— Шершень, — объясняет, — долбанул прямо в лоб, он и с копытков. — Не раз слышал, что такие чёрно-жёлтые пушистые пульки лошадей валят с ног.
— Что будем делать?
— А ничего, — утешает Сулла. — Если не загнётся, то оклемается. Чаем холодным надо поить, холодный компресс на лицо, какие-нибудь таблетки от температуры. Денька через три-четыре оживёт. — Ничего себе, думаю. Три-четыре дня простоя! Придётся опять забыть про магнитную съёмку и впрягаться в электроразведочную схему.
— Иваныч, — обращается фаталист, обрадовавшись простою. — Давай схожу, может, какого-никакого мяса добуду — больному питательный бульон нужен. — Чувствую, что мне тоже белок не помешает. От плохого настроения самое лучшее лекарство — хорошая мясная жратва. — Ладно, — разрешаю, — иди. — Подгонять Стёпу не надо. И Бугаёв с Сашкой тут как тут.
— Сходим на речку, а ты побудь с болящим. — Куда денешься, если ни на что больше не способный. У Кравчука около палаток горы проб, а мы никак не наладимся. Половину июля прохайдакали зря. Сижу, пригорюнившись, наблюдаю, как здоровенный махаон с жёлтыми размашистыми крыльями, украшенными чёрно-коричневыми узорами, складывает и раскладывает шикарные махала, сушит, значит, готовясь в полёт, и посветлело на душе от этого красавца, даже хрип несчастного больного не мешает бабочкиному настроению. Но в суетной жизни никогда не бывает долго хорошо, белые полосы уже чёрных, и за одной напастью всегда следует другая. И точно: гляжу, идут к лагерю целых две, согнувшись в три погибели под рюкзаками и спальными мешками. Какой дьявол несёт!
Подходят. Алевтина сбрасывает груз, с облегчением улыбается, ей не привыкать горбиться под вьюком.
— Привет, — говорит, утирая пот. И откуда он из неё, худущей, высочился? А Сарнячка стонет и ни гу-гу, так умаялась, что и слова выдавить не может. Однако тут я крупно ошибся.
— Чего, — рычит, — стоишь столбом? Сними. — И чего орёт, спрашивается? Что я, сам не в курсе, что дамам помогать надо? Не сразу, но догадаюсь. Развьючиваю нежное создание.
— Чем обязаны приятному визиту? — спрашиваю, иронически улыбаясь. Опытная дама сама берёт чайник, наливает в мою кружку, отхлёбывает, не торопясь ответить. Наконец, нахлебавшись, удовлетворяет моё любопытство:
— Говорят, вы здесь месторождение нашли? Весь район взбаламутили.
Все расселись на чурбаковые кресла, дамы слегка оправили энцефалитные наряды, и потекла светская беседа.
— Не мы, — уточняю, не желая примазываться к чужой славе, — а Леонид Захарьевич, не выходя из кабинета. — Алевтина радуется за начальника, а Сарнячка продолжает кукситься, как будто ей не нравятся ни место, ни общество. — Один профессиональный взгляд на геофизические аномалии, — не уставая хвалю мыслителя, — и месторождение в кармане, — вот это точно подметил: одного кармана хватит. — Гордитесь таким руководителем.
— Я и так, — соглашается гордиться Алевтина. — Буду по его мудрому указанию делать детальную геологическую основу для прогнозной карты. — С одной дамой всё понятно.
— Одна? — сомневаюсь в её силёнках.
— Не привыкать, — отчаянно бросает упрёк всем Коганам, — справлюсь. Собственно, здесь особо и делать нечего — сплошь туфы. — Она права: и месторождение здесь, и вмещающие породы — сплошь туфта.
— Алевтина Викторовна, — разъясняю свою авторитетную позицию и настраиваю на получение хоть какой-нибудь полезной информации от бесполезной съёмки, — скорее всего мы имеем здесь небогатое месторождение вкрапленных руд, — и вперяю проницательный взор в её смеющиеся зенки, — концентрирующееся в крупном жерле вулкана. Я покажу вам на местности эпицентр, — она, ещё больше веселея, недоверчиво восклицает: «О-го-го!», но я привык не обращать внимания на любые взбрыки неуравновешенной женской психики и как ни в чём не бывало продолжаю: — А вы постарайтесь закартировать фланговые лавовые образования конуса, чтобы чётко ограничить рудоносную структуру. Потом мы уточним ваши субъективные наблюдения, — не даю ей слишком задирать носопырку, — объективными данными электропрофилирования. — Она не обижается, понимает, что не на что, только опять тянет: «О-ё-ёй!» и ржёт скептически, очевидно не зная, что смеётся тот, кто смеётся последним — пока до него дойдёт! — Лады? — Она, обрадованная доверием ведущего в здешних краях и окрестностях специалиста по неоткрытым месторождениям, естественно, соглашается:
— Ладно, попробую, — хотя ей, может быть, и хочется послать меня куда подальше. Вот почему я не люблю договариваться с женщинами. С ними никогда не ясно: до чего договорились и договорились ли. То ли дело с мужиками: чуть что, послал к богу в рай в открытую, кратко и понятно, что договорились. А сейчас я окончательно борзею:
— Знаете, — сообщаю прокисшую новость, — по моим настоятельным требованиям на известной вам горе тоже будет детальный участок, уже и профили подготовлены.
— Не слышала, — удивляется Алевтина, — и Коган ничего не говорил. — Я оскорбительно фыркаю мыслителю прямо в харю: ещё бы сказал, ему зыркалы мушиная вкрапленность застила. Вздыхаю, жалея — у добрых людей переходы от гнева к жалости быстры и непонятны умом, что тем горше будет его скорое просветление. — Вы тоже, — насмехается, — кинули профессиональный взгляд?
— Не смейтесь, — предупреждаю как уважаемую личность, — как бы потом не пожалеть. — Она: «О-о-хо-хо!» А я: — Я вас прощаю. — Она тут же: «Премного благодарны!» — Вспомните, — смягчаю нотацию младшего, но разумного, старшему, но недотёпе, — кто меня раздразнил? — Улыбка её смягчается, шарики перескакивают на мыслительный аппарат. Вообще, как я заметил — а я парень очень даже заметливый, в тайге она превращается под влиянием здоровых климата, природы и коллектива из зачерствелого сухаря в размякший. — Махнём туда после этого? — Она согласно машет рукой:
— Махнём! — и мы смеёмся, объединённые нашей тайной.
Отсмеявшись, вежливо спрашиваю у второй, хмурой, дамы:
— А вы зачем припёрлись? Опять с плановой лекцией о борьбе пеонов против латифундистов и влиянии её на выполнение нашей пятилетки в четыре года?
— Да пошёл ты! — огрызается с присущей ей вежливостью. — Коган, — жалуется, — послал, — но не уточняет куда, на сколько букв. Против послания руководства не попрёшь — может послать и подальше.
— Чем хотели бы заняться? — осведомляюсь ещё вежливее.
— Ничем! — как отрезала.
— Я, — говорю согласно, — как раз хотел предложить это же.
Алевтина так и покатилась, обрадовавшись согласию по коренному вопросу пребывания Сарнячки в таёжных тенётах.
— Будешь, — уточняю, — считать журналы и варить вкусную пищу. — Распоряжение начальника на поднадзорной ему площади земного шарика непререкаемо, и она это хорошо знает.
— Вот! — показывает дулю, даже не дулю, что особенно обидно, а — дулечку. На том и договорились.
— Надо же! — притворно радуюсь, чтобы замять грубость одной из приличных мымр. — Вся идеологическая тройка партии здесь. — Алевтина опять громко смеётся — смех у неё нервный, наверное, сам собой выскакивает после долгого конторского воздержания. А до Сарнячки справедливая цифра доходит с опозданием, и потому она выражает положительное отношение одними губами: «Ха-ха!» — Теперь, — не сомневаюсь, — не подведём прозорливца и сдадим в закрома Родины бедное месторождение. А где Колокольчик? — спрашиваю, затаив дыхание. — Что он-то не пришёл, не порадовал нас? — Сарнячка скривилась как от наикислейшего борща из банки плодовитого «Плодовощторга».
— Его в Опытно-методическую партию перевели, — и самой, наверное, хочется на денёк потеряться, может быть, для этого и заявилась. Я мысленно восторгаюсь краснодипломным прохиндеем: «Ну, Бубенчик! Надо же, пристроился на экспедиционную звонницу». И от сердца отлегло, хотя и не сомневался, что Марья, т. е., Машенька — я даже улыбнулся, ощутив непередаваемо приятный вкус имени — покажет нахалюге от ворот загогулистый поворот. Всё, эту тему можно закрыть, запечатать и папочку завязать красивым бантиком. Ну не мог я, сердцеед и душевед, ошибиться в невесте. Четыре не смогли надуть, пятая не такая. Не каждой даю ключ от квартиры, где в тумбочке лежат остатки крупной суммы денег.
Чтобы разместить дорогих гостей, пришлось освободить четырёхместный склад, распределив имущество по палаткам. Я даже не пожалел валяющейся без дела разодранной и связанной проводом раскладушки, от которой Алевтина решительно отказалась в пользу молодой подруги с нежной кожей, а сама принялась ладить топчан. Я, конечно, помог, но прежде, высунув от усердия язык, написал на листе бумаги крупным красивым шрифтом вкривь и вкось: «Тематическое отделение здешнего отряда» и вывесил над входом. Но старания мои пошли прахом, потому что Сарнячка с остервенением сорвала вывеску, смяла и бросила в костёр.
— Идиот! — поблагодарила в свойственной ей манере, на том и закончилась наша ознакомительная встреча, тем более вернулись рыбаки с богатым уловом, а в сумерки — охотник с богатой добычей — связкой рябцов, которая и не снилась Колокольчику.
Бывают люди, которые несут другим радость и счастье — я из числа этих. А бывают такие, что за ними волочится шлейф бед. Сарнячка — из тех. Иначе чем объяснить, что с её появлением начался обложной дождь?
Ночью проснулся от настойчивого туканья по крыше палатки сначала редкого, но тяжёлого, потом полегче, но частого, пока всё не слилось в шум дождя. Здешние дожди начинаются тихо, спокойно, без предупреждения и льют, не переставая, по нескольку суток. Вторая половина июля и август — самое время для них, и божья канцелярия, в отличие от человеческих, никогда не изменяет и не пропускает сроков. Коган, когда настропалял меня на ударный труд, или намеренно забыл об этом, или понадеялся на удачу. Не вышло. Мелкий частый дождь, а порой просто морось сдерживали наш трудовой порыв ровнёхонько три дня и на одну полночь больше, пока низко стелющиеся тучи не выжались и не уползли за дальние сопки, цепляясь по пути за островерхие пики деревьев.
Долгий дождь в тайге выматывает бездельем не только душу, но и силы почище любых маршрутов. Надоедает всё: и спячка, и валянье, и жратва, и беспрерывный чай, и перечитанные по нескольку раз книги, и хорошие люди, и даже карты. Все ходили с опухшими и обвисшими багрово-лиловыми носами и ушами, отбитыми потрёпанной колодой, и даже носики дам слегка пострадали. Надо набраться терпения. Настоящий таёжник никогда не жалуется на природу, никогда не причитает и не клеймит вся и всех, он просто терпит, терпит и ждёт, чего нам не велел дяденька Мичурин, который всё делал вопреки ей, но объегорить так и не сумел. Таёжник должен уметь ждать и терпеть.
Но однажды уже под утро я проснулся от невероятной тишины. Встал, не поленился, выглянул из палатки — ба! Сколько звёзд-то на промытом небе! Я и забыл, как они выглядят. Ни одной не пропало! Радость неимоверная. Но преждевременная. Целую неделю работали, но не в полную силу, а поочерёдно с дождями, и мной всё чаще овладевало разумное желание избавиться от Сарнячки. Но как? Кто чего-то очень хочет… да, но ждать долго не хотелось. Помог случай, который всегда на стороне хороших людей.
Началось нашествие чёрных жуков. Огромные усачи, сантиметров по пять-семь, жёсткие и колючие, устрашали одним своим видом, а если попадали на открытое тело — избави бог, на лицо! — то ползли, вонзаясь когтями в кожу, и отдирались с болью. Приятные насекомые завели привычку к ночи заползать в тёплые палатки и медленно лезли по опорам вверх, обсуждая на ходу ситуацию с помощью усатых антенн, и скапливались на верхней перекладине. Некоторые, стремясь спрямить путь, ползли по потолочному полотнищу и, не удержавшись, шмякались прямиком на спальники. Лучшее укрытие — спрятаться по-страусиному с головой в спальном мешке и спокойно дрыхнуть, если не приснится что-нибудь пострашнее, вроде Сарнячки. Алевтина, знакомая с экзотической фауной, так и делала, а Сарнячка нервничала, и из складской палатки то и дело слышались ночью истошные вопли и яростное стуканье ладонями по мешку. В конце концов, там стали оставлять свечу на ночь, приманивая любопытных усачей в ещё больших количествах. Сарнячка ночами сидела на ватнике с задранными ногами и прутиком сбивала непрошеных визитёров, а они с упорством лезли и лезли, лишая ценного работника восстановительного сна. Сердце у меня не камень, советую, как избавиться от напасти:
— Видишь, — объясняю, — они стремятся вверх, к звёздам? Вырежь, — советую, — дырку в палатке над головой, и пусть вылазят и ползут дальше. — А сам смекаю: какой-никакой, а пятый-десятый жучок обязательно не удержится и свалится на осунувшееся личико, переполнит чашу страдания, и рванёт бедолага домой, освободив нас от тёмных чар. Ей почему-то эффективное предложение не понравилось.
— В твоей башке, — рычит, — надо дырку проделать, — и разговаривать по-дружески не хочет, делай после этого добро людям. Ходит днями как чумная, все жалеют, правда, на словах — так себе недорого. Вызвалась даже помогать Алевтине, чтобы не оставаться днём с усачами. Крепится, как может, но чувствуется, что чуть-чуток не хватает, чтобы сломаться. И этот чуток случился.
Как-то на третье, четвёртое ли утро нас разбудил ну совсем душераздирающий вопль, а потом длинный вой в одной тональности. Что почём разобрались быстро. Оказывается, бедная девушка, напрочь утомившаяся от ночных бдений, невзначай прикорнула, свернувшись клубочком. А когда засветло развернулась, то увидела рядом с собой тоже свернувшуюся в клубочек здоровенную змею. Хладнокровная тварь, оказавшаяся безобидным полозом, настыв на мокрой земле под непрерывными дождями, нашла свободное тёплое сухое местечко, не стала толкаться и качать права, а тихо-мирно пристроилась рядом. И чего, спрашивается, надо было поднимать вселенский хай? Я примчался первым и первым подумал, что свой свояка видит издалека даже ночью. Полоза, опасаясь расправы, срочно выпустили на свободу. А Сарнячка, разрыдавшись и не слушая утешительных увещеваний с моим соло, решительно собрала вещи и, ни с кем не попрощавшись, подалась в базовый лагерь к Горюну, а с ним — на базу. У меня сразу отлегло от сердца.
— Не возьмёшь, — спрашиваю, — парочку жучков на память? Упакую. — У неё и сил не осталось на обычный вежливый ответ. Вот так и теряем на трудных дорогах боевых комсомольских товарищей. Из-за каких-то жучков! Обидно! Добро бы из-за двуногих, каких тоже предостаточно ползает по земле.
Но что ни говори, как ни крути презрительно носом, а погода с этого дня наладилась. Пришёл Горюн за пробами, а вместе с ним Фатов с записатором и прибором. Говорит, барахлить стал после того, как невзначай долбанул слегка о дерево. Вот подфартило, так подфартило, не верь после этого в мракобесие: не успела ещё пыль улечься за нечистой силой, а сразу и погода, и вторая радость. Теперь посыпятся, надеюсь, как из кулька с шоколадным ассорти в красивых фантиках.
И не ошибся: первый фантик сразу оказался фартовым. У долбанутого прибора всего-то оказалась нарушена настройка наружных уровней и малость сдвинут компенсирующий регулировочный грузик системы. Такому мастеру как я устранить такую мелочёвку — дело плёвое. И двух часов не прошло, как прибор заработал лучше новенького, хотя сравнение явно некорректное, поскольку все новенькие приходят нерабочими, и сделать их пригодными к работе — дело нешуточное и муторное. На заводе простые советские ударники получают деньгу за штуки, как и мы за точки, и им, естественно, наплевать, как там внутри прилажено, лишь бы всё положить согласно техпаспорту, и валяй на производство. Короче, мы с Валей, к радости Когана, вдвоём принялись лопатить и точковать детальный участок, а следом жмёт, отставая, Миша с электроразведочной установкой, и всё у нас ладненько, наконец, перевздохнуть можно, даже дожди не мешают. Они льют, щадя, по полчаса-часу в день, да и то не каждый день. Мы быстро приспособились к ним, научились плотно выкраивать сухое время и беречь приборы, но не себя. Влажность и духота стояли неимоверные, даже мошкара и та, как только выглядывало небесное жарило, пряталась, поджав нежные крылышки, под листья — не трожь их, не выскочат, не зли, не вцепятся. Скоро противоэнцефалитная роба, надеваемая на голое тело, совершенно выстиралась на нас — особенно на мне, чья могучая грудь больше всего походила на стиральную доску, потеряла первоначальный цвет и жёсткость, стала тоненькой и похожей на светлое киношное обмундирование солдат Первой мировой. И ходили мы тоже, как они, в обмотках, спасаясь от клещей, которых жара только возбуждала. Вечерами всем скопом отмывали употевшие тела, полосатые от грязи, пота и растительной краски, и скоро шкура стала такой же бледно-серой и истончённой, как и роба, но боевого настроя не теряли. Я с присущим мне красноречием рассказывал, для ради чего мы так здесь упираемся, обнародовал секретную тайну о месторождении и о том, что геологи ждут не дождутся наших материалов, чтобы притаранить буровые, продырявить недра и обнаружить затаившиеся минеральные богатства, чем ещё больше подогрел стахановский энтузиазм. Жаль, что скоро мне пришлось соскочить с подножки разогнавшегося бронепоезда и отвлечься на бюрократическую суету с нарядами и актами. Надо бежать за такими же к Вене и Илье, делать контроль и вообще проведать и подбодрить пацанов, заплесневевших в таёжной глухомани. Надо! Ну, что ж, я долго тянуть резину не привык. Потерплю день-другой-третий, и если надобность не рассосётся, приступаю к делу, но с оглядкой: а вдруг повезёт и можно будет прекратить? В этот раз не потянешь, надо идти. Стоянки магниторазведчиков на моей схеме Горюном нанесены, тропы тоже, надо двигать. Неохота — страсть! Хочется здесь завершить как можно скорее, не отвлекаясь. Всё, идем.
Сашка, негодник, рад. Ему, недорослю, быстро остервеневает однообразие и хочется смены зрительных впечатлений, над ним ещё не довлеет прессующий груз прожитых лет, как над некоторыми руководящими товарищами. Двинули налегке. В рюках чехлы от спальников, сменные носки, драные трико, застиранные полотенца, универсальные для рук и ног, топорики, мала-мала сухарей, сгущёнка, тушёнка и большущий привет от всей честной компании, собравшейся на Первом Детальном.
Только вырулили к реке, как навстречу идёт из базового лагеря Горюн с одрами. В тайге любая встреча — радость, а такая для меня — тем более. Сблизились, остановились, поздоровались за руку, хорошо улыбаясь, и как-то так само собой получилось, что впервые обнялись и постояли, ощущая друг друга, хотя и недолго, но времени хватило, чтобы унять неожиданные слёзы. Присели на берегу. Сашка испарился на речку, ему неинтересны взрослые душещипательные разговоры.
— Совсем худым стали, — придирчиво оглядывает меня профессор улыбчивым взглядом, — и коричневым с прозеленью, в чём душа держится? Трудно?
Я рассказал ему, не таясь, и про Первый Детальный, и про Угловой, и про Когана, и про все перипетии, связанные с участками, и о том, что не могу дождаться, когда удастся оказаться на своём, всё боюсь, что не успею сделать как следует, помешают, отберут, и от этого тихо психую. Он успокаивающе положил свою лапищу на мою вздрагивающую руку.