Алевтина с чего-то фыркает:
— Смотрите-ка, — ехидничает, — какой революционер-подвижник.
Но мне уже не до её плоских бабских шуточек, мной завладела новая мысля, сосредоточился, чтобы не упустить, ничего не вижу, ничего не слышу, обкатываю в шариках.
Стало темнеть. В тайге темь быстро наступает: только что было светло, зашёл в палатку, вышел, а уже звёзды на потемневшем небе шебутятся. Среди деревьев так и вовсе непроглядь. Вспомнил про тигра. Где-то, наверняка, в кустах затаился. Кошки любят огонь, часами могут наблюдать за игрой пламени. Вместе нам, наверное, придётся коротать бессонную ночь. Я будто разделился надвое. Один безмятежно и бездумно наблюдает за окружающим, а второй, наоборот, отстранившись от реалий, весь в думах, обмусоливает возникшую вдруг идею. В истории я не один такой. Цезарь, пишут, мог зараз делать несколько дел, разделив усилием воли мозги на сектора. У меня тоже ум секторальный. Тоже могу одновременно есть, читать, разговаривать, слушать музыку и лежать. Сейчас во мне только двое.
Сашка уже занял законную центральную позицию. Алевтина возится в рюкзаке, складывая-перекладывая. Наконец, и она успокоилась. А я всё сижу у костра и мыслю одной половиной. Подбросил дровин, чтобы тигру веселее было. Вторая половина подсказывает, что мыслить можно и лёжа. Так и сделал.
Только прилёг, как толкают.
— Подъём, начальник, — Алевтина. Конечно, выдрыхлась, а я всю ночь ни в одном глазу, с тигром. Без меня ничего не могут.
— Где тигр? — интересуюсь, поднимаясь.
— Какой? — спрашивает в ответ. — Полосатый, с сухарём?
И мы рассмеялись, радуясь друг другу, а я от полноты чувств обещаю:
— Насчёт вашего комсомола подумаю.
Она так и засияла.
— Вот порадовали с утра.
И солнце тоже радуется нашей радостью. Быстро завьючились и на голодный желудок, но в радости — в путь. Покой нам…
Никогда, наверное, Алевтина не получала столько удовольствия. Мне бы век его не иметь. Как пришли, сбросил вьюк и сразу в палатку, сразу на лежанку и — на спину. Никуда не сдвинусь. Буду так лежать и давать ценные указания, что бы ни случилось. Тут всунулась голова Суллы.
— Иваныч, — зовёт, — спишь?
— Ага, — отвечаю вяло.
— Привет. Есть хочешь?
Чего не хочу, того не хочу. Я давно подметил, что чем больше устаёшь, тем меньше есть хочется. Наверное, поэтому в капиталистических странах трудящихся так много заставляют работать.
— А что есть? — интересуюсь так, для сведения.
— Рябчик с тушёной картошкой, — соблазняет консул, — ещё не остыл.
Надо идти: рябчики к нам не так часто залетают. Сижу за столом, уминаю и не пойму: то ли за ушами трещит, то ли кости на зубах. Вкусно-о! А Стёпа опять пристаёт:
— Мы, — сообщает гордо, — кончили здесь, куда дальше?
Я, ещё когда пришли, по-хозяйски приметил, что лошади в загоне. Горюна не видно — либо кемарит профессор без задних ног, либо куда подался на промысел. Лошадки-то кстати. Завтра и перевезём ребятишек на новое место и опять поставим в один лагерь, на всякий случай. Залезли мы со Стёпой в палатку, показал я ему на схеме, где им быть и что делать. Он всё рассмотрел внимательно, уяснил и вдруг просит:
— Можно, я сбегаю засветло вверх по ручью? Там горельник и солонцы, по следам видно, что кабарга приходит.
Я молчу, осторожничаю, но кабаржатины после пшёнки очень хочется. Надо, чтобы шли вдвоём.
— А где остальные? — строго спрашиваю, осознав, наконец, что никого не вижу.
— Так на речку убежали, — простодушно отвечает Степан, — уха вечером будет.
— И Сашка?
— И он.
Вздыхаю: вот что значит молодость. Где уж нам, старикам, с нашими трудовыми болячками и изношенным организмом угнаться за неутомимой молодёжью.
— Ладно, — разрешаю, — иди. — Хотел инструкцию по технике безопасности на этот случай прочесть ему на память, да забыл. А охотника и след простыл. Я снова принял покойное положение. Всё, думаю, перевезу парней, сделаю им контроль и залягу основательно. О-хо-хо! Покой нам только снится…
Смежил усталые очи, отключил утомлённые мозги, расслабил измученное тело и замер в неподвижном кайфе.
— Можно?
Размеживаю зенки — профессор собственной персоной с вежливым визитом. Пришлось включать мозги и поднимать измученное тело.
— Как нога? — спрашивает.
— Почему спрашиваете? — недоверчиво гляжу на всевидца, подозревая, что Алевтина успела натрепаться.
— И сам не знаю, — винится, улыбаясь, профессор, — само собой сказалось.
— Болит, — сознаюсь, — на скале подвернул, что-то щёлкнуло и теперь ноет, когда много похожу.
— Вам покой нужен, — прописывает известный рецепт.
— Вам он давно нужен, — парирую. Улыбаясь, мы смотрим друг на друга, радуясь общению и семейной перепалке.
— Попозже зайду, — обещает, — попробуем подлечить народными средствами. — Сел напротив, сообщает: — Погодина с Воронцовым надо перевозить. Я по пути от топографов заходил к ним, приглашают на контроль и увязку КП, — и добавляет виновато: — Вам, как я понимаю, нельзя идти. Что будем делать?
А что делать? Ясно как божий день. Молодёжь перебазирую, контроль им сделаю, потом схожу, сделаю контроль старичкам, увяжу все КП, всего-то навсего, и залягу в покое. Покой нам…
— Завтра, — спрашиваю на всякий случай, — перевезём здешних?
— Обязательно, — отвечает.
И тут полог с хлопаньем распахивается, и в палатку нежданно-негаданно вваливается Кравчук. Радомир Викентьевич поднялся и молча вышел, а мой лучший друг занял его место и лыбится как ни в чём не бывало.
— Привет. Бугаёв прибегал, — сообщает. — Говорил, что у него какие-то бешеные аномалии. Просил прийти, проверить, всё ли он так делает.
Потом мы молчим, и не выдерживаю, конечно, первым я.
— Завтра хочу перевезти своих отсюда, ты не против?