика. А она упёрлась, говорит, на четвёрку чисто не сделать. На пятёрку, мол, могу, но та будет смотреть задом-наперёд. Нет, так не годится — те заметят, ещё больше похудеют, наклепают в Министерство и сорвут успешно начатый эксперимент, подтверждённый нашими положительными заключениями. Давай, говорит Коган, правь на семь, а мы сэкономим сроки. Что значит разумный симбиоз науки с практикой!
Чёрта с два сэкономили! Когда на четвёртый день машина пришла с печками, то неожиданно выяснилось, что затосковавшие бичи электроразведочной бригады с утра ушли за папиросами и зубной пастой, хотя зубных щёток у них отродясь не было, и искали их потом два дня, а горе-рационализаторы опять не предусмотрели. Нас это не особенно обеспокоило, поскольку на прямоугольном пятачке свиньи красовалась пододранная и грязноватая семёрка, но всё равно было обидно. По халатности недобросовестных залётных теоретиков, таким образом, мы лишились возможности сократить сроки заезда на участки и даже выдали им по доброте душевной отличные отзывы авансом. Хорошо, что воздержались от аванса денежного.
Как бы то ни было, но на седьмой день, с трудом выдерживая плановые сроки, бригады, наконец-то, отправились автообозом, поочерёдно на одной машине, к местам полевой дислокации. На первой машине, как и полагается, ехал я и мой отряд электроразведчиков, пока не успели отлучиться куда-нибудь ещё. Отвратительная полевая дорога, вся в ухабинах, петляла между сопками то взбираясь по склонам на увалы, то скатываясь к ручьям, трясла и уминала груз вперемежку с людьми, но нисколько не портила эйфорного настроения от встречи с дикой природой. Я, как старший кодлы, сидел в кабине и зорко поглядывал по сторонам, чтобы предупредить в случае чего шофёра об опасности, а из переполненного под завязку кузова далеко разносились бодрый смех и мат, особенно смачный, когда машину встряхивало на ямах. На одном из затяжных подъёмов бедную полуторку так накренило, что заскрипел кузов, снаружи послышались отчаянные крики, но шофёр-лихач успокоил:
— Не дрейфь, ребята, прорвёмся!
И машина послушалась, легко одолела оставшийся подъём и резво побежала на спуск, догоняя уходившую вниз дорогу. Никакой опасности нашему стремительному продвижению ни впереди, ни по бокам я не видел.
— Посмотри-ка, — неожиданно попросил шофёр, — что они там, в кузове, примолкли?
Я осторожно приоткрыл дверцу и выглянул, потом бледный плюхнулся на своё место и сообщил:
— А его нет!
Шофёр так затормозил, что нас занесло и чуть не сбросило по склону.
— Как нет? Ты чего городишь?
И сам побледнел, и тоже выглянул из любопытства, и сразу убедился в моей исконной правдивости.
Кое-как, дёргаясь взад-вперёд, поминутно пытаясь скатиться вниз, мы развернулись и ринулись назад, искать пропажу. Такого никакие самые высоколобые и самые тощие теоретики из всех министерств сразу предусмотреть не в состоянии. К счастью, кузов наш на глубокой рытвине под одним из колёс легко съехал со станин, сорвав ржавые болты, не перевернулся, а прилёг на борт на взгорке, аккуратно вывалив содержимое рядом. Бичи, собравшись в два кружка, резались в карты, никто и не думал догонять умчавшуюся машину, справедливо решив, что кто потерял, тот пусть и ищет. По-дружески высказав водителю всё, что о нём думают, они дружно подняли и привязали кузов стальным электропроводом, быстро побросали в него имущество, взгромоздились сами, но дальше ехали молча, не искушая судьбу и только изредка матеря неосторожные крены самосвала.
К концу седьмого зачётного дня все бригады скопились у зимовья на переправе через реку, откуда дальнейшая транспортировка предстояла на лошадях. Четвероногие вездеходы были на месте, а коневодитель куда-то запропастился. Расположились кое-как, скопом, безалаберным табором, в полнейшем бардаке, базаря на всю тайгу так, что и любопытные сойки, не выдержав, улетели в страхе прочь. Некоторые из электроразведчиков, искавших пасту, прихватили с собой кое-что другое и, откушавши, разволновались не в меру, честя почём зря начальство и Горюна заодно, стали раздеваться и прыгать в холодную быструю воду, доказывая, что всего-то по колено, но когда погрузились по грудь, из вредности поплыли на ту сторону и там забегали робинзонами, требуя спичек, чтобы поджечь всю тайгу и как-то согреться. Хмель из них напрочь выветрился, и возвращаться вплавь они не хотели.
К темноте явился, наконец, Горюн, обрадовал, что река вышла из берегов, брода нет, и лошади не пойдут. И опять подмосковные таёжники такого в своём сетчатом графике не предусмотрели. Что делать? С последней машиной приехало доверенное лицо — Трапер, чтобы проследить за успешной переправой. По своему обыкновению он ни во что не вмешивался, спокойно обозревая табор-свалку, заплыв-переплыв и разлив реки. Пришлось брать инициативу в свои крепкие руководящие руки. Быстренько развернули рацию и отбацали Шпацу открытым текстом: «Срочно исправьте семь на девять». Выход из сложившейся ситуации простой и оригинальный: семёрка на девятку исправляется легко. Сидим с Трапером, тихо радуемся, и вдруг он сознательно вставляет палку в колесо: надо бы, говорит, сообщить, что переправы нет. Ничего не оставалось, как согласиться. Отбацали ещё одну срочную телеграмму и опять тихо радуемся. И не зря. Скоро пришёл ответ: «Исправили, получилась дырка».
— Эврика! — закричал вдруг Борис Григорьевич. — Надо, — шумит, — везде, где указаны сроки, наделать дырок, и тогда мы никогда их не нарушим. — До чего умный, недаром — еврей.