— Многие этого не понимают.
Я хотел сразу разубедить его в своей неполноценности, но он не дал:
— И, к сожалению, не только здесь, на местах, но и повыше: в Управлении и Министерстве. И если не будем утверждать о возможности прямых поисков геофизическими методами, денег на производство работ не получим. Путь к успеху всегда тернист и извилист.
Это мне тоже понравилось: зигзагом всегда ближе к цели.
— Только работать и мыслить надо ювелирнее.
На этом монолекция прервалась, поскольку заявились нежелательные слушатели.
— Мы, пожалуй, пойдём по домам? — спрашивает-сообщает Алексей.
— Идите, — разрешает председатель комиссии.
«А как же ужин… со спиртом?» — хотел возмутиться я. — «Они что, не собираются кормить? Да я с голодухи такого накарябаю!» — но, вспомнив, что не закончил тайного слизывания, промолчал, решив мужественно пожертвовать плотью ради духа.
Только закончил ответственную допработу, как Алевтина из своего угла радует:
— Василий Иванович, у них есть физические свойства, хотите посмотреть?
Вообще-то я хочу чего-нибудь пошамать, а не посмотреть, но никто из старших не заботится, а мне неудобно. Я ем мало, но мне надо часто, тем более что в камералке привык только к часовому воздержанию. Терплю и иду к ней. Подаёт потрёпанный журнал, а в нём — батюшки-матушки! — свойства пород и руд по ОМП, хватаю и бегу на своё место, чуть не зашибив куда-то собравшегося выйти техрука. Плюхаюсь на стул и быстренько перелистываю добычу. Можно было и не тратить последних калорий: в журнале только магнитная восприимчивость, остаточная намагниченность и ещё зачем-то плотность. И ни единой цифирки по сопротивлениям. Спрашиваю у вернувшегося Лёни:
— Почему нет сопротивлений, измеренных на образцах?
Он хмуро посмотрел на меня, словно я наступил ещё на одну мозоль, и неохотно ответил:
— Потому что в экспедиционной лаборатории нет измерительной установки. И смысла нет в таких измерениях.
Вот этого я, наконец-то, не понял. Но расспрашивать не стал, боясь снова открыть фонтан, а принялся дополнять свистнутые графики графиками свойств. Когда кончил, увидел: плотности тоже, как и полевые сопротивления, лезут в гору, не обращая внимания на литологическое разнообразие пород. То есть, сопротивления зависят не от минералогического состава, а от каких-то объёмных масштабных структурно-текстурных изменений в породах. Каких и отчего?
— Надо бы подкрепиться, — наконец-то, вспомнил начальник команды. — Как относится к предложению комиссия?
— Положительно, — немедленно высказал я свою голодную точку зрения.
— Ну, тогда, Василий, и организуй, — распорядился шеф, а мне ничего не оставалось, как в очередной последний раз дать зарок не высовываться первым.
Пришлось из последних сил плестись к кладовщице. Зато отоварился банкой сгущёнки: наконец-то, ослабленный белками организм получит живительную порцию углеводов. У Лёни с Павлом другая диета. Рыжий, ухмыляясь, добыл из-под стола ополовиненную бутылку спирта, оставшуюся со вчера, и они, не морщась, заглотили отвратное зелье за здоровье прекрасной дамы, которая отказалась составить им компанию, а мне и не предлагали. Потом алкаши ожесточённо заспорили о тормозящей роли топоработ в общем комплексе геофизических исследований, дама вернулась к картам и журналам, а я обессиленно рухнул на раскладушку, решив обстоятельно поразмыслить над выявленной прямой корреляцией сопротивлений и плотностей.
Следующие суматошные полдня были угроблены на составление акта, на долгое обминание острых углов с хозяевами и, конечно, на примиряющую попойку в честь счастливого завершения нервной операции. Опять спирт, опять рыба и мясо, опять икра и картошка, опять споры всё о том же — о роли геофизики и геофизиков, и, наконец, мы в машине, на сене, а впереди — долгая холодная дорога в пенаты. Умудрённые опытом частых командировок старшие товарищи, ослабленные спиртовым эликсиром, не теряли времени даром и сразу задремали, безвольно перекатываясь в сене и изредка выпучивая бессмысленные глаза. А у меня отчего-то было бодрое угнетённо-тоскливое настроение. Стал перебирать в уме свои беды — не насчитал ни одной, то же и с радостями. Чем тогда встревожена душа, противясь успокоенному разуму? Для когановских нравоучений я ещё не созрел, не осознал толком их глубины и не запомнил, пролопоушив над чертежом. Кроме, пожалуй, одного, обобщающего: не надо, чтобы мысли, слова и дела совпадали тюлька-в-тюльку — это, по меньшей мере, примитивно, а по большей, вредно. И акт состряпали приличный. Даже, по моему мудрому предложению, никак не отразили своего отношения к результатам работ на ОМП, дипломатично отметив, что работы выполнены в соответствии с проектом. Стоп! Я вспомнил, как Алексей, услышав ни к чему не обязывающую нейтральную формулировку, как-то весь сжался, судорожно вздохнул и быстро вышел на улицу. Тогда я не придал непонятному демаршу значения, гордясь собой за то, что спас его от разноса, и удивился только тому, что Коган сразу согласился без всяких уговоров. Теперь-то понятно. Для Алексея такое отношение к делу, которому он, бесспорно, отдал немалую часть души, было как презрительный плевок. Он ждал всего: и ожесточённого неприятия, и восторженной хвалы, но никак не равнодушия. И вот, мотаясь в кузове как дерьмо, я начал поздно, как обычно, соображать, что равнодушие убивает хуже откровенной вражды. Лопух ты, Лопухов, и дети от тебя вырастут лопухами. Захотелось спрыгнуть и бежать назад, объясниться. Бесполезно! Поезд ушёл, мосты сожжены, а я… О себе говорить ничего не хотелось.
Целую неделю после возвращения я, как проклятый, корпел над графиками, втянув голову в плечи, а душу — в сердце и не отвечал на подначки опостылевшей половины человечества. Обрыдло всё: и приевшиеся графики с сопротивляющимися сопротивлениями, и сама неудачная жизнь безмозглого неудачника. Впору бы повеситься, да не хочется обременять ни в чём не повинных сотрудников. Немым укором лежал неразвёрнутый умыкнутый чертёж ОМП, настойчиво напоминая, что пора дипломированному оболтусу научиться видеть за работой и бумагами живых людей, разных и по-разному талантливых, и относиться к каждому не по тому, что у него получается, а по тому, как он старается и что может. На этом свете все мы равны и все нужны — и гении, и бездари, и от каждого разумно требовать полной самоотдачи, но неразумно мерить её одной высокой меркой. И кто может по-честному определить свою планку?
Вечерами тоскливо слонялся по камералке, помногу раз рассеянно рассматривая, кто что и как делает, и то и дело присаживаясь к своему столу. Как-то ненароком придумалась огибающая линия по максимумам сопротивлений, что давало возможность легко, просто и наглядно изображать электрическое поле в изолиниях. Раньше бы обрадовался, а сейчас даже не похвалил себя. Домой не торопился — боялся, что Горюн разговорит, и придётся сознаться в подлости. Но тому, слава богу, было не до меня. У него заболел любимый мерин, и вшивый профессор всё время посвящал животному, не замечая болезненного состояния человека.
Вдруг, ни с того, ни с сего, зарулил на почту и, удивляясь собственной сентиментальности, отправил первый в своей жизни перевод. Денег набралось столько, что адресовать отцу не решился и отправил матери. Она поймёт и простит, для матери дороги не деньги, а внимание. Пока почтариха неспеша оформляла куцый перевод, искоса взглядывая на симпатичного парня и заботливого сына, явно прикидывая свои безнадёжные шансы, я неожиданно узрел на её столе новёхонький каталог грампластинок.
— Можно, — спрашиваю, — позырить, — чем ещё больше поднял свой рейтинг. Она, поощрительно залыбившись, подала — сама-то, небось, не открывала и проигрывателя не имеет до сих пор. И какая охватила, наконец, радость, когда на первой же странице сообщалось, что всё, что есть в каталоге, можно выписать, причём, задарма, т. е., наложенным платежом. Сразу прикинул, на сколько могу растранжириться. И без долгой прикидки выходило, что меньше, чем на пол-аванса. Мне на житуху много не надо: Горюн прокормит, в крайнем случае, перебьюсь в долг со склада. Зато будет личная фонотека. Куда там Когану! Сел за столик и стал изучать. Читаю и ни бельмеса не воспринимаю, фамилии и названия произведений отскакивают от пустого котелка, как от барабана. Чайковского знаю, Бетховена знаю, Рахманинова — тоже, про Моцарта наслышан, но, оказывается, других композиторов, как собак нерезаных. Многие много чего насочиняли, поди разберись, что тебе понравится. Вздохнув, с сожалением вернул слепой каталог и надменно сообщил, презрительно сощурив глаза, что за неимением времени загляну попозже. Не удалось, а всё равно настроение подпрыгнуло, голова вылезла из плеч, а душа освободила зажатое сердце. Иду и радуюсь, что, проконсультировавшись с профессором, обязательно вернусь, испепелю взглядом почтариху и, насвистывая «Лунную сонату» навыписываю столько, что она окосеет от зависти.
Чтобы освободиться от лишнего спазма дурной энергии, пнул что есть силы — а она у меня немереная — заледеневший ком снега и чуть не всобачил в идущую впереди штучку. Но она и ухом не повела, чешет себе, метрономом переставляя стройные ножки — ноль внимания, фунт презрения. В белой шубке, в круглой белой шапочке и в белых меховых ботиночках — прям Снежная Королева. А меня так и подмывает подвалиться к ней, подхватить под руку и представиться, щёлкнув каблуками — я и щёлкнул валенками, сам не слышал: здрасьте, мол, мордасьте, позвольте вам помочь, я — известный первооткрыватель месторождения, что на Ленинскую. Оглядел первооткрывателя критически: малахайчик неопределённых цвета и формы, тёмно-потёртый овчинный полушубчик без двух пуговиц, серые растоптанные валенкоботы — сравнение явно не в пользу… не будем уточнять для кого. Пришлось, держа хвост пистолетом, заложить широкий вираж и обойти не нашего поля ягоду поодаль. Только ускорился, чтобы глаза мои её не видели, как слышу незабываемый голос, не раз подымавший меня со смертного ложа:
— Лопухов! Здравствуй!
От неожиданности я даже споткнулся сам об себя, повернулся на голос всем мощным торсом и замер — Ангелина! И она застопорилась. Нет, чтобы подойти. Ждёт. Пришлось мне подгрести.
— Ты хотел меня убить? — спрашивает, улыбаясь одними глазами, пряча нижнюю часть лица в пушистом воротнике. Стоит такая… как в кино.
— Нет, — оправдываюсь, — я нечаянно, — и прячу свою морду в поднятый воротник, не зная, что ещё сказать.
— Совсем пацан, — обидно пожурила она, наверное, в отместку за то, что не взял замуж. — Как нога?
— Зажила, — отвечаю, оживая духом, выставил ногу на пятку и покачал носком из стороны в сторону. — Как новая. Спасибо.
— Не за что, — смеётся, довольная, — больше не лазай по скалам. — Откуда знает? Когда это я проговорился? В бреду или под наркозом? — Лечить больше не буду.
— А я к Константину Иванычу обращусь, — упрямлюсь.
— И он не станет: уезжаем мы в Приморск на днях, — ошарашивает сногсшибательной новостью.
— А Марат?.. — бормочу растерянно и глазею на неё сверхидиотом.
Она ещё пуще хохочет.
— А Марат остаётся здесь.
— Так вы?.. — и хлебало раззявил, догадываясь.
Посерьёзнела.
— Да, — подтверждает, — мы… - и больше ни словечка.
А мне и не надо, я — сообразительный, я и без того чуть не подпрыгнул от второй за этот короткий вечер радости. Выходит, не такой уж я законченный негодяй, если помог устроить счастье двум бесконечно хорошим людям.
— Где будем жить, не знаю, — говорит одна из них, — но будешь в городе, приходи в Главный госпиталь флота, там узнаешь. Обязательно заходи. А сейчас мне надо бежать — опаздываю на дежурство: Константин Иванович ждёт. Да, у нас о тебе некоторые, — она подчеркнула слово интонацией, — помнят, — повернулась: — До свиданья, Васенька, — засмеялась, помахала ручкой в белой варежке и стала удаляться насовсем — не королева, а фея. А я, наконец-то, подпрыгнул и так зафутболил ком снега, что долго прыгал на одной ноге, тряся отбитой.
Дома на чистой и хорошо заправленной горюновской постели валялся Игорёк. Сколько мы с ним жили, а я так и не научил его аккуратности. А ещё замуж собрался! Сам-то я аккуратный до щепетильности. Ничего не значит, что моя кровать не заправлена неделями, что часто немыта посуда и мусор в углах скопился. Не в этом дело. Главное, что я знаю, как должно быть, и не устаю об этом говорить. А не делаю потому, что воспитываю силу воли. Если бы кто знал, чего мне стоит сдерживать себя и не заняться уборкой против воли.
— Привет, — лениво цедит бывший мой квартирант и поднимает в приветствии ногу, поскольку руки подложены под дурную башку.
— Здорово, — отвечаю и шмякаюсь на свою кое-как застеленную с утра постель. — Ты что, в самоволке? — это я тонко намекаю на толстые обстоятельства семейной службы.
Он понял и смеётся, довольный подкаблучной жизнью.
— Последний денёчек холостякую. Завтра — свадьба.
Завтра — суббота и, значит, последний день рабочей недели.