В стойбище ждала нечаянная радость: нежданно-негаданно припёрлись наши красотки: Алевтина и — что совсем неожиданно — Сарнячка.
— Здравствуй, — вылезает из моей палатки, как из своей, приветливо выпуская клычки. Не завидую её жениху: все губы у него изрежет в кровь, целуясь. Бр-р-р!
— Ты — зачем? — грублю сразу, чтобы установить дистанцию. Не хватало ещё ночевать вместе — всю ночь со страху не засну.
Она взъерошилась, рычит, оскалясь:
— Ты сам хотел, чтобы вам лекции читали в поле.
Вот уж истинно: никогда не знаешь, когда и в какой карман сам себе нагадишь.
— Надо было, — тоже взрыкиваю, — дней на пять раньше приходить. Сейчас нет никого: все разбежались по участку, вкалывают без твоих лекций.
— А я знала? — огрызается. — У меня по плану. Про международное положение и о задачах комсомола.
Я понимаю её — сам человек плановый: ни одного лишнего движения, ни одной ненужной мысли — поэтому успокаиваю, успокаиваясь:
— Ладно, — говорю, — мне прочитаешь. Птичку поставим, — и по-свойски, по-комсомольски, не церемонясь, снимаю энцефалитку, майку, обнажая мощный торс, весь перевитый мышцами, намереваясь, как всегда я делаю, обмыться для закалки и здоровья ключевой водой. Она вылупилась, даже губа отвисла от восхищения и возбуждения — не часто доводилось, наверное, видеть тело настоящего мужчины — говорит воркующим голоском, и клычки нежно подрагивают:
— Жил бы в городе, подрабатывал бы в анатомическом театре.
Это она правильно подметила: студенты с меня Геркулеса срисовывали бы. Поднял руки, напрягся и выпятил мощные бицепсы буграми на сантиметр, чтобы полюбовалась, и бодро пошёл к ручью. Там, вздрагивая всей шкурой от предстоящей самоэкзекуции, обернулся с надеждой, что не смотрит — где там! пялится! и как не стыдно! Пришлось загородиться собственной задницей, наклониться пониже, стоически плеснуть слегка на грудь и сразу растереть обмоченную ложбинку, потом спокойно вымыть руки и лицо, сделать несколько энергичных гимнастических упражнений, как я всегда делаю, когда кто-нибудь смотрит, и ещё бодрее вернуться. Вижу, я поверг её в прах.
— Я тебе, — воркует, — торт тогда оставила, а ты не пришёл, почему?
— Не мог, — объясняю сухо, — была деловая встреча во Дворце культуры с одним влиятельным человеком — у нас с ним оказались общие интересы. А что с тортом-то?
— Съела.
— Вкусно?
— Очень, — Саррочка осторожно облизнула губки, чтобы не поцарапаться о клычки. Она явно в меня втюрилась, что и не удивительно: все женщины поочерёдно в меня втюриваются — Ангелина, Алевтина, Верка, Маринка… не перечесть. Втюрилась и бесстыдно клеит, не иначе, узнала про квартиру, которую мне выдают вне очереди как выдающемуся специалисту.
— Я у тебя переночую? — навязывается внаглую.
Но я успел уйти в глухую защиту и разыгрываю изящный эндшпиль:
— Нельзя, — решительно отказываю в крове бездомному и объясняю почему: — Если бы ты была просто инженер — другое дело. Но ты — секретарь, и мы не имеем права компрометировать секретаря комсомольской организации, бросать пятно на его репутацию и светлый облик всего комсомола. Народ у нас знаешь, какой? Разнесут по тайге невесть что, пойдут лишние разговоры, не отмоешься. Так что лучше тебе заночевать у Алевтины.
У неё от злости и обиды аж слёзы на глазах выступили и морду перекосило по диагонали.
— Дурак! — обзывается, не найдя достойного возражения. — Идиот! — и я радуюсь тому, что я есть. — Больно ты мне нужен! — влазит в палатку, вылазит с мешком и рюкзаком — оказывается, уже устроилась! — и чапает на ту сторону ручья, но у кострища останавливается, чтобы перехватить ручки. — Отчего ты такой колючий?
Чтобы доказать обратное, подхожу и от всей души интересуюсь:
— Есть хочешь?
Знаю: пожрать она — дока, замуж возьмёшь — одни убытки.
— А что у тебя? — спрашивает, бросив на землю ношу и надеясь, что я, наевшись вместе с ней, передумаю и оставлю у себя. Женщины — не то, что мужики-слабоволки, до конца за своё борются.
Я поднял крышку кастрюли у костра.
— А-а… шрапнель, — объявляю.
— Какая шрапнель? — не поняла она, не зная фирменного таёжного блюда.
— Суп гороховый, — объясняю. — Только он с утра загустел, ножом резать придётся — пудинг будет. Хочешь пудинга?
Она опять срезала меня змеиным взглядом, поклацала клыками, подхватила имущество и окончательно двинула к тем.
— Да пошёл ты! Ешь сам.
Ничего не оставалось, как выполнить комсомольское поручение и приняться за готовку каши для своих, раз чужие отказываются.
Пришла вторая красотка, поздоровалась чин-чином.
— Чем вы так разозлили Сарру?
Так, думаю, сработала женская солидарность.
— Пришлось, — отвечаю, — напомнить товарищу, — и подчёркиваю слово интонацией, — что идейная линия секретаря комсомольской организации не должна иметь зигзагов.
— А зигзаг, — улыбается, догадываясь, — это вы?
Я помалкиваю: не хватало мне ещё секретаря парторганизации наставлять на идейный путь. Она-то обязана знать, что у нас — коммунистов, нет ничего личного, всё личное давно растворилось в общественном и производственном на благо всего трудового человечества и на страх всему эксплуататорскому капиталистическому, и потому плавно меняю тему:
— Алевтина Викторовна?
— Слушаю.
— Что это за известняковая скала в углу прошлогоднего участка, на которой я шмякнулся?
— Вам лучше знать, — съехидничала Алевтина. — А почему она вас заинтересовала? — полюбопытствовала прежде, чем ответить.
Не люблю, когда на вопрос отвечают вопросом. Но такова женская натура.
— Там у нас два маршрута не доделаны, — не говорю всей правды, — завтра пойду.
Она заскучала, что-то обдумывая неприятное.
— У наших — тоже, но Кравчук отложил до удобного случая, чтобы не отвлекать бригады от выполнения месячного задания. — Слегка обозначила вертикальные морщинки выше переносицы и спросила меня и себя: — Сходить с вами, что ли?
Не знаю, как она, а я не возражал, но поопасил:
— Тропы нет, так что пойдём — понесём на себе. День ходу, ночевать придётся у костра. Вы одна собираетесь?