— Это подорожник, самый лучший природный лекарь для ран: и воспаление снимает, и не даёт загноиться, и подсушит, и боль утишит…
— … и врать ты больно горазда, так я и поверил, — перебиваю стрекозлиху. — Ладно, мотай, угробишь — на иждивение возьмёшь.
Она стрельнула глазами мне в лицо, улыбнулась:
— Обязательно угроблю.
Вот и пойми её: то ли хочет угробить на самом деле, то ли взять на иждивение. Только зря она: со мной мороки не оберёшься, мне самому с собой часто невмоготу бывает.
— Ну, вот и всё. Любо-дорого, — похвалила себя за тугую повязку. Знает, что от меня не дождёшься. А за что? Нет, всё же хорошо, что такая маршрутная напарница попалась.
— Больному, тем более потерявшему много крови, нужно усиленное питание, — намекаю скромно, хотя хочется попросту заорать «Жрать хочу!»
А она, похоже, собралась улыбками кормить.
— Во-первых, — говорит, лыбясь, — от потери дурной крови хуже не бывает, а во-вторых, — ещё шире растянула бесстыжие заветренные губы, — на ночь есть вредно.
Врезать бы ей! Да нельзя — женщина. Убью одной едко-саркастической фразой. Пока туго соображал на голодный желудок, она продолжает издеваться.
— Поэтому на ужин у нас будут гренки…
Тоже мне английская леди с рязанской родословной.
— … с горячим молоком и чаем, — и тихо заржала, словно разбавив молоко и чай ядом.
Стукнуть всё-таки? Лучше потом. Не люблю ничего делать сразу, надеясь, что потом и вообще не понадобится.
— Можно мне без смокинга?
Она мило улыбнулась, укоризненно покачала головой:
— Тогда, чтобы тебя не смущать, я тоже не надену вечернего платья.
И мы захохотали, и вода в котелке закипела, и грузинская заварка наполовину с соломой смирила клёкот — сначала всплыла с пеной, а потом опустилась на дно, открыв коричневатое пойло бледного цвета и без аромата. Хозяйка, не жмотясь, выставила сервиз из двух кружек, покрытых драгоценной эмалью по железу, чайно-коричневых изнутри и серо-сажистых снаружи, и вот, наконец, вожделенный бело-голубой допинг с помятым боком.
— Открывай, — подаёт Марья нож.
Это мне нравится: можно облизать срезанную крышку и нож. Я совсем не толстый и точно не жирный, хотя сладкое — моя слабость, особенно сгущёнка — могу за раз съесть без ничего целую банку, а на спор и две, если чужие. Три, правда, не приходилось, но думаю, что не выворотило бы. Сейчас мне крупно повезло: к крышке пристало много засахаренного молока, но я, помедлив, с сожалением соскрёб его обратно в банку, и даже нож обтёр о край. Пусть видит, что и мы воспитаны не хуже разных там задрипанных великобританишек.
— Мне чаю полкружки — прошу скромно.
— Что так? — удивилась Марья, поскольку чай и курево у таёжников — главные удовольствия. Вычерпала единственной алюминиевой ложкой плавающую сверху грузинскую солому и осторожно через край котелка наполнила кружки дымящимся допингом.
— Молока добавлю, — выдал тайну.
Она с любопытством взглянула на меня, но сделала по-моему. Я чай не люблю и не понимаю, зачем нужно надуваться горячей водой и беспрерывно бегать за кусты. Меня вполне устраивает чистая вода, особенно со сгущёнкой или вареньем. Можно, на худой конец, с рафинадом или конфетой. Себе она почти совсем не добавила сгущёнки. Привередничает. Ну и пусть! Больному больше достанется. Тоже мне, цаца манерная. Жрала бы, пока есть, и другим аппетит не отбивала.
— Чё ты без молока?
Она, отхлебнув, поставила горячую кружку на дерево.
— Не люблю сладкого.
Вот тебе на! А ещё девка! Не может такого быть.
— Да ты не обращай на меня внимания, пей.
А и то: зачем обращать, тратить время — себе дороже. Каждый по-своему с ума сходит. Выдув две кружки и ополовинив банку, затомился. Смотрю, и она после одной пустой осоловела. Пора бы и на покой. Да будет ли он?
— Как будем восстанавливать утраченные силы? — спрашиваю, отказываясь от инициативы.
— Не знаю, — отвечает, замявшись и отвернув голову к костру, словно там ищет ответ.
Я тоже не тороплюсь с деловыми предложениями, не форсирую деликатную тему.
— Ты как, не храпишь во сне? — захожу культурненько с фланга.
— Не-е-ет, — растерялась Марья от неожиданного вопроса.
Крушу тогда прямо в лоб, пока она в панике:
— Тогда можно устроиться рядом, — и больше ни слова, чтобы не показать заинтересованности.
Одной лежать в холоде и темноте ей страшно, а высидеть у костра после дневного шараханья по тайге и нервного перенапряжения невозможно. Остаётся, как и предполагал, согласиться
— Делай, как знаешь.
Опять я крайний! Ну, погоди!
— Делать будем вдвоём: я — руководить, а ты — вкалывать.
Съела? А ей хоть бы хны! Довольна.
— Слушаюсь, начальник.
— То-то, — построжил зарвавшуюся бичиху и объясняю: — Делаем, значит, так: костёр переносим на новое место, рядом и по ветру от этого. Освободившуюся земляную сковородку тщательно очищаем от углей, накрываем лапником, валимся на него в обнимку ногами к костру, закрываемся с головой брезентом и паримся до утра. Ясно?
— Ясно, — с готовностью ответила понятливая работяга и уточнила по вредности: — Ты — на левом боку, я — на правом.
Вот дурёха! Не соображает, что ли, что так обниматься невозможно. Выходит, зря похвалил — не совсем понятливая. Сухо добавляю:
— Кто ночью проснётся, тот дров в костёр подбросит.
Я-то не проснусь — дрыхну как убитый от звонка до звонка. Утром еле-еле успеваю добежать до сортира. Своё дело сделал, можно понаблюдать и посоветовать. Нет лучше работы, как давать советы. Жалко, что они не понадобились. Всё готово, ждём, кто первый ляжет.
— Сначала — ты, — предлагает, чего-то стесняясь, Мария.