Оборзевший от щенячьей наглости молокососа мудрый воспитатель снял меня с камеральных работ, чтоб не лез поперёк батька, и через дохлого цербера Борьку приказал идти на магнитную съёмку ближайшего к посёлку детального участка. Зимой! Вот простужусь, тогда будет знать!
Шпацерман зазвал к себе, говорит:
— Сергей Иванович звонил, хвалит тебя, — помолчал и ещё: — Коган-то чем недоволен?
Четвёртый раз, что ли, рассказывать про модель? Дудки!
— Мыслим, — отвечаю, — о путях развития геофизики по-разному.
Он не обиделся, только усмехнулся понимающе, без звука, взглянул остро на невежу и успокоил:
— Ну-ну, теперь никто не помешает мыслить и развивать на морозце. — Сказал, кто будет записатором и выписал накладную на шикарные меховые сапоги с подвязками и редкий меховой лётчицкий комбинезон. Я ради такой одёжки согласен начисто забыть обо всех, даже ещё неизвестных, путях развития геофизики.
Счастливый, потопал к Хитрову, чтобы показал участок на карте, а на местности я и сам найду, выбрал магнитометр, проверил и настроил и скорей к Анфисе Ивановне на склад.
Уж если не везёт, так не везёт, и бесполезно бороться. Комбинезончик-то-картинка оказался маломеркой: руки по локоть высовываются, ноги — до колен почти. Даже скупая слеза досады прошибла. Думал, на сапогах успокоюсь. Где там! Только 41-го размера, а мне надо 43-й с гаком. Пришлось лётчицкую одёжку на зэковскую ватную променять с кирзачами впридачу. Зато, думаю, никто не помешает мыслить о путях развития геофизики.
Зимой световые дни короткие, поэтому мы с рабочим Сашкой уходили из дому затемно, встречались на участке и пёрли по набитой нами в снегу тропе до магистрали, а дальше — по ней, чтобы часа через полтора встретить рассветное тусклое солнце на нужном профиле. Снега было не очень: на сопках и южных склонах — по щиколотку, так, что прошлогодняя мёртвая трава торчала, на северняках — иногда чуть не до колена, а в двух распадках приходилось прорываться местами по пояс. Поэтому штаны мы носили в напуск на голенища сапог, и они к концу дня превращались в шуршащие ледяные патрубки. Слежавшийся снег не был помехой, наоборот, он не давал юзить, правда, ноги быстро намокали сквозь швы кирзачей, но мы, приспособившись, после каждого профиля наблюдений меняли носки, выжимая их и пряча на теле до обсыхания и следующей смены. Хуже всего было наверху и на южных подтаявших склонах сопок, заваленных крупноглыбовым остроугольным курумником. На обледеневшую, шевелящуюся и чуть присыпанную предательским снежком неровную поверхность камней и ногу поставить толком нельзя — того и гляди, соскользнёт, и навернёшься почём зря. Ползи тогда к Константину Иванычу, а он, наверное, уже смылся с молодой женой. Но мне было не до ног, пуще всех скрипящих на морозе членов я берёг магнитометр и готов был падать на что угодно и как угодно, лишь бы он оказался сверху. К счастью, не пришлось. От напряжения и опасения грохнуться на камни мокли от пота и спина, и подмышки, и грудь и другие кое-какие места. А ещё ветер. Если внизу, в распадках, и на северных травянистых склонах от пронизывающих порывов ветра кое-как спасали низкорослые корявые дубки с оставшейся редкой неряшливой листвой, тонкие липки и берёзки и, особенно, кустарники с изобилием чёртова дерева, за которое так и хотелось схватиться на подъёме, то наверху, кроме взъерошенного приземистого багульника, никакой защиты не было, и приходилось давать собственного дуба. Карабкаясь здесь хоть вверх, хоть вниз, быстро согревались и ещё быстрее остывали. Но, как ни странно, никакая простудная зараза не прихватила, и даже насморка путёвого не было. Так, сочилось что-то, да и то, наверное, не от холода, а от оттайки в мозгах. Каждое утро боялся, что Сашка сдастся — пацан ведь! — и не придёт, но он всегда был как штык, даже успевал костерок раздуть.
— Дурень ты, Сашка, — говорю, — совел бы сейчас в тепле на задней парте, а ты в холоде снег месишь, ветром продуваешься. За каким лешим тебе надо?
— Надо, — отвечает. — В школе скукота смертная, командуют все, кому не лень: делай то, не делай этого, сиди смирно, не лови ворон. Надоело.
Вон оно что: свободы малец захотел.
— А здесь, — объясняет, — красотища, видно вкругаля до самого краешка земли, сам себе хозяин, никто не виснет над душой, каждый день что-нибудь новенькое.
Что тут новенького, какая свобода? Свобода — это когда захочу — налево, захочу — направо, захочу — и вообще не тронусь с места. А нам поневоле надо переть, не поднимая глаз, да всё по одной линии профиля, ни шагу влево, ни шагу вправо и не останавливаясь ни на минуту. Какая свобода? Я белого света-то не вижу, если не считать того, что отражается в трубке окуляра — маленький светлый кружочек с бегающей шкалой. Какой тут краешек земли?
— Получку получу, — продолжает свободолюбивый, — мотну в город, поступлю в моряки, вот где лафа!
Что-то не верилось. От себя не освободишься, если кто-то или что-то тянет душу. Так не бывает.
По профилям чесали бегом, не останавливаясь на отдых, чтобы не замёрзнуть. К концу дня выдыхались насмерть. Пальцы мои немели так, что не мог застегнуть пуговицу, не мог крутить винты уровней, и приходилось засовывать ледышки подмышку. Думалось, что завтра ни за что не поднимусь на проклятые каменистые сопки, и шага не сделаю по неустойчивой каменной осыпи. Но проходил час, другой, организм сам втягивался в привычный ритм, и мы, забываясь, шли и шли с одной только подстёгивающей мыслью — скорее! А тут ещё магнитное поле прыгало от точки к точке, и приходилось делать детализацию, сдерживая движение. И всё же останавливались, когда нарывались на крупный сморщенный шиповник и виноградные лианы с гроздьями присыпанных снегом сине-фиолетовых ягод.
Перед самым концом нашего полярного мытарства, вечером, втиснулся в пенальчик Шпацерман. Поздоровавшись в никуда и намеренно не обращая внимания на незаконного жильца, лежащего с книгой на кровати, он приказал мне:
— Передашь съёмку Воронцову, а сам опять — к Траперу.
Я даже с кровати соскочил от негодования и завопил обиженно:
— Ни за что! Сам кончу! Нам на три-четыре дня осталось.
— Весь участок? — не поверил начальник: он-то думал, наверное, что мы там в снежки да в снежные бабы играем. — Ну, если так, то кончай сам, — и повернулся к выходу, но затормозил у дверей: — Опять Сергей Иванович звонил, интересовался, — подождал, надеясь, что я объясню необъяснимую привязанность начальника экспедиции к малохольному инженеришке, но мне нечем было его успокоить — я и сам не знал, чем снискал внимание Ефимова. Неужели тем, что не испугался на конференции ринуться против течения? Вряд ли.
Через 3 дня мы, обветренные и загорелые, вернулись стахановцами, выдав не на-гора, а с гор, целых три месячных нормы. Никогда ещё я не был так горд собой. Но почему-то никаких приветственных транспарантов не виднелось, корреспонденты не суетились, цветов не дарили, и даже митинга не состоялось, поскольку никому до нас и дела не было. Оставалась скудненькая надежденька на какую-нибудь захудаленькую премийку. Правда, и в этом случае нашему брату-полевику уделяют по остаточному принципу: сначала всем начальникам в соответствии с их приличными окладами, а потом уж и нам в соответствии с неприличными зарплатами. Выходит, что мы, упираясь, старались для начальничков. Нам даже грамот не дали. Но Сашка всё равно был рад, не зная по молодости, что почёт дороже любых денег. А я привык быть изгоем, и как бы ни старался, всё равно в очереди последний.
Когда я пришёл к Траперу за заданием, там сидел и хозяин кабинета. Улыбаясь одними тонкими губами и внимательно вглядываясь в меня, стараясь, наверное, понять, пошёл ли урок впрок, говорит:
— Мы тут посмотрели твои графики сопротивлений и корреляционную схему и ни черта не поняли. Рассказывай, что нахимичил.
Я рассказал, мне не жалко, меня всегда учили делиться передовым опытом. Даже про огибающую протрепался и про карту изоом, которые сам ещё не освоил.
— Занятно, — неопределённо цедит мыслитель, но я вижу по выражению напряжённого лица, что шарики в его кумполе перешли на мою орбиту. — Ладно, продолжай в том же духе своим способом, — разрешает, как будто это он выпустил джинна, — а Розенбаум сделает своим. Потом сравним. — Лукавит дядя, предусмотрительно отрекаясь от своего способа: я-то знаю, что Альберт всё делает по подсказке шефа. На то, чтобы что-нибудь выдумать оригинальное, у него не хватает бездремотного времени.
— Для разнообразия займись подготовкой отряда к сезону — через месяц выезд, — и без подготовки: — Да, кстати: как твоя модель, не забросил ещё? — Надо же, вспомнил! — Советую, — говорит, — продолжать, тема, вероятно, перспективная, — и добавляет, как ни в чём не бывало: — Нужна будет помощь или консультация, приходи, вместе додумаем. — Во! Рыба-прилипала! Дудки! Додумывать будем врозь.
— Хорошо, — учтиво соглашаюсь и сматываю удочки.
Подготовка к полевому сезону — дело хитрое, канительное и занимательное. Сначала надо внимательно изучить проект, в котором Трапер, ни разу не бывший в тайге на полевых работах, определил всю нашу деятельность и затраты на неё. Я проектный документ изучил и могу на память вспомнить, что в нашем отряде предполагаются четыре бригады магниторазведчиков и одна бригада электроразведчиков методом естественного поля. Магнитное поле мы собираемся наблюдать в содружестве с металлометристами по маршрутам на всей площади нового участка, сопредельного со счастливым прошлогодним, а естественное электрическое поле — по детальным профилям на небольшой площади прошлогоднего участка, где бессменный передовик производства экспедиционного масштаба нашёл хилые ореолы, которые вдруг могут оказаться месторождением, чего не должно быть, пока не обнаружатся аномалии ЕП.
На все мои бригады всего-то надо четырёх записаторов на магниторазведку, одного — в резерв и двух работяг, таскать тяжеленные катушки с проводами на ЕП, всего 7 рабочих и 6 ИТРов, так что отряд у меня самый интеллектуальный в партии.
В записаторы Шпацерман вербовал местных или заезжих девчат, бывших школьниц, щедро расписывал им прелести таёжной романтики с гитарой и песнопениями у костра, и те доверчиво клевали, не чая, как сбежать из опостылевшего дома и нарваться на таёжного героя. Были и старшеклассники на каникулах и невесть откуда взявшиеся студентики, выгнанные за неуспеваемость с 1–2 курсов и заработавшие право писать в анкетах: образование — неполное высшее.
Постоянных рабочих у нас не было. Заевшиеся поселковые бичи не хотели вкалывать в трудоёмкой и скудно оплачиваемой геофизике, и Шпацерману приходилось ежегодно совершать вербовочные вояжи в Приморск и собирать на пунктах организованного набора рабочей силы самых неорганизованных, не нашедших места в городе. В основном это были алкаши, надеявшиеся в зелёной тайге избавиться от зелёного змия, и только что освободившиеся уголовники, которых не брали на приличные предприятия. Отобрав у них паспорта и справки, ушлый вербовщик не отдавал документы до конца сезона, чтобы не сбежали, а если кто пытался вспомнить о конституции, того мог вразумить и внеконституционным актом.
Самым-пресамым уважаемым человеком в это время была многоуважаемая завхозиха Анфиса Ивановна. Как известно, женщины жалеют увечных и убогих. Я был и тем, и другим, и мне удавалось поживиться из её оберегаемого загашника, где всё было на строжайшем учёте у самого Шпаца. Бичам же доставались такие затёртые, слежавшиеся и драные ватные спальники, что влезать в них впору только в одёжке и сапогах. Заношенная до предела спецовка выпадала редким счастливчикам. Проблемой были буржуйки, без которых никакая новая палатка не могла стать настоящим таёжным домом. Сделал их все, наверное, местный сапожник или пирожник, и потому имели они непрезентабельный помятый вид, перекошенные формы и дырявые трубы. У некоторых отсутствовали одна-две гнутые-перегнутые ноги, и приходилось заменять их камнями. Но даже без такой в новой палатке было холодно, промозгло и противно, а в старой, с печкой — тепло, порой жарко, сухо и по-домашнему уютно.
Ещё одна вечная проблема — провода и полевые катушки. Родное Министерство, словно в насмешку, отпускало нам провода в резиново-матерчатой изоляции, очевидно, из армейских запасов времён Великой Отечественной. А может и — Позорной Японской. Они обдирались на каждом камне и сучке, промокали в самой малой росе и были неимоверно тяжелы. Катушки и того лучше: изобретение прошлого века, деревянные, на железном станке, заедавшие постоянно и совершенно не приспособленные к переноске. Шпац — молоток, наладил деловые контакты через дефицит и просто за левую плату в лапу с морячками-связистами из прибрежной базы, и те сплавили нам под видом списания новенькие медно-стальные провода в полихлорвиниловой оболочке и лёгкие, крепкие, малогабаритные металлические катушки, не боящиеся даже удара кувалды.
И приборы у нас, бедных и зачуханных, заторкнутых на самый краешек земли, были старенькие, М-2 да ЭП-1, которые приходилось самостоятельно доводить до ума каждую весну без всякой надежды, что они дотянут до осени. Одно хорошо: можно на практике изучать простейшую, но капризную конструкцию и безошибочно определять болячки. Лечить приходилось апробированным всюду способом: добывать запчасти из тех приборов, что категорически отказывались работать.
Самым наиважнецким мероприятием в подготовке является поголовное инструктирование по правилам техники безопасности под личную подпись, чтобы потом, когда с тобой что-нибудь случится на скале, не мог отвертеться, что не предупреждали, что так делать нельзя. Тебе разрешается работать и обязательно перевыполнять план, но не простужаться, когда переходишь вброд ледяные реки и ручьи, не ушибаться и не ломать ног, когда перепрыгиваешь через древесные завалы и скачешь по каменным, не сгорать в палатке от искр прохудившейся печи, не теряться в тайге, когда вынужденно идёшь в маршрут один, не подыхать от энцефалита, не… и ещё уйма всяких «не», и только одно «да» — неукоснительно соблюдать правила «катехизиса», придуманные начальниками, чтобы в любом случае отмылиться от ответственности. Правила эти захочешь, не запомнишь, будешь стараться, не выполнишь, и все работяги ориентируются на одно, золотое: авось пронесёт. Для меня они замешаны на одной закваске с марксизмом-ленинизмом — масса пустых слов и определений, говорится много, а запоминается мало.
Неожиданно быстро пришла посылка с грампластинками. Вечером, благоговея, разбирали с Радомиром Викентьевичем широкие долгоиграющие диски, с почтением прошёптывая имена и произведения музыкальных классиков. А потом слушали всё подряд до отупения, но когда чего-то много, эффект не тот, и первые — «Лунная» и «Времена года» — всё равно остались самыми любимыми. Наверное, прав тот, кто утверждает, что первая любовь — на всю жизнь.
На следующий день профессор принёс две небольшие книженции.
— Смотрите, — говорит, — что удалось добыть в книжном магазине, — и протягивает мне: одна — «П.И.Чайковский», а вторая — «Л.Бетховен». Вот здорово! Буду теперь знать, что слушаю. — Между прочим, — продолжает Радомир Викентьевич, — там есть каталоги пересылки книг почтой, в том числе и Геолтехиздата. — Опять, соображаю, незапланированные траты. Так никогда ни на машину, ни на дом не накопишь. Придётся всю зиму в валенках да в раззявленных старых ботинках прошкандыбать. Э-эх, жизнь наша копейка! До рубля никак не дотянуть. — Вы давно были в книжном магазине? — пристаёт, как всегда, с неудобными вопросами Горюн. Нашёл, о чём спрашивать. Да я вообще там ни разу не был. — Заглядывал, — вру, — как-то.
Чего туда заходить-то? Полки сплошь уставлены полит-литературой да всяким барахлом издания «Знание». Всем известно, что у нас самый-перенасамый читающий народ. По газете выписывает каждый, иначе так прокапают мозги, что две выпишешь. Художественные книги сметают все, что ни попадя, лишь бы в твёрдых обложках. Особенно у нас любят собрания сочинений классиков — наставят на полки, долго подбирая колер, и любуются, не раскрывая. «Детям», — объясняют, и те вздрагивают, в ужасе глядя на беспросветное будущее.
Ну, ладно, сходил, увидел, выписал, что понравилось на взгляд, и, возвращаясь домой, разволновался. Куда буду ставить? Позарез нужен стеллаж, как у Алексея, во всю стену. Лучше полированный, тёмный. Для чудо-проигрывателя с музыкальными шедеврами нужна красивая резная этажерка. Опять же новый костюм некуда вешать — нужен шкаф, обязательно с зеркалом во всю дверцу. И куда это всё ставить? А ещё мягкое кресло, в котором удобно и помыслить, и всхрапнуть. Придётся курительную трубку покупать. Нет, лучше большой фарфоровый бокал китайской работы, чтобы всегда был под рукой с чаем со сгущёнкой. У каждого таланта свои выкрутасы. Короче — надо идти к Шпацерману и поставить вопрос ребром.
Как вихрь врываюсь в его кабинет, осторожно приоткрыв дверь.
— Давид Айзикович! — обращаюсь решительно дрожащим голосом. — Мне жить негде. — Он смотрит на меня недоумённо из-под густого козырька чёрных как смоль бровей, перевитых серебряной нитью. Пришлось объяснить: — Тесно, мебель негде поставить, — и жмусь к стенке, чтобы стать незаметней.
— Ладно, — обещает, — скажу, чтобы Горюнов перебрался на конюшню.
— Нет, нет! — завопил я заполошённо, отлепляясь от стенки, — пускай останется, — и, окончательно обнаглев, прошу:
— Мне бы какую-никакую комнатёнку с малюсенькой кухонькой, — чувствую себя последним мерзавецем, требующим то, чего не достоин. Аж щёки запылали, а глаза в сторону уводит.
Шпац, он — дядя с крепкими обтупленными жизнью нервами, со всякими прохиндеями встречался, со многими наглецами сталкивался, ничему не удивляется. Пошевелился за столом, передвинул бумаги на левую сторону, взял в руки увесистое мраморное пресс-папье, ну, думаю, сейчас как запустит, и всем проблемам конец.