Пошли сначала по тропе вниз напропалую, потом — по неряшливо прорубленной просеке и скоро выбрались на неоформленную дорогу, обочина которой вниз по склону была густо завалена спиленными деревьями и пнями, вывороченными ножами бульдозеров. До участка дорожникам оставалось километров пять, может, чуток меньше. Вот ведь как у нас бывает: какая-то рыбёшка остановила дело государственной важности, и не сдвинуть его никакими силами. Интересно, какие части тела кусает сейчас мыслитель? Гладко было на бумаге, да забыли про нерест.
Сначала дорога виляла по распадкам и отрогам долины нашего ручья, полого спускаясь вниз, а потом перекатила в долину соседнего, устьем подмывающего мою скалу. Решили не бегать по зигзагам дороги, а спуститься напрямик к ручью и шлёпать по нему. И так удачно спустились, что сразу попали в родильный дом. Ручей здесь расширялся, утихомирил бег по песчаному дну, кое-где заросшему пучками торчащей из воды травы и утыканному валунами. У меня глаза полезли на лоб, когда я увидел это природное чудо: в слабопроточной прозрачной воде, мелкой и хорошо прогреваемой, бултыхались огромные рыбины-чудища, раскрашенные в багрово-сине-зелёный камуфляж, с раззявленными горбатыми рылами, из которых торчали безобразные зубы-пилы. Некоторые трепыхались на боку в агонии, другие ещё двигались, выискивая подходящие местечки для потомства, а многие безжизненно прибились к берегу и медленно сплывали в обратный путь. В последнем усилии выкопав под валуном ямку, самка выпускает туда красную икру, а крупный самец немедля торпедой накрывает ямку и оплодотворяет будущее потомство, неистово крутя хвостом. Потом оба запахивают зародышей, пряча от хищников, а те уж тут как тут. Разящими стрелами носятся форели и пеструхи, видимые только в момент атаки, уже ошалевшие от изобилия калорийной пищи. По берегу мечутся сороки, ещё какие-то птицы, а выше по ручью мелькнула медвежья туша, и я её узнал — встречались в малиннике. Теперь медведю и вовсе было не до нас. Невозможно глаз оторвать от апофеоза жизни и смерти. Что значит сила природы в инстинктах! Людишки на такое не способны, никто не пожертвует, кроме разве идиотов, своей драгоценной жизнью ради новой, но чужой. Каждый думает: я, родной, сегодняшний, дороже всех будущих поколений на свете и плевать мне на природу с её выкрутасами и на то, что будет после меня. Хоть потоп! Угробит человечество пухнущий от разума эгоизм! Нет в наше время в людях мира в себе, и чем дальше, тем труднее его найти, потому что количество соблазнов и знание о них всё увеличивается, а отрыв от природы, которая всё чаще становится врагом, растёт.
Пошли дальше навстречу прерывистому источнику рёва тракторов. Постепенно к нему примешался, нарастая, ровный гул падающей воды, и скоро мы вышли к водопаду высотой метра четыре. Вода, стиснутая скалами, ровным мощным потоком обрушивалась вниз, вырыв громадную ямину, в которой как в консервной банке скопились, набирая силы, тёмные косяки рыбин. Иногда они, словно сговорившись, стремительной стайкой как ласточки взмывали вверх по падающему потоку, взлетали над водопадом и, падая выше него в ручей, уплывали на смену выполнившим долг перед природой и уже расставшимся с жизнью. На лужайке у самой ямины разместилась тёплая компания с эпицентром из нескольких бутылок и какой-то еды на газете. Отчётливо различался только увесистый шмат сала — сало на жаре? Бр-р! Шум водопада заглушал все звуки, и нас заметили только тогда, когда мы спустились вниз. Тотчас от шайки отделился краснорожий мордоворот и перегородил дорогу.
— Кто такие? Что надо?
— Геофизики, — отвечаю, тушуясь перед пьяной тушей.
— А-а, — радуется, — товарищи по оружию. — Подмигивает и предлагает: — Дерябните… — оценивает критическим взглядом, — … по полстаканчика? — на большее ни по возрасту, ни по комплекции мы не тянем.
— Нет-нет, — отказываюсь с ужасом, мгновенно ощутив во рту тёплый вкус тошнотворной сивухи, — мы в рекогносцировочном маршруте, нельзя… да и жарко.
Он ржёт, выставив вперёд жирный небритый подбородок.
— Охладиться есть где, смотри! — от компании отделились двое и, как были в одежде — нырь в яму, за ними и третий. — Сейчас, — успокаивает ражий, — остынут мужики. — А те выныривают, ухают, рычат: один — «У-гы-гы!», второй — «А-а, мать-перемать!» и снова скрываются с головой, распугивая рыб, жмущихся к краям и дну. Вдруг, отчаявшись, большой стаей, мешая друг другу, рыбы в панике устремились вверх по водопаду и не все выскочили, многие, не набравшие силёнок и спихнутые соседями, упали обратно. Хорошо, что алкаши недолго принимали бодрящую ванну — вода-то ледяная! — выскочили, забегали друг за другом, орут как оглашённые невесть что и матерятся, стуча зубами, а потом разделись догола, поржали, определяя, у кого спрятался больше, одежду расстелили на камнях на просушку, а сами залегли головами к эпицентру, и наш туда же, мы ему не интересны. Сказал что-то компании, те окинули нас безразличными взглядами и потянулись за стаканами, налитыми доверху. А мы, несолоно хлебавши, двинули дальше осматривать другие экспонаты природного аквариума.
Этот ручей был больше нашего, шире, и вода в нём, наверное, вкуснее, потому что рыба шла в нём сплошняком, покрывая всё дно. Она то стояла, задумавшись, то медленно и синхронно передвигалась вверх, то разом, как по команде, бросалась скопом в сторону, а потом медленно возвращалась на старое место. Я слышал, что по какому-то наитию они выбирают для нереста не всякий приток, а определённый, закреплённый в них генетическим кодом на все последующие поколения, и малёк, которому посчастливилось вылупиться, выжить и спуститься в океан, обязательно вернётся для продолжения жизни в дом родной. А человеки? Раскидают детишек где попало, и растут чада без роду и племени, в угоду себе и во вред окружающим.
Чем ближе слышался надсадный рёв бульдозеров, тем больше становилось рыбы в ручье, и была она беспокойной, шла почти в два этажа, торопясь уйти вверх. То и дело выталкиваемые друг другом, они тяжело взлетали над водной поверхностью и гулко шлёпались, недовольно трепыхая мощными хвостами. Всё чаще стали попадаться израненные, порезанные, а некоторые тащили за собой икряной шлейф, и всё равно, даже в таком состоянии, упорно передвигались на нерест. С приближением к реке долина значительно расширилась, и за кустами зажелтел широкий песчано-галечниковый плёс, а ручей разделился на два протока. По всем берегам стояли десятки, а мне показалось — сотни — деревянных бочек. Около них деловито ходили, копошились с ножами в руках какие-то промысловики, а вокруг — завалы дохлой и трепещущей рыбы вперемешку, и сюда, в кусты, порывом ветра вдруг занесло отвратный запах тухлятины. Мы не стали спускаться к тем, а поверху, маскируясь кустами и шумом тракторов, подобрались поближе и наблюдали за слаженными действиями браконьеров, оставаясь невидимыми. Да, это была рыбалка! Такой рационализации ни в каком институте не придумают. Со стороны реки прямо по руслам обеих проток двигались два бульдозера. Опущенными ножами они гнали перед собой валы воды и выплёскивали на берег шевелящийся рыбий вал. Не выброшенные и не успевшие уплыть рыбины погибали под гусеницами, и вода за гусеничными траулерами была мутной, перемешанной с икрой и частями рыбин.
— Разве это по-людски? — спрашиваю, ужасаясь жестокости сородичей, у Сашки.
— Хуже зверей, — соглашается он.
А двуногие звери, забыв о человечьем обличии, о существовании души, торопясь, хватали ещё живую рыбу, безжалостно вспарывали ножами её брюхо и вываливали, помогая рукой, икру в бочки. Опустошённую рыбу перехватывали другие, укладывали в другие бочки и засыпали солью. Конвейер действовал слаженно и быстро, не оглядываясь на прошлое, не заглядывая в будущее, живя сегодняшним, сиюминутным.
Не успели мы, вернувшись, как следует передохнуть и опомниться от гнусной экскурсии, как лагерь заполнился возвратившимися парнями, возбуждёнными богатой добычей — каждый приволок по мокрому мешку несчастной рыбы, не добравшейся до заповедного садка. Уютный наш лагерёк превратился в отвратительный рыборазделочный цех, где все резали, выдавливали, солили и выкручивали икру из защитной природной оболочки остроконечными палочками. И все ели эту рыбу, захрустывая сухарями и захлёбывая жирным чаем. Тошнотно и выворотно! Чтобы не видеть и не нюхать, пошёл в гости. Но и там оставшаяся пара мужиков занималась тем же. Вся страна, весь мир резал, давил, солил. Хорошо, хоть Дмитрий сидел в палатке, доблагоустраиваясь и проверяя снаряжение.
— Заходи, заходи, — приглашает радушно. Стол у него накрыт фанерой и застелен чистой белой бумагой — одно удовольствие на таком работать, даже боязно опереться грязным локтем. Рядом со столом, в торце, смайстрячен вкопанный табурет, всё — как в лучших домах Парижа. Сел на него, а хозяин — на лежанке, на свежих ветках. Спальник свёрнут в головах, чтобы не пачкался и не мялся, не то, что у нас. У нас на нём и сидят, и лежат днём, превращая постепенно чехол в засаленную тряпку.
— Ну, как, насмотрелся?
— Во! — режу ребром ладони под подбородком. — По самое горлышко! Никогда не думал, что наш брат-геолог способен так гадить в собственном доме.
Дмитрий встаёт.
— Погоди, — говорит, — чаю принесу, у меня печенье есть. Тебе какой, покрепче?
— Давай, — соглашаюсь, постеснявшись заикнуться о сгущёнке. Когда, причмокивая, опробовали запашистый, духмяный чай да скромно заели печенюшкой из пачки «Октябрь», хозяин продолжил начатую тему:
— Ты видел, — защищает своего брата, — не геологов, а буровиков и строителей, а они в тайге не дома, а в командировке, им здесь всё трын-трава. Кстати, в командировке все ведут себя по-скотски, что геологи, что буровики, налижутся — и море по колено. — Я вспомнил Когана с Хитровым у Алексея. — И сам, небось, не лучше? — улыбается, смягчая догадку.
— Не-е, — скромно отказываюсь от престижной репутации. — Я всего в одной командировке был, у соседей.
— Всё впереди, — успокаивает Кузнецов, допивая чай и отставляя кружку на полочку, прибитую к стояку. А мне никак не хочется превращаться в свинью где бы то ни было, и почему-то верится, что со мной такого не будет.
— Как они рыбинспектора не боятся? — удивляюсь деловитости и спокойствию механизированных браконьеров. — Нагрянет потайно, и загремят в тайгу не в командировку, а надолго.
Дмитрий смеётся.
— Так он, — объясняет, — предупредил, что уезжает с помощником в город на неделю.
— В самый нерест?
Дмитрий ещё больше радуется.
— Ты где, — спрашивает, — родился? Ему дом построили, один из лучших в посёлке, машина в любое время к услугам, на складе пасётся, как у себя в кладовке. Когда же ему уезжать? Ты думаешь, икра и рыба буровикам и строителям? Им, конечно, тоже немало достанется, но основная масса разойдётся по всяким начальникам, нашим и райисполкомовским, немало отвезут и в Управление. Так что, рыбинспектор знает своё место и своё время, иначе бы давно сменили. — Мне от Димкиных слов стало как-то нехорошо, муторно. Захотелось спрятаться где-нибудь в глухой тайге, в избушке, и жить там, ничего не зная о человеческих подлостях. Зря не напросился вместо Колокольчика в староверы. Выходит, что главные, злостные браконьеры — не единичные мужички, которых нещадно отлавливают и сурово судят почём зря, а сам инспектор с мафиозным руководством района. Стыдно и за них, и за себя, что ничего не в силах изменить, ничем не могу помочь беззащитной природе. Во всяком случае, охоту к красной рыбе у меня надолго отбили. — Хорошо тебе, — корит, смеясь, адвокат, — с твоей комплекцией да без жены много не надо, и на Марсе проживёшь. — Мне и впрямь захотелось на красную пустынную планету. — А нам с семьями, — продолжает, — да с телесами, — хлопает себя по брюху, — что прикажешь делать? Каждый вертится, как может — такова жизнь. Вертится и не мешает вертеться соседу.
Ну их всех, думаю, хватит мне рыбной темы, пора менять разговор на более приятный.
— Вам что, — спрашиваю, — Коган передал материалы по участку?
— Нет, — отвечает Дмитрий, — не видел.
— Странно, — тяну удивлённо, — материалов нет, а вы уже дорогу почти закончили и не сомневаетесь, что бурить надо.
— В чём сомневаться-то? — удивляется и он в свою очередь. — Вы музыку заказываете, вы и сомневайтесь, а нам-то с какой стати?
— А всё же, — не сдаюсь, — вдруг никакого месторождения не будет?
— Да и слава богу! — разит меня наповал. — Знаешь, сколько мороки с ними? — Я, конечно, не знаю, но хотелось бы просветиться на недалёкое будущее. — Одной документации надо сделать томов на полсотни, да карт и разрезов разных не одну сотню — геологические отчёты по стадиям, в Мингео, в Госкомиссию по запасам. Провести бесчисленные опробования и анализы в различных чужих лабораториях, сконцентрировать в бесчисленных таблицах, в которых, в конце концов, сам чёрт не разберётся. Всей камералке убыточно работать не один год. Замучаешься, пока защитишь и сдашь. Понаедут всякие комиссии, инспектора, эксперты, каждого корми, пои и на дорогу что-нибудь дай, иначе зарежут без ножа. Нет, дорогуша, мне пришлось однажды повариться в этой каше, больше не хочу.
— Так ведь, — спрашиваю, — не за так?
Он зло смеётся: — Ха-ха-ха!
— Не за так, — согласен, — месячный оклад дадут в качестве поощрения, а ещё — значок первооткрывателя, если достанется после начальства.
— А если месторождение потянет на Ленинскую? — интересуюсь с замиранием сердца.
— Один чёрт, — рубит воздух ладонью Дмитрий, — вместо значка получишь медальку и почётное звание и всё тот же оклад.
— А премию? — не утерпеваю спросить о самом главном.
— Премию ты сразу перечислишь в Фонд мира, и не рыпайся. — Всё, решаю как всегда окончательно и бесповоротно, ухожу вместе с профессором в леспромхоз. Не позволю издеваться над собой. — Так что, — продолжает Кузнецов, — лавры мы отдадим вам, а себе оставим километры дорог и метры бурения. Двух-трёх глубоких скважин с дорогами по вашему заданию нам хватит, чтобы без хлопот и нервотрёпки получить и без месторождения по месячному окладу. Так что, если в будущем, когда сделаешься техруком, у тебя появится охота делиться в такой пропорции, за нами дело не станет, — он весело смеётся. Но мне почему-то кажется, что в будущем не понадобятся лавры, тронутые ржавчиной.
— Разве, — допытываюсь, — Коган ни о чём не знает?
— Причём здесь знает или не знает? — фыркает Дмитрий. — У него свой интерес, у Короля свой… — а у меня никакого! И стыдно почему-то, и обидно и за себя, и за пацанов, и за … Родину. Все кормятся из её неисчерпаемых закромов, и никто не хочет пополнять. — Не думаю, — продолжает растлитель неокрепшей души, — что Роман Васильевич верит в здешнее месторождение. — Роман Васильевич Король — это их главный геолог.
— Ты не завираешь слегка? — спрашиваю в отчаяньи.
— А что я такого сказал? — удивляется Кузнецов.
Нет, я, наверное, и вправду не здесь родился.