— Большевики разрушали и разрушают не материальные капиталистические, — продолжал разнузданную вражескую пропаганду конюх, — а духовные устои народа, превращая его в течение 36-ти лет в беспрекословное трудовое быдло и духовного раба, чтобы править так, как когда-то еврейский каганат правил в Хазарии. Торопятся товарищи, помня о сорокалетних скитаниях евреев, потому и не скупятся на дикое враньё и варварскую жестокость. Сначала хорошенько дадут по башке, а потом только разъясняют, ради какого светлого будущего.
Всё, думаю, пора закругляться: не на того напал, сейчас я его окончательно сражу, последнее слово останется за мной. Последнее слово я никогда и никому ни при каких обстоятельствах не уступаю, даже если не прав или плаваю по теме. В институте полит-преподаватели и те предпочитали со мной не связываться. Я всегда торопился рассказать им всё, что знаю и, главное, что думаю и не обязательно по теме, никогда не давал себя сбить всякими ненужными наводящими и корректирующими замечаниями и говорил, не останавливаясь, до тех пор, пока наставник не поднимал руки, сдаваясь, лишая меня, правда, последнего ударного слова, но зато выставляя в зачётке заслуженную тройку с минусом — полбалла за нахальство и оригинальность мышления. Теперь-то я, наконец, скажу последнее слово.
— Но революция принесла равенство всем и во всём, разве не так?
Вредный конюх аж заржал от удовольствия, задрав гнусную седую бороду.
— Не обманывайтесь, — не сдаётся, — никогда людишки не могли и никогда не смогут добровольно поделиться и никогда не будут равными. Это вообще противоестественно для живой природы и противоречит законам прогрессивного развития. Даже в зоне, где и делить-то нечего и идеология одна на всех — выжить, и то существует чёткая и никому — ни зэкам, ни вертухаям — не подвластная иерархия.
— У вас всё безнадёжно! — взвыл я с отчаяньем. — И что делать?
— А ничего! — без «ни» и «не» он не может. — Жить, плодиться и трудиться. Жить, чтобы плодиться, плодиться, чтобы жить, и трудиться, чтобы жить и плодиться. Вот и всё.
«Примитив!» — снова мысленно не согласился я. — «Никаких высоких идеалов, ради которых стоит жить, плодиться и трудиться. Укатали сивку крутые горки».
— Но трудиться в удовольствие, а не в ущерб здоровью, себе и близким, — продолжал неутомимый сивка. — Не для дяди, не для туманного будущего, не ради бессмысленного накопления, а для поддержания жизни… — «и штанов», — мысленно добавил я, — …не быть подгоняемым рабом, а инициатором дела, осмысленным работягой. Каждый из нас изначально, на генетическом уровне, запрограммирован на какое-то определённое дело. Важно понять, на какое, узнать, что тебе под силу и что нравится делать, и делай. Всякий человек талантлив в чём-то, но не всякому дано проявить талант быстро. Надо помочь ему в этом, не торопить, не давить, не рвать корни таланта. И возможно это только при свободном труде, без подгонял и погонял; только свободный труд — настоящий созидатель светлого будущего. Надо только его организовать и терпеливо помочь людям реализоваться. — Пропагандист труда широко улыбнулся мне. — Я искренне порадовался за вас, когда узнал, что вы нашли своё дело, свою звёздочку — цель. Дай вам бог удачи! Работа для мужика — всё равно, что игра: чем интересней и занимательнее, тем лучше и больше он сделает. Для женщин, очевидно, игра — любовь, там всё сложнее и непонятней.
— Хватит! — взмолился я, нервно-выжатый до предела, как будто высидел в институте, внимательно слушая, целую лекцию. — Хватит, я есть хочу. — Я, если разволнуюсь, всегда есть хочу, поэтому и на лекции в последнюю неделю перед стипендией не ходил.
Услышав мой голодный вопль, лектор обомлел, остолбенел, забыл закрыть рот и остекленил глаза. Потом, опомнившись, откинулся на спинку стула, закинул руки за голову и, задрав бороду, радостно заржал, научившись у подопечных, до заблестевших на глазах слёз. Неприлично оторжавшись, он вытер зенки по-конюховски, тыльной стороной ладони, глубоко с передыхом вздохнул и объяснил своё жеребячье настроение:
— Простите, но что-то не припомню из своего прошлого, чтобы так реагировали на мою лекцию, — и опять, не в силах удержаться от ехидной радости, захихикал. — Извините великодушно старика: увлёкся и совсем забыл, что интеллектуальная пища не заменит физической. — Он рывком, по-молодому, поднялся, подошёл к печке, где что-то прело в кастрюле, накрытой полотенцем. — Как вы относитесь к тушёной медвежатине с картошкой и луком? — спросил, снимая утеплитель и крышку. Я никогда не пробовал зверятины, но отнёсся к ней более чем положительно.
Так мы и жили напару, в философских разговорах на всякие темы, причём я благоразумно уступил старшему инициативу в готовке и интеллектуальной, и материальной пищи. Оба были довольны распределением ролей, во всяком случае, я — точно. Беседы наши перемежались погружением в звуки музыки, и я впервые, к стыду своему, узнал массу интересного и познавательного о великих композиторах. В общем, вдвоём нам не было скучно и, что самое главное, не было надоедания от тесного общения. Одним словом — мы спелись. Как-то я даже отважился спросить его о семье.
— Жена сразу же открестилась от врага народа, чтобы сохранить квартиру и работу, — спокойно ответил он, как о давно пережитом и устоявшемся, — и поступила совершенно верно. Сыну тогда было пять лет, теперь — чуть больше двадцати, и вряд ли он обрадуется появлению отца-отщепенца.
— А может, обрадуется? — выразил я тухлую надежду, основанную на личном ощущении: я бы обрадовался.
Профессор долго молчал, нахохлившись.
— Вы так полагаете? — спросил вяло. — Надо будет обдумать ваше предположение.
И я несказанно обрадовался, что заронил искру сомнения в правильность самоустранения от своего светлого будущего.
Да, я нашёл своё дело и занимался им, но удовлетворения не было. Не было потому, что получалось чёрт-те чё и сбоку бантик, а не то, чего хотелось. С графиками по гениальной методике я справился за милую душу, а вот чёткого сопоставления сопротивлений с породами Алевтининой карты, хоть убей, не получалось. Прав Альбертуся, утверждавший, что в здешней резервации не только люди, звери и природа чокнутые, но и геология шиворот-навыворот. Я сразу догадался, что первое является следствием второго. Но догадка не помогла: ненормальные породы всё равно не хотели иметь нормальных сопротивлений, и что делать с их чокнутой электропроводностью, я не знал. Мне явно не хватало основательных геологических знаний, точнее — петрографии и минералогии, о чём недавно тонко намекнула деликатная парт-мадама. Неординарным умом-разумом я понимал, что закавыка где-то в геологических данных. Это следовало из общих философских соображений, в которых я был особенно силён. Из них следовало: поскольку электроразведочные измерения — объективные данные, которые не подтасуешь и не переврёшь, то несоответствие кроется где-то в сугубо субъективной информации. Особенно, когда её поставлял такой субъект как стахановец Кравчук.
Пришлось опять переться к товарищу Сухотиной, каяться в профессиональной несостоятельности, просить обрыдлой помощи неведомо в чём и выслушивать саркастические сентенции о геофизике как о дохлом геологическом методе. Поцапавшись, решили, что меня удовлетворят точки на карте, где по её личным наблюдениям и определениям на образцах заведомо распространены неизменённые и самые наинормальнейшие породы, и разбежались, недовольные друг другом: я — тем, что гениальную мысль тормозят мелкие препоны, она — тем, что отрываю по пустякам от партийной документации. Ладно, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Правда, уверенности в том, что овца паршивее козла, не было. Приходилось сжаться и терпеть в надежде на скорый и убийственный реванш.
И он, не замедлив, начал наклёвываться, когда я разместил её точки на свои графики. Было всего-то по 5-10 сопоставлений, но и этого оказалось достаточно, чтобы определилась не только общая тенденция, но и выявились наиболее вероятные сопротивления для наиболее распространённых пород: алевролитов, песчаников, брекчий, туфов кислого и среднего состава, известняков, андезитовых лав. Правда, кремнистые сланцы из-за нахального вмешательства родственников — кремнистых брекчий, никак не хотели укладываться в более-менее отчётливую вилку, но это меня мало волновало: их выходы в виде иззубренных мини-скал, похожих на остатки заржавленных зубов аборигенов, видны были и так. Заодно я усёк для себя элементарную истину: не количество фактуры определяет успех, а её качество, и потому не надо заваливаться фактическим материалом по уши, а надо заранее и тщательно выбирать то, что пригодится. И время сэкономишь, и мысль не утеряешь.
Карта настряпалась — конфетка! Горизонтики, миляги, тянутся по разрешённым им сопротивлениям то слегка худея, то значительно пухлея, кое-где согласно прерываясь накоса, то слегка сдвигаясь, всё как в натуре. И трещин-проводников всяких в меру и где надо. Правда, всё это на одной половине листа, а вторая — в сплошном туманном пятне, где сопротивления у всех пород по неизвестной причине скакнули, почти выровнялись, и превратили всю литологию в геоэлектрическую неразбериху. А Алевтина, Брюзга Врединовна, и рада — кривится недовольно, шипит, как будто я нарочно напортачил:
— Там, где больше всего надо, у вас пусто — на площади интенсивных рудопроявлений и геохимических ореолов, а где руды заведомо нет, что-то получилось. — Не что-то, а класс! — И без толку.
На неё не угодишь. Радовалась бы тому, что есть, — не надо ползать по тайге с молотком-рюкзаком, так нет — привередничает. Обидно ей, что молокосос утёр нос. Во, стихами вышло! Значит, в точку.
Ладно, стал дальше напрягать тугие извилины, переполненные гениальным материалом, копаться в тайниках талантливого разума, усиленно думать, но не о том, почему на карте такая чушь собачья, как в дурной башке, а как бы сквозь неё продраться с границами, используя рациональный метод Розенбаума: гнать их, зажмурившись, по едва видимым загогулинам кривых, ориентируясь на геологическую карту и не обращая внимания на свистопляску электрических характеристик. Пусть потомки разбираются, что к чему. Хоть и стыдно, а выгодно. Выгодное всегда бесстыдно. Нет, надо ещё помараковать. Думать — это моё любимое занятие на работе. Особенно после обеда. Альберт, так тот — умница, сразу впадает в спячку и — никаких проблем, а я — идиот, и угораздило же родиться честным и талантливым, достаточно бы чего-нибудь одного — порчу и без того испорченный изнуряющими занятиями в институте желудок. О чём думать-то? Дальше того, что лажа не у меня, думы не двигались. К счастью, бесполезные умомучения прервал наш главный мыслитель:
— Завтра, — сообщает, — поедем с утра на приёмку материалов к соседям.
Ни у каких соседей я ещё не был, и где они, толком не знаю, но что такое приёмка полевых материалов — в курсе: у нас была осенью. Это когда из другой партии приезжают квалифицированные специалисты во главе с техруком, и им устраивают грандиозную пьянку по-чёрному, способствуя лучшему взаимопониманию, нелицеприятному обмену мнениями по материалам и, особенно, по общим геофизическим вопросам, и затуманиванию мозгов у приёмщиков по недоработкам хозяев. Обычно в комиссию берут одного-пару недоквалифицированных в пьянке молодых инженериков, которые и копошатся в полевых журналах, старательно выискивая блох — мелкие нарушения инструктивных требований, пока техруки выясняют глобальные проблемы. Такие мини-формальные технические совещания любили из-за возможности высказаться до донышка, поспорить всласть, отточить свои идеи и разнести в пух и прах чужие и вообще показать себя. В жестоком оре, изобилующем профессиональной терминологией, перемежаемой отборным матом, рождались и усваивались общие тенденции геофизических исследований в регионе и выявлялись неформальные лидеры. Когда техруки выдыхались, составлялся взаимоудовлетворяющий акт, содержащий уйму замечаний, которые, однако, никак не отражались на качестве материалов, принимаемых всегда с хорошей оценкой, и это было негласной нормой. Конечно, бывали и редкие исключения — в дружной семье не без урода: попадаются и непьющие.
Без ущерба для идиотских требований инструкций, составленных ражими дядями из Министерства и науки, абсолютно не знакомыми с выкрутасами здешней природы и климата, никакое выполнение геологоразведочных и, тем более, геофизических работ, невозможно. Тем более, что эти же добросердечные дяди левой рукой поднимают нормы выработки, как будто мы в состоянии с каждым годом ходить всё быстрее и быстрее, переходя на бег, по таёжным завалам, скалам и голым осыпям, крутым сопкам и жгуче-холодным ручьям да ещё поливаемые чуть ли не каждый день дождями и посыпаемые не ко времени ранним снегом. У них одно на уме — удешевить, а у Шпаца и других близких к полю начальников — совершенно противоположное: удорожить, а мы, которые клепают в тайге точки, болтаемся промежду ними, враги и для первых, и для вторых. Айзикович, когда назначал меня начальником отряда, сразу объяснил без обиняков, открытым текстом, что к чему. «Записывай, — поучает, — всё, что требует инструкция, а делай ровно столько, сколько надобно, чтобы существенно не пострадало качество, химичь по-умному, помня, что живём мы с измеренной точки и её цены, а не со всяких там заумных теорий. Бичам нужна не красивая идея, а зарплата, а ИТРам — хотя бы небольшая премия. Пиши больше, делай, как получится». Я оказался понятливым. Так и работаем: министерские холуи всё повышают и повышают нормы, по которым нам уже пора переходить на спринт, а мы их, несмотря ни на что, всё перевыполняем да перевыполняем, да ещё при хорошем качестве. Так совместными усилиями и рвём к коммунизму.
Коган знал, кого брать: я — приёмщик, подкованный по всем статьям: пью как лошадь и всё подряд: шампанское, плодово-ягодное, коньяк, мускатель… бр-р-р… матерюсь как последний бич через каждое слово, знаю все уловки полевиков и знаю, что качество у них хорошее и брака нет. К чёрту все теории и графики, надо идти до дому, до хаты и готовиться к ответственному заданию загодя. Перво-наперво — во что одеться, чтобы выглядеть строго, по-инспекторски, и с достоинством? Респектабельно — во! Надену выходной костюм, чтобы видели, что приехали к ним не какие-то там пскопские и всякие ваньки-из-рязаньки, а солидные люди ленинградской закваски. Чистить и гладить придётся. Чистить ещё полбеды, как-нибудь настроюсь, а вот гладить? Чем? Да и опыта маловато. Был бы Игорёк, и проблемы бы не было. Горюн, лодырь, гладить не станет. Профессор без штанов. Говорят, они хорошо отглаживаются, если их положить на ночь под матрац на доски. Надо попробовать. И время дорогое зря не потрачу, и спать на досках полезно. Некоторые на гвоздях спят для усиления духа. Мне нельзя: штаны на гвоздях продерутся. Стало легче и спокойнее: одно дело, считай, сделано. Хорошо бы ещё к строгому костюму золотой или, на бедность, серебряный портсигар. Вынуть его шикарным жестом — надо будет на чём-нибудь потренироваться — расщёлкнуть и предложить всем «Дукат» или даже сталинскую «Герцеговину Флор». Правда, придётся и самому дать в зубы. Башка будет трещать, тошнота мутить и мотать из стороны в сторону как сосиску на вилке, но чем не пожертвуешь ради форсу? Вон, женщины — каждые две недели делают шестимесячную завивку, голова как у египетских мумий высохла от перегрева, а ничего, терпят ради того, чтобы выглядеть как все. Я представил, как все наши советские женщины завьются под мериноса, и чуть не стошнило без папиросы. Ладно, на первый раз обойдёмся и без папирос, а то на дармовщинку все горазды. Это дело, слава богу, отпало само собой. К приличному костюму, кроме портсигара и часов, нужен приличный галстук. Часы у меня есть, самой наимоднейшей, первой и последней марки — «Победа», отец подарил. Даже ходят. Иногда, правда, не по солнцу, а по произволу, но если хорошенько потрясти, как всё нашенское, тикают как миленькие. Из галстуков выберу тот, что есть, — другого нет — тем более, что по сравнению с другими у него явное преимущество — готовая петля. Вот и ещё одно сделано. Осталось разобраться с обувью. Представительский костюм требует штиблет — узконосых и лакированных. Из моих тупоносых башмаков узконосых не сделаешь, а вот отлакировать — пара пустяков. Гуталин и дёготь у Горюна есть, слямжу малость и отдраю под зеркало. Сгодится полотенце, которое всё равно уже не отстирать. Я так обрадовался лёгкому штиблетному решению, что чуть не вскочил с кровати и не принялся за дело. Но вовремя одумался, сдержал себя. В последнее время я стал учиться сдержанности, особенно, когда надо было что-нибудь делать. В каждом деле главное — обдумать, как сделать. А потом… можно и не делать: главное сделано. Шляпу бы ещё надо, а где взять? В здешних краях днём с огнём не сыщешь! Может, у профессора есть? Вряд ли, у него даже очков нет, тоже мне — профессор! И самого, как назло, нет. Шастает, небось, по бабам. Стыдно: борода седая, а туда же. Семья ждёт не дождётся, а он… старый козёл! Придётся без шляпы выпендриваться, с голой башкой — всё равно вымерзать нечему. Малахай ни за что не напялю.
Поёрзал скелетом, уютно устраиваясь на лежбище, и представил, как завтра поражу всех и, особенно, туземцев шик-видом. Захожу, значит, в ихний вигвам, улыбаюсь одними глазами — надо будет научиться не растягивать хлебало почём зря, медленно холёными пальцами — дьявол! когда отвыкну грызть когти! — расстёгиваю крупные перламутровые пуговицы и небрежно сбрасываю наимодняцкое пальто… — чёрт! совсем забыл про него! ладно, не будем зацикливаться по мелочам, …значит, сбрасываю бобриковое пальто-реглан серо-ершистого цвета, кладу на полати, сверху — шляпу — не забыть бы тульей книзу, в шляпу — кожаные меховые перчатки — и про них, тупица, забыл: никогда не носил, а привыкать пора, на перчатки аккуратно — белоснежно-матовое кашне — тоже нет! Да что это такое: и одеться приличному инженеру не во что! Может, из полотенца сделать? У конюха, конечно, тоже нет. У него никогда ничего нужного нет: ни шляпы, ни очков, ни кашне. …Достаю портсигар… А что, если физические свойства пород и больше всего чувствительные электрические изменяются существенно, а вторичные минералогические и петрофизические изменения незначительны и визуально не определимы? Не успев хорошенько обдумать дикую мысль, которая вдруг пришла опосля, я отключился.
И поразил… но только своих. Чуть с копыток не сверзлись, когда я утром заявился в контору, подзадержавшись немного, всего с полчаса. Комиссия в составе Лёни, хитрого Павла и Алевтины была в сборе, но что у них был за вид!? Замухрышки из последнего колхоза! Все в кожухах, шапках с опущенными ушами, валенках и — о, ужас! — в ватных штанах — да я такие в жисть не напялю! Что они, решили меня опозорить? Ещё и лыбятся, разглядывая джентльменский наряд единственного приличного члена. Коган говорит:
— Вася, сейчас зима, поедем в кузове, дорога на 4–5 часов, можешь переодеться? — и совсем зарадовавшись, добавляет: — Мне совсем не светит привезти твой заледенелый труп. — И все засмеялись, как будто только и хотели трупа.
Я вчера весь вечер как проклятый готовился, кажется, предусмотрел все мельчайшие детали командировки, и вот, на тебе, запамятовал, что ехать далеко и приличного транспорта нет. Обидная неучтённая мелочишка, и все приготовления насмарку. И ехать, и поражать тамошних расхотелось. Стою, краснею, будто высекли принародно, а старшие радуются.
Всю холодную дорогу молча лежал в сене, мысленно переживая унижение. Успокаивало только то, что через унижения и отступления воспитывается настоящий бойцовский характер, так нужный на трудном пути к заветному месторождению на Ленинскую. Чем больше тебя дубасят, тем крепче станешь, если не загнёшься. Они ещё попомнят этот день, когда будут выпрашивать лауреатский автограф. Но когда наш катафалк с тремя полузамёрзшими трупами в овчинных саванах вместо одного — Алевтина ещё шевелилась в кабине — прикатил, наконец, на место, обиды и унижения вымерзли, и осталось только одно желание: остаться навсегда в кузове. Однако пришлось вставать, стукаясь друг об друга в холодной пьяни и звеня заледеневшими коленками, цепляться за обледенелый борт и пытаться как-то вывалиться наружу. Обычно я лихо выпрыгиваю на сильные пружинистые ноги, а сейчас побоялся, как бы они не откололись, и осторожно на животе соскользнул за борт и удобно сел в сугроб. Всё же до чего я предусмотрительный — знал, куда еду и на чём, и оделся соответственно. Другой бы вырядился пижоном и отдал концы.
Деревня, в которую нас завезли, утонула в глубоком узком распадке и обильных снегах, заваливших дома по крыши — в нашем цивилизованном посёлке такого нет — так, что они угадывались только по плотным вертикальным дымам, которыми были на всякий случай привязаны к низким свинцовым тучам, скрывавшим вершины сопок. У дома с расчищенным подъездом встречали двое, тоже, как мы, в полушубках и валенках, но в обалденных пушистых шапках из серебристо-серого меха с тёмными полосами. Таких я даже на Невском не видел. Можно было бы и вместо шляпы надеть. В такую легко поместятся и перчатки, и кашне, и гало… тьфу ты! — зима ведь: совсем мозги закоченели! Жалко, что не прихватил ни зеркальца, ни бус, а то бы выменял у местных дикарей. На топор бы — точно. Гляжу, у громадной поленницы в чурбаках торчат два топора, а рядом лежит колун. Значит, кто-то перебил мою торговлю. Жаль!
— Живы? — спрашивает худощавый, улыбаясь в пышные пшеничные усы. Мне бы такие! Чем я только ни мазал под носом, не растут и всё. Говорят, лучшее удобрение — свежий навоз.
— Живы, — дребезжит, еле шевеля синими губами, командир автопробега, уменьшившийся от холода вдвое. Я бы, однако, воздержался от такого категоричного заявления. — Надеемся, отогреешь? — тонко намекает на толстые обстоятельства.
— Постараемся, — обещает второй, крупнее и без усов. — Заходите.
Кое-как вскарабкались на высокое крыльцо и ввалились, подталкивая друг друга, прямо с порога в большую комнату, где топилась огромная печь. Лицо так и обдало жаром, а тело всё ещё колотило ознобом. По всей большой комнате, вырубленной, судя по оставленным торцам стен, из двух и кухни, вольготно, не то, что у нас, стояли письменные столы, в углу затаился сейф с секретами, по стенам висели рогульки с бумажными рулонами, на подоконниках алели какие-то сорняки в горшках, а за печкой расположился умывальник с несколькими чистыми полотенцами. От трёх окон было светло, а от горячей печки слишком уютно. Мне здесь понравилось, я бы обязательно занял место у окна, подальше от крематория.
— Разоблачайтесь, — разрешил усач и сам снял и повесил дежурный кожух, а под ним — толстущий пушистый свитер, белый с синим орнаментом, я в таком запросто бы щеголял и без полушубка. У второго тоже свитер, но победнее. У меня — тоже, но показывать неохота.
— Надо бы, — стопорит Лёня, — прежде кое-куда отлучиться. — Чувствую, что и у меня оттаяло. — Кстати, — оборачивается ко мне, — познакомьтесь, — как будто сбегать в сортир и познакомиться со мной — кстати. — Начальник отряда Лопухов Василий… — и замялся, забыв моё редкое отчество, — Иванович. Дока по части полевой документации, — я даже порозовел, сколько возможно с мороза, от лестной, но справедливой рекомендации. — Уест он вас, — успокаивает хозяев.
Те — ничего, не сдрейфили, улыбаются благожелательно, щупают меня весёлыми глазами, показывая всем видом, что и не таких облапошивали.
— Техрук Лыков Алексей Иванович, — протянул худощавый крепкую суховатую ладонь.
А следом и второй: — Старший геолог Лаптев Пётр Иванович.
— Смотри-ка, — обрадовался Захарьевич, — три Иваныча. — А я порадовался, что не Захарьевича.
Пока отлучалась Алевтина, Лёня болтал с ними о том, о сём, все трое были на «ты» и, значит, давно знакомы, один я залетел белой вороной и потому не каркал. Потом гурьбой отлучились мы, а когда вернулись, то увидели, что у печки стоят два сдвинутых стола, правда, покрытые не как у людей миллиметровкой, а серой обёрточной бумагой, из которой делают пакетики для геохимических проб. Посередине скромно потели, сблизившись, две поллитровки спирта с ядовито-зелёными этикетками, а вокруг теснились полевые миски с красной икрой, кусками кетового балыка, вяленой краснопёркой и подозрительно тёмным мясом. На фанерке лежал полунарезанный шмат сала с розовыми прожилками, рядом — очищенные луковицы и головки чеснока, порезанный крупными ломтями белый хлеб и запотевший графин с кристально чистой водой, а на краю печи парила открытая кастрюля с крупной разварной картошкой.
— Ого! — обрадовался наш мыслитель и тому, что опорожнился, и тому, что увидел. — Живёте!
— Стараемся, — улыбнулся Пётр Иванович, которого, как я, наконец, разглядел, можно бы по возрасту и Петькой звать. — Алевтина Викторовна, садитесь у печки, — вежливо пригласил не полностью оттаявшую даму в ватных штанах, — и не мудрено: на костях у неё почти ничего утепляющего не наросло.
Приезжие расселись с одной стороны, хозяева, для удобства диалога, с другой, а мне досталось торцовое место бессловесного председателя. Тамадил Пётр. Он уверенно распечатал одну бутылку с ядом, не спрашивая, плеснул на толщину пальца в стакан Алевтины, потом знакомо пошёл по кругу: Когану и рыжему — по полстакана, себе — тоже, Алексею Ивановичу — как Алевтине и замер над стаканом белой вороны.