Я молчал как уличённый в самой гнусной подлости.
— Вот женись, тогда другой разговор — первым будешь, как нужный специалист и полевик.
Морда моя бессовестная вмиг из красной бесстыжей превратилась в бледную испуганную, а я стал лихорадочно соображать: стеллаж, этажерка, шкаф, жена — ничего себе, сколько мебели, самому негде будет жить.
— Да я так, — сдаю назад, — не надо мне ничего, мне и в пенале хорошо, — и неуклюже разворачиваюсь, чтобы смыться не солоно хлебавши.
— Подожди, — тормозит начальник, — мы с осени начали ещё один дом — ты видел — к концу года сдадим. Крайние двухкомнатные квартиры распределены Розенбауму и Рябовскому, а средняя, однокомнатная, пока бесхозная. Пиши заявление, проси в связи с предстоящей осенью женитьбой. Надеюсь продавить Хитрова с Сухотиной. Иначе — извини!
Он подал мне руку в безнадёжной ситуации, и я не вправе был её оттолкнуть. Чёрт с ним, думаю, до осени ещё далеко, всякое может случиться, а застолбить подвернувшуюся недвижимость стоит. Может, Маринка объявится.
— Хорошо, — соглашаюсь, как будто уговаривали, и тем сам себе выношу приговор с отсрочкой, надеясь на авось или на осеннюю амнистию. Подхожу к столу, присаживаюсь боком и бестрепетной рукой, чётким еле разборчивым от волнения почерком карябаю заяву на жену с жилплощадью. Внизу — дата и подпись: Лопух, с закорючкой на конце.
Шпацерман взял каторжное обязательство и предупреждает:
— В свободное время приходи помогать на стройку — быстрее въедешь. Да не забудь на свадьбу пригласить, — улыбается, рад, что объегорил по всем швам: всучил никому не нужную мини-халупу да ещё заставил достраивать. А к ней — абсолютно лишний привесок. Куда теперь от них денешься? Как вериги обвесят чахлое тщедушное тело, и захочешь, не пикнешь на конференции против Когана. Слаб человек — не может и не хочет жить свободно, подавай ему клетку. Вышел из кабинета, переживаю, а всё равно доволен: надо же, какое знатное дельце провернул, не всякому по уму. Одним махом и приличная квартира, и неизвестно какая жена. За неё я не переживаю, будет у меня кататься как сыр в масле, в большой квартире свободных углов хватит, найдётся и для неё. На инженерский оклад и новенькую квартиру, только свистни, лучшие сбегутся. Может, и Маринка прибежит в очередь. Ноу проблем! Вот с мебелью хуже. Надо будет вечерком прошвырнуться по местным лавкам, присмотреть заранее, может, что и надыбаю стоящее.
Когда тылы обеспечены, и на фронте дела идут успешно. А я ещё и подстраховался, сбагрив всякую мелочёвку по подготовке к сезону, как всякий авторитетный руководитель, на помощника, Илюшу Воронцова, а сам сосредоточился на стратегических мероприятиях — подписывании требований и выклянчивании дефицита у Анфисы Ивановны. Всегда так: одно заладилось — и другое за собой тянет. И я, используя подваливший пик удачи, весь сосредоточился на завершении обработки графиков и результативной схемы корреляции, не поднимая головы от стола, чтобы бабьё не заметило глупой радости на моей размякшей морде и не выпытало причины. Они это умеют, против их настырности не устоишь, особенно, когда дело касается самого любопытного — женитьбы. Не отстанут, пока не узнают, кто она. И не поверят, что сам не знаю. Но, слава богу, пронесло.
Двух дней мне, реактивному, хватило, чтобы прийти в равновесие, а главное — сделать-таки придуманную карту изолиний. Сделал и чуть не упал со стула. Хорошо, что падать некуда — всё заставлено столами-стульями и засижено трудягами-камеральщиками. А было с чего! На карте отчётливо округлился изолиниями куполок всяких пород с аномально высокими сопротивлениями, а внутри уютно разместилась небольшая вмятина с относительно низкими сопротивлениями, в которую я и сам бы залёг с большим удовольствием, но уступил вскрытым здесь рудным телам небольшого рудопроявления. Пускай оно не промышленное, это дело тридесятое, главное, что есть и там где надо — в воронке гидротермально изменённых пород, надёжно фиксируемых низкими сопротивлениями. Плотный куполок и рыхлая воронка в пересечении зон повышенной трещиноватости — вот и главные аномалеобразующие упрощённо-обобщённые геологические элементы модели и, следовательно, основные поисковые электроразведочные критерии месторождений. Ради этого, а не ради картирования пород стоит делать электропрофилирование. Осталось разобраться по мелочам, дотумкаться, когда можно встретить настоящее месторождение, а когда — обманное непромышленное. Разберёмся, я готов горы свернуть, чтобы заглянуть, как оно там всё располагается.
А пока я как ужаленный забегал по камералке, спотыкаясь о ноги и стулья, выскочил в коридор, пробежал по нему и, наконец, вырвался расхлябанный на улицу. Было, отчего забегать! Что там квартира, что там неведомая жена, когда они будут и будут ли, а действующая модель уже есть, моя, я придумал, сам допёр, и она сработала, миленькая! Эврика!
Солнца-то сколько! Приходится щуриться, растягивая рот в счастливой улыбке, радуясь всему: наступающей весне, снегу, спрятавшемуся под защитной ледяной корочкой, сонным деревьям, чуть вздрагивающим под пробуждающими порывами южного ветра, возбуждённому щебету воробьёв, выясняющих брачные отношения не в пример мне, самому себе, в конце концов. Неба-то сколько, синего-пресинего! И воздуха! Сдуру вдохнул всей мощной грудью и закашлялся как туберкулёзник. «Успокойся», — приказываю сам себе, — «и не делай ничего во вред. Твоё ценное здоровье отныне принадлежит не тебе, а народу. А потому дуй назад, в камералку, и замри там в целительной атмосфере спёртого воздуха и полусумрачного света».
Так и сделал. А не сидится. Вспомнилось, что Радомир Викентьевич как-то посоветовал воспользоваться библиотекой геологической экспедиции. Можно, решаю, и сходить, раз неймётся. Завернул драгоценную карту в рулон с графиками, заклеил от посторонних глаз и рук и, уложив на настенные рогульки, почапал добывать допзнания.
Чапать пришлось на другой край посёлка, и пока допёр, окончательно уравновесился, даже заходить расхотелось. Но — надо. Вредный характер так и караулит послабления.
Контора геологов размещалась в длинном бараке с центральным крыльцом-верандой. Внутри сквозил полутёмный коридор, по обе стороны которого виднелись двери кабинетов. В коридоре кучковались куряки и ящики с камнями. Остро пахло смесью никотина с сырой землёй. Только я настроил перископы, соображая, в какой конец податься, как подвалил парень, пошире меня в плечах, но пониже на полкумпола. Белобрысая широкая физиономия без явных отличительных примет дружелюбно глянула бледноголубыми глазами из-под едва видимых белёсых бровей.
— Привет, — произнёс он дребезжащим тенорком. — Кого ищешь? — По виду парень был старше меня.
— Здравствуйте, — отвечаю вежливо, — хочу в библиотеку попасть.
— Там, — подсказывает, — в самом конце, — и коротко машет рукой в нужном направлении. — Ты — откуда?
— Из геофизической партии.
— А-а, — протянул, улыбнувшись чему-то, любопытный. — Шпацермановский? В волейбол играешь?
Я опешил от неожиданного вопроса. В институтском общежитии мы, конечно, вечерами сражались у сетки, образуя договорные команды, и у меня кое-что получалось — рост помогал, во всяком случае, портачил не больше других. Можно ли это считать настоящей игрой?
— Если заставят, — отвечаю неопределённо, чтобы не выглядеть самонадеянным, не понимая, куда он клонит.
Парень протянул руку.
— Дмитрий. Кузнецов.
Мне ничего не оставалось, как назваться самому:
— Лопухов. Василий.
— Приходи, — говорит, — сегодня к семи в спортзал. Знаешь, где?
— Знаю, — отвечаю. Совсем недавно я от нечего делать забрёл в высокий деревянный ангар около Дворца культуры и танцплощадки, где неуклюжие ребята-мужики, обливаясь потом, тщетно пытались попасть в баскетбольное кольцо. — Приду, — обещаю, не очень надеясь на себя.
— Пошли, — взял за локоть и тянет в сторону библиотеки, — я тебя отведу. — И не ограничился этим, а поручился за меня перед хозяйкой, спросил, что мне надо, и сам выбрал подходящую литературу по типичным месторождениям региона. — Обязательно приходи, — пожал на прощанье руку и ушёл. Мне он очень понравился.
Так, наряду с геофизической, началась вторая страница моей героической биографии — спортивная, которую я переворачивал с неохотой и только благодаря фанату Дмитрию, вцепившемуся в меня клещом. В тот день вернулся к себе и сразу принял рабочее положение, поместив уставшее тело на ложе. Обложился добытой литературой и погрузился в застывший много миллионов лет назад каменный мир, надеясь выудить детали, за которые рудные тела можно зацепить геофизическими методами за ушко и вытащить на солнышко. Млею себе, забывшись в геолого-геофизической нирване, чувствую, что погружаюсь всё глубже и глубже, и чуть не пропустил первую же тренировку. Подскочил, вспомнив, аж в семь. Ходули в валенки, скелет в полушубок, череп в малахай, старые кеды в руки, трико и майка на мне всегда, и — давай бог ноги. Когда, запалившись, прибежал, человек 6–8 на площадке перекидывались между собой тремя-четырьмя мячами, отрабатывая приём. Подошёл Дмитрий в майке и трусах, хотя в зале было прохладно — я не сразу и узнал его в неглиже, корит сердито:
— Чего опаздываешь?
Ого! — думаю, кажется, я не туда попал — терпеть не могу общества с ограниченной свободой и потому огрызаюсь:
— Я, — объясняю, — привык начинать с пробежки. — Мне сейчас можно верить, я весь в мыле.
— Давай, — опять приказывает, — раздевайся.
Это я вмиг. Футболочка на мне стираная-застиранная и почему-то с каждой стиркой всё уменьшающаяся в размерах так, что рукава сейчас были по локоть, а подол и пупа не закрывал. Первоначального цвета не помню. Зато трико классное, тонкое-претонкое и в обтяжечку. Штанины со временем укоротились выше лодыжек, кое-что отчётливо выпирало, как у гусар, колени и зад стали серого цвета, а всё остальное — серо-голубого. Я его не стираю, берегу. Вышел на площадку. Все и мячи побросали, уставились, думают — мастер спорта: высокий, стройный, широкоплечий, спортивного вида, в настоящей спортивной форме. Только почему-то радуются не так. Дмитрий подошёл, советует: «Кальсоны сними, в трусах удобнее». Вздохнув, я послушался, привыкая к спортивной дисциплине.
Поставил меня перед собой, мяч кидает, я отпихнулся, а он опять, настырный такой. Так и перекидываемся, выясняя, кто что может, и вдруг он как вдарит! Кожаный пузырь ядром пролетел между моими расщеперенными ладонями и влепил в носопырку, да так, что искры из глаз посыпались и слёзы выступили.
— Не зевай, — успокаивает.
«Ах, — думаю, — ты так! И я — так-растак!» Как вмазал своим длинным рычагом, он и глазом не успел моргнуть и рук не успел подставить. Жалко, что мяч пролетел мимо морды и с таким гулом врезался в стену, что ангар зашатался.
— А ну, — подначивает, — давай ещё, — и подкидывает мяч повыше, чтобы мне было удобнее размахнуться.
«На, — думаю, разозлясь, — ещё: мне не жалко», — и пуляю в него кожаным снарядом раз за разом, а он, хотя и успевает подставить руки, но не справляется с приёмом пушечных ударов, и мячи отлетают чёрт-те куда. Выяснив, что ему со мной не тягаться, перешли на спокойную перепасовку и лёгкие удары.
— Мягче принимай, не крючь пальцы, растопырь, держи свободнее, присядь, — то и дело поучает напарник, но кого? У меня мастерский приём: мячи отскакивают от рук чисто как от стенки, правда, не всегда туда, куда надо, но зато надёжно.
Скоро перешли на отработку пасов и ударов на сетке. Здесь мне вообще равных нет. Раз за разом я вколачиваю мячи на ту сторону и даже иногда попадаю на площадку. Дмитрий злится, подсказывает, как надо. Подсказывать всегда легко, а у меня ноги пьяно дрожат, и больное колено заныло. А он всё орёт: «Выше, выше прыгай, да разогнись как следует!», а сам стоит рядом с сеткой, прохлаждаясь, и только навешивает. Тоже мне тренер нашёлся! Никогда не думал, что в моём сухом аскетическом теле столько лишней влаги. Когда разобрались по командам, я окончательно выдохся, проклиная нечаянную встречу перед библиотекой. А Дмитрий, отдохнув на мне, только-только завёлся, подставил меня под себя, опять покрикивает: «Давай!» Сначала я старался через не могу, давал, но скоро надоело. «Всё, — сознаюсь, — сдох!» Хотел на лавочку у стенки приспособиться, а он, садист, не отстаёт ни в какую. «Кидай мне», — приказывает, и мы поменялись местами.
Пас на удар у меня тоже отменный и, главное, неожиданный и для меня, и для ударника, и для противника. Любо-дорого было наблюдать, как Дмитрий, взвившись в воздух, искал мяч перед собой, а тот почему-то оказывался в сторонке, то выше, то ниже, чем надо. Уже не орёт, а хрипит, морда красная, вот заводной! Тоже взмылился, а ещё хочет. Нельзя так изгаляться над самим собой. В защите у меня получалось не хуже: мячи, которые летели дальше вытянутой руки, я вовсе игнорировал — летят и летят, когда-нибудь упадут, а те, которые хотели попасть в меня, отбивал с таким ожесточением, что они в панике улетали через сетку или далеко в сторону. Некоторые игроки красиво падали, подхватывая трудные мячи, и я один раз попробовал сдуру. Грохот был слышен на всю округу. Всё равно, что кто-то с размаху бросил охапку берёзовых дров на пол. Я, конечно, сделал вид, что это новый мастерский приём, но было адски больно и обидно, потому что и свои, и чужие радостно заржали.
Нет, решаю окончательно и бесповоротно, моему слабому организму, перегруженному нервноёмким интеллектуальным трудом, спорт противопоказан. Выжить бы после сегодняшней тренировки, и больше сюда — ни ногой! Так ухайдакиваться не для ради чего, преступно. Молодые талантливые кадры должны приносить пользу Родине, а не гробить здоровье, принадлежащее народу. Слава богу, здоровые козлы кончили бессмысленное перепихивание мяча, и слабосильным можно одеваться и бежать отсюда без оглядки. Но и одеваться невмоготу, так бы раздетым и драпанул по морозцу до умятого спортстанка. И этого не дают.
— Пойдём в душ, — зовёт мучитель.
Мне всё равно, куда идти, лишь бы не идти, но встал. Горлом кряхчу, костями трещу, плетусь за ним, не в силах противоречить. В большой душевой комнате с цементными полом и стенами сверху торчали 4 трубы с широкими жестяными дырявыми раструбами. Включили сразу все, и вся потная голая ватага влезла разом без очереди, сталкиваясь в водном тумане. Шум, подначки, смех, тесно, а хорошо. Не то, что в нашей поселковой бане.
Она у нас одна, мест на 40, а желающих влазит всегда раза в три больше. Да и то надо отстоять часовую очередь. Проблемы начинаются сразу, с раздевалки: все кабинки заполнены вдвойне, одёжа на лавках лежит, недолго и перепутать, одеваясь после помывки и выбрав, что получше. В малой комнатёнке разместилась местная знаменитость — парикмахер Вась-Василич. Знаменит он исключительным мастерством, непреодолимым пристрастием к вину — водки не пил совершенно — и феноменальной памятью на клиентов. Меня запомнил сразу и запретил появляться во второй раз, поскольку волосы мои были жёстче проволоки и тупили ценный инструмент. Приходилось каждый раз подмазываться красненьким.
Вот и очередь подошла, теперь не зевай, упрись голым плечом в косяк у двери в мойку и жди, когда откроется. Как только очередной счастливец, запаренный и мокрый, отдуваясь, появится в ней, не мешкая, юркай ему за спину, иначе могут опередить. Ура! Ты — там. Полдела сделано. Не вымоешься, так вспотеешь. Тазов нет, на всех не хватает. Зырь, где кто кончает, и встань рядом часовым. Не забывай, что в почётном карауле ты не один. Как только подопечный навострится вылить на себя последний тазик омовительной прохладной влаги, подскакивай и настойчиво навязывайся помочь. Тот не возражает, размякнув. Заботливо выливаешь на порозовевшую макушку воду, и ты — с тазиком, а те, кто не допёр, что к чему — с носом. Пока радовался, голыши на скамейке сдвинулись на освободившееся место, обрадовавшись возможности вздохнуть полной грудью, и теперь я остался с носом, но с тазиком. Опять надо подкарауливать, невозмутимо прохаживаясь с пустым тазиком по тесной мойке в часы пик. Некоторые бестазиковые и нетерпеливые подваливают и предлагают за моечную посудину пузырёк. Другие моются, сидя на лавке с тазиком на коленях, а то и — сидя на корточках перед тазом на лавке. Я согласен на любой способ, поскольку вымыться стоя с тазиком в руках ещё никому не удавалось.