— Горячевато, — сказал виновато, повернувшись ко мне, и я, дурень стоеросовый, опрометью кинулся за холодной водой, а когда принёс, он опять поблагодарил, не уставая: — Спасибо. Что бы я без вас делал? — так обрадовав тем, что я впервые за всё время знакомства оказался не иждивенцем, а помощником, что пришлось покраснеть.
— Не за что, — мямлю, — кушать будете? У нас гречка с тушёнкой.
— Не откажусь, — опять обрадовал и, удовлетворённо кряхтя, сунул ноги в таз, а я похолодел, впервые обратив внимание на то, какие они суховатые, бледно-синие с желтизной, перевитые синими венами.
— Радомир Викентьевич? — окликаю.
— Я слушаю, — откликается, закрыв от удовольствия глаза.
— Кончать вам надо, — советую, — таёжное бродяжничество с лошаками.
— Что можете предложить взамен? — спрашивает, не замедлясь, как будто и сам не раз задумывался на эту тему, а я — ничего не могу и молчу, пряча глаза. — Знаете, — объясняет, — я так долго существовал пригнутым, что больше не хочу, не выдержу. А лошади… они — не люди, они не отнимают, а дают. И силы, и выдержку. — Он снял с печки кружку с чифиром и поставил остывать на стол. Потом долил в таз остатки горячей воды.
— Ещё принести? — встрепенулся я, не зная, чем загладить беспомощность.
— Нет, нет, — остановил Горюн, — спасибо. И так разомлел — до постели не доберусь. — Он, не вылезая из таза, выпотрошил из рюка сменную одежду, добыл из кучи шерстяные носки и только потом достал из таза ноги, бережно выставляя каждую двумя руками на фланелевую тряпку. — Вы не смотрите на них так критически: разойдутся и — как у молодого, — похвалил свои средства производства и передвижения. Тщательно обтёр их, с удовлетворением напялил носки, лёгкие штаны и, с трудом натянув влажные кирзачи, поднялся, глубоко и облегчённо вздохнув, взялся за таз.
— Давайте, я, — напрашиваюсь опять, но он не позволил.
— Рано, — говорит, — списываете, — и я покраснел, а он вынес таз, выплеснул подальше, а вернувшись, снял майку, в которой сидел, и ушёл умываться на холодный ручей. Я бы ни за что не стал так насиловать себя, тем более что от холодной воды появляются морщины.
Возвратился Горюн мокрый, не обтёртый, и не стал обтираться, высыхая в тепле палатки.
— Осталось, — говорит, — попить настоящего чайку, — и ставит остывшую кружку на печь для второго кипения, — чтобы ожить окончательно. Вы что-то говорили насчёт каши? — намекает осторожно.
Я побежал в большую палатку — хорошо, что парни не осилили бугаёвского варева — и принёс миску ещё тёплой каши, выбрав, по возможности, с мясом.
— Спасибо, — как ему не надоест благодарить по каждому мало-мальскому поводу? Вот что значит вшивая интеллигенция. А представитель неугробленной надстройки уже сидел, ожидаючи, за столом в энцефалитке на расстеленном спальнике и смачно отхлёбывал из кружки, прочищая желудок для каши. Я тоже присоединился, сбегав к своим за кипятком и сделав фирменный чифирок со сгущёнкой. И вот мы, как дома, сидим друг перед другом, разглядываем друг друга, улыбаемся и потягиваем, не торопясь, таёжный допинг, радуясь друг другу. Повторяем и раз, и два, и три. Надувшись, тушим для экономии свечу и укладываем уставшие тела, готовясь к заключительной фазе хлопотливых суток. А у меня, наконец, появляется возможность задать давно зудящий вопрос.
— Радомир Викентьевич?
— Да?
— Раньше я вас не видел с ружьём. Ваше? — спросил с надеждой, что обломится поохотиться.
— Нет, у Хитрова одолжил, — надежда рухнула! — волки появились у зимовья. Соберутся вокруг и всю ночь воют… Вы слышали когда-нибудь коллективный волчий вой?
— Нет.
— Лошадей запугивают до потери разума, добиваются, чтобы те сломали изгородь и поодиночке выбежали в лес на верную смерть. — Горюн поворочался, отгоняя нехорошие мысли. — Две ночи мы втроём отбивались как могли.
— Так вы были не один? — обрадовался я. — А кто ещё?
— Марта с Васькой. — Я непроизвольно хмыкнул. — Напрасно вы недооцениваете моих помощников. Марта, первой учуяв незваных гостей, ржанием и бегом вдоль изгороди подавала сигнал опасности, лишая волков элемента неожиданности. Обнаруженные, они боялись подходить близко, опасаясь Мартиных копыт, и усаживались в осаду, завывая от досады. Тогда в дело вступали мы с Васькой. Я зажигал заготовленные костры и швырял в тварей головёшками, расширяя осадный круг, а Васька отгонял наиболее нахальных.
— Как это? Кот против волков? — удивился я.
В темноте не видно, но по мягкости голоса я понял, что Горюн улыбается, вспомнив о подвигах второго помощника.
— Видели бы вы, как он бесстрашно бросался с изгороди прямо на голову неосторожно приблизившегося зверюги, зубами рвал ему уши и когтями задних лап выцарапывал глаза. Волки — животные трусливые, в одиночку — ничего не стоят. А тут на морду внезапно сваливалось что-то тяжёлое и мохнатое, острая боль пронизывала уши и глаза — поневоле отступишь, с трудом стряхнув смельчака. А тот опять на жерди, спину выгибает, шипит, победно поёт, и глаза искры мечут не хуже костра.
Я сразу представил, как смело выхожу из огненного круга костров навстречу сверкающим в кромешной темноте глазам и лязгающим челюстям, бесстрашно сую в оскаленные звериные морды факелы, крепко зажатые в обеих руках, а рядом, плотно у ноги — Багира, т. е., кот Васька. Серые хищники, злобно рыча и воя, отступают, а я, гордо подняв голову, устрашающе кричу: «Я — человек и сын человеческий — предупреждаю: прочь от загона, гнусные шакалы, иначе я подпалю ваши облезлые хвосты!» И они, пятясь и жалобно визжа, исчезают в темноте.
— Пришлось выпросить у Павла Фомича ружьё, — продолжал Горюн. — И когда в третью ночь они намеревались приступить к решительным действиям, я завалил двух, а остальные, поняв, что проиграли, отступили и ушли. — Он вздохнул. — Не знаю, надолго ли. — Потом отрывисто и зло: — Не люблю собак. Для зэка овчарка, натасканная на людей, страшнее охранника с автоматом. Часто снятся бешеные, жёлтые от злобы глаза пса с окровавленной мордой, терзающего беспомощное тело заключённого. Не боюсь смерти, но такой не хочу. — Он заворочался, поднимаясь. — Что-то тревожно стало, пойду, посмотрю на лошадей.
Он, одевшись, ушёл, а я быстро разделся, влез в мешок и мгновенно уснул, потому что совесть моя была чиста, как таёжный воздух.
Следующий день почти весь ушёл на всякие доделки, которые у нас, как и во всей стране, всегда продолжаются дольше самого дела. С утра ещё раз распределили участок по операторам и, конечно, не так, как задумали в конторе. Это тоже наша всеобщая черта: задумать одно, а сделать по-другому. Народ-то наш мудрый, а мудрая мысля всегда приходит опосля. Короче, решили, что для начала все четыре магниторазведчика поработают вблизи друг от друга для страховки. Опытные Воронцов и Погодин пару дней потаскают с собой неопытных порожняком, пока те не усвоят технологии, и только потом уйдут на дальние фланги, а молодёжь останется вблизи базового лагеря под моим родительским крылышком. Бугаёва отправил на ближний детальный участок сразу, пока свободны лошади, а то через день-два их захватит Кравчук, и не допросишься. У нас на участке не демократия, а Димократия. Я, пока магниторазведчики настраиваются и осваиваются, уйду с Бугаёвым, чтобы на практике показать, как надо работать классному специалисту-электроразведчику.
На обед у нас была уха. Оказывается, речной фанат с рассвета сбегал на речку и притаранил двух здоровенных ленков и очень обрадовался, что придётся ещё пару деньков поишачить вблизи рыбного водоёма. Пришлось между двумя ложками сделать строгое лицо и прочитать нотацию о недопустимости отлучек из лагеря без уведомления начальства.
— Да я… сказал Илье, — начал оправдываться злостный нарушитель ТБ, но нам помешали. С той стороны Ориноко пришёл вождь чужого племени из дальних вигвамов. Не поздоровавшись и не пожелав приятного аппетита, он втянул носом раздражающий запах свежей ухи и, расстроившись, обратился к обедающему вместе с нами Горюну:
— С ранья повезёшь моих. Будь готов, — и потоптавшись на месте, но так и не дождавшись приглашения на уху, повернулся было уходить, когда Горюн спокойно ответил:
— С утра повезу бригаду Василия Ивановича, уже договорились.
Взбешённый тем, что не удалось пообедать на халяву, Кравчук взвился:
— Ты-ы!! Тебе не ясно сказано? Контра!
Миска моя с ухой полетела на землю, а я, перешагнув через таганок и костёр, вцепился в отвороты ватника подлеца, споткнулся о поленья и, не удержавшись, свалился вместе с ним на траву. Но пока искал заслезившимися от ярости глазами ненавистную шею, чтобы придушить гада, Горюн рывком оторвал меня от плотной брыкающейся туши и поставил на ноги.
— Не пачкайтесь.
Поднялся и недоумевающий, растерянный от внезапного нападения скелета, Кравчук. Он мог бы при желании лёгким тычком отправить меня как минимум в нокдаун, но, взглянув на мрачного рефери и не симпатизирующих ему зрителей, только поправил ватник, встряхнулся как зверь и вперился в меня злыми, жёлтыми от бешенства глазами волка, из числа тех, что мы ночью отпугивали с Горюном факелами.
— Ты шо, з глузду зъихав?
— Не смей оскорблять людей, которые лучше тебя! — заорал я и снова рванулся в цыплячью атаку, но Горюн удержал. — И не смей командовать! Мы с тобой в одинаковой должности, и я требую, чтобы перевозки согласовывались со мной.
Кравчук постоял, молча и тяжело дыша, переваривая несуразное требование неуравновешенного сосунка, и, успокоившись, ответил:
— Ладно. Посмотрим, как посчитает Шпацерман, — он не сомневался, что в его пользу. — Я ему докладную напишу про вас.
— Пиши, — разрешил я, тоже успокаиваясь, — и не забудь отправить авиапочтой. Мы тоже на тебя накропаем… в ООН.
Мои дружно заржали, поняв, что внезапно возникший на пустом месте конфликт исчерпан, а Кравчук, не среагировав, грузно топая, подался, не похлебавши ухи, восвояси. Хорошо, что его бичи разбежались по тайге и реке, а то недолго и до кровавой племенной стычки.
На враз ослабевших ногах я уселся на чурбан, мне тут же подали полную миску ухи, и я, окончательно придя в обычное уравновешенное состояние, хлебал её, не ощущая вкуса.
— Очень сожалею, — виновато сказал Радомир Викентьевич, — но, благодаря мне, вы приобрели заклятого и опасного врага.
— Переживём, — небрежно ответил я, дохлёбывая безвкусную уху. Было и стыдно, и приятно одновременно. Впервые, наверное, в жизни я поступил как настоящий мужчина и, главное, по делу.
Миша Бугаёв — молоток, за день освоил хитрую технологию метода естественного поля, и мне можно было к вечеру смываться, благо ходьбы до базового лагеря всего-то часа четыре, но я для надёжности остался ещё на день и благополучно проспал его, восстанавливая душевные силы, потрёпанные на стычку с Кравчуком.