— Иваныч, где твоя посудина?
— Мне, — мужественно отказываюсь, — не надо: у меня аллергия на спиртное.
— Как это? — удивляется Стёпа неизвестному вредному влиянию лекарства.
— А так, — объясняю, — чем больше выпью, тем больше хочется.
— Во! — встревает один из бугаёвских бичей. — И у меня так: нажрусь до зелёных чёртиков, а всё мало. — Он, наслаждаясь, медленно высосал мизерную порцию, долго вытряхивал в рот последние капли, с удовольствием облизал повлажневшие губы и заварил в несполоснутой кружке крепчайший чифирь. — Как-то, — продолжает, — до того осточертели гады, что стал их ловить, чтобы придушить поодиночке. Где там, выскальзывают, вдруг из маленьких превратились в больших, ходят по тёмным улицам как ни в чём не бывало, шатаются из стороны в сторону. Сейчас, думаю, я хоть одного заделаю. Встал за угол дома, жду. Как только он вырулил из-за угла, хвать за глотку, а он, подлюга, не предупреждая, хрясь чем-то по башке — искры из глаз посыпались и сознание отключилось. — Борец с нечистой силой взял настоявшийся, укрепляющий нервную систему напиток, отхлебнул, выплюнул попавшие чаинки. Остальные тоже принялись за крепкий чай, и я — на него у меня аллергии нет. — Да, — продолжает добровольный трепач. — Очнулся в вытрезвиловке. Оглядываюсь, лёжа на спине, какая-то необычная, не наша — нашу я до последнего ржавого пятна на грязном потолке изучил. А тут — чисто, стены выкрашены в чертячий цвет, под высоким потолком матовые лампы еле светят, лежаки цементные, накрытые тоненькой клеёнкой, никто не блажит, не орёт, не матерится, и все лежат голые — и мужики, и бабы, с неприкрытой срамотой. Холодрыга — ужасная! Перевернулся набок, поджал колени к животу, да разве собственным растраченным теплом согреешься? Башка болит, раскалывается, аж дёргает. Пощупал — здоровенный шишак и кровавая короста сверху. Ничего себе, матерюсь, огрел, чертяка! Кое-как поднялся на ноги, голые ступни на цементном полу скрючились, ищу, чем бы накрыться — ничего нет, всю одёжку, чтобы больные не удрали, спрятали в каптёрку. Какие-то новые методы выздоровления на нас испытывают. Остальные лежат себе на спинах, синие, а не мёрзнут. Ткнул в бок одного, другого — холодные как лёд и не шевелятся. Вот нажрались! Подошёл к столу, где стояли какие-то банки с какой-то жидкостью, может, думаю, опохмелка какая. Нюхнул из одной и чуть опять не отключился, а во второй — знакомый запашок, приятный. Палец обмакнул, лизнул — точно, он, родимый. Перекрестился на всякий случай, глотнул взасос, тепло потекло по нутру — кайф! В ёмкости не меньше литра, корешам тоже можно уделить. Но сначала, конечно, сам согрелся как следует, а когда и стены, и потолок, и кореша нормально поплыли в глазах и стало очень тепло, принялся вливать в глотки лежащим, чтобы и они, болящие, согрелись и оклемались, а то одному скучно: не поболтать, не чокнуться, не обняться. Всем досталось, и мне осталось, допил остатки и снова залёг на лежанку, пусть теперь вытрезвляют. — Рассказчик долил в чифирь кипятку и отставил настаиваться по второму разу. — Очнулся во второй раз, смотрю, врач у стола проверяет банки, тоже, наверное, опохмелиться хочет, а нечем. Взял нож, ещё какую-то блестящую штуковину, подошёл к ближнему голышу и всадил прямо в брюхо. Я со страха как ойкну, он поднял голову, успокаивает меня: «Погоди чуток, этого вскрою и за тебя возьмусь». У меня опять из башки через глаза искры посыпались. «За-а-чем?» — заикаюсь от страха, и хмель без опохмелки пеленой сползает. «Как зачем?» — удивляется, глядя исподлобья. — «Надо же узнать, отчего ты сдох!» «А чё», — оторопел я, — «я сдох?». «Посмотри», — советует, — «на себя, сам поймёшь». Посмотрел — вполне приличный вид, как у всех в бане. «Может, от гриппа?» — подсказываю, резаться-то и сдохлому не хочется. «Выясним», — обещает и уходит в какую-то каморку. А я как спрыгнул с лежанки, как рванул в дверь на улицу, захочешь — не догонишь. День яркий, народ ходит, а я зажал ладонью муди и чешу что есть силы к себе на хату. Бабы смеются, и не всякая отворачивается, мужики гогочут, кричат вслед: «Что, муж застукал?». — Парни мои смеются, представляя кросс голышом. — Вот до чего доводит, — досказывает гриппозник, — эта самая… как ты назвал, начальник?
— Аллергия, — подсказываю.
— Во-во, она самая. — Ещё немного посмеялись, пообсудили историю тяжёлой болезни и разошлись.
Утром окончательно решил, что надо ехать. Вызвал в кабинет Бугаёва, внушаю, что мне надо по требованию Короля отлучиться на базу для передачи материалов на день, может, на два, и ему, Михаилу, придётся заканчивать ВЭЗы. Сегодня один сделает в моём присутствии, а остальные — самостоятельно. Когда кончит, пусть переезжает на Детальный-2 заканчивать естественное поле и захватит мои вещи, потому что я сразу приеду к нему. Ещё раз, на бумаге, повторили технику и методику наблюдений ВЭЗ, и он, не возражая, ушёл, а мне — стыдно. Зову Суллу. Приходит с весёлыми глазами, открытой улыбкой, бодрый и подтянутый, любо-дорого смотреть на парня, чувствующего тайгу родным домом. Даю и ему наказ: после ВЭЗ переезжать в базовый лагерь и помочь до конца сезона маршрутникам. Сашку пусть возьмёт с собой на случай подмены кого-либо. Кличу ординарца, объясняю ситуацию и ему, он не возражает, только просит разрешения поработать с прибором — разрешаю. Всё! Распоряжения отданы, концы подрезаны, а уходить не хочется.
На третьей точке зондирований получился похожий график, только финт уполз дальше — то ли мощность известняков за поперечным разрывом увеличилась, то ли контакт выположился вверху, но это не важно, важно то, что известняки на ВЭЗ представляются крупным единым телом. Михаил работал спокойно и уверенно, без дёргания и, главное, без сомнений. Успокоенный, я попрощался с братвой и сиганул в лагерь, собираться. А что собираться-то, когда всё в рюкзаке ещё с вечера? Времени осталось, хоть отбавляй. Послонялся по лагерю, попил чаю, пожевал без аппетита сухарей с утренней застывшей кашей, привёл в порядок одежду, надел вместо растоптанных и разорвавшихся кед выходные нечищеные кирзачи. Чего, думаю, тянуть? Хуже нет, как ждать собственного отъезда. Взвалил рюк на плечи и, не спеша, потопал на буровую.
Как ни тормозил, а пришёл около трёх. Рву дверь будки на себя:
— Можно? — и сразу понимаю, что нельзя: сидят за столом друг перед другом двое, морды красные, глаза влажные, на столе хлеб нарезанный, солёная горбуша накромсанная, крупная луковица и эмалированные кружки пустые. Бутылёк спрятали, знают, что на работе пить нельзя. И мне потому не предлагают, не дают ошеломить редкой интеллигентской болезнью, у них-то точно никакой аллергии не бывает. Твёрдо решаю, что ни за какие шиши не буду ни техруком, ни главным, никакого здоровья не хватит квасить и в поле, и в командировках, и на конференциях, и после бани…
Король сам вылез из-за стола, ничего, не шатается, только лыбится от внутреннего удовольствия, за ним — и Димка, оба здороваются.
— Пора, — говорит Роман и намеревается взять в углу хорошо набитый рюкзак. Я, конечно, молодецки перехватываю лямки и волоку наружу, в одной руке — свой, во второй, могучей — его, тяжеленный. А Дмитрий добавляет ещё один, плотный и подмоченный, не иначе, как с рыбой. Знатно отоварился шеф, не зря съездил в поле. Лёгкой серной, нет — лёгким серном вскакиваю в кузов, принимаю рюки и устраиваюсь на боковой решётчатой скамейке ГАЗ-63 у кабины. Кузов заставлен ящиками с керном и пробами, пришлось ноги взгромоздить на них так, что коленки оказались на уровне ушей. Ничего, плохо ехать — лучше, чем хорошо идти. Из десятиместной палатки бегут двое, согласные со мной. Король с Дмитрием ещё о чём-то переговорили — времени им на рабочий разговор не хватило за бутылкой! Главный, но короткий как не главный, залез в кабину, остающийся поднял руку облегчённо, мотор взревел, и мы покатили по новой дороге, которую вскоре — я не то, что верю, я просто знаю — продолжат до Уголка и заасфальтируют.
Довезли меня до самой конторы. Вытряхиваю на землю обстуканные на плохой дороге кости, и Король вылазит из кабины.
— Василий, — говорит, — ты вот что: готовь материалы по участку к передаче нам.
Я и без напоминания сделал бы, а сейчас для понта бормочу:
— Да я как… Коган должен…
Роман усмехается:
— Не знаешь, что ли? Когана нет.
— Куда он девался? — удивляюсь, оглоушенный невообразимой новостью. — А как же месторождение на Детальном?
Король не усмехается, а ржёт:
— Уволился и уехал, когда узнал, что первая скважина пустая, — и ко мне по делу: — Ждать, когда вы разберётесь с техруками, некогда. Материалы — твои, никто их лучше не знает — тебе и передавать.
Опять я мнусь, слегка пришибленный, никак не могу опомниться, что все мы в партии осиротели без единственного мыслителя.
— Мне, — объясняю, — ещё надо ВЭЗы кончать, чтобы проследить известняки.
— Не тяни, — приказывает как своему подчинённому, — когда управишься?
— Через два дня, — беру на себя, как обычно, предельные сроки.
— Хорошо, — соглашается. — Как кончишь, оформляй — и прямо ко мне. Не забудь про ореолы и обязательно приложи подробную объяснительную записку. Договорились? — Куда деваться — конечно, договорились.
Рабочий день давно кончился, окна в конторе темны и пусты, двери на запоре, Банзая давно уволили по сокращению административных штатов. Пошёл я восвояси. И дома никого. Открыл дверь, зажёг свет, пахнуло застоявшимся нежилым духом. На столе малюсенькая писулька: «Спасибо за приют. М.» Спасибо за спасибо, ну и слава богу, что нет. Не осталось у меня никаких сил ни на невесту, ни на Лунную. Разогрел кашу с тушёнкой из последней оставшейся банки, навернул, запил пустым кипятком и на боковую. Долго не мог заснуть, привыкая к мягкой постели и непроизвольно выискивая удобное положение для костей. Ясно, что Марье, т. е., Маше неудобно стало мозолить глаза злоязычному бабью, вот и ушла. Завтра схожу в больничку, выяснимся, дело поправимое, но вот зачем меня Король выдернул с участка? Не мог разве на буровой сказать о передаче материалов, там бы и о сроках договорились, и не надо было бы ехать сюда и терять драгоценное время. Не жалеют начальнички ни сил, ни времени подчинённых. Ему что — наклюкался, рыбы набрал и домой, а мне, бедолаге, — мотайся туда-сюда по его капризу. И когда эта маята, наконец, кончится, когда я, наконец, замру Розенбаумом за камеральным столом над моделями? Всё, и начальником отряда, мальчиком на побегушках, не хочу быть. Хватит, откажусь — только оператором.
Если все летние дни были хотя бы в полоску, зеброй, то этот — сплошь чёрным, сажистым. Густо темнеть начало с лаборатории, в которую я помчался первым делом. Начальник лаборатории на моё запыханное требование немедленно выдать анализы наиважнецких проб строго и равнодушно посмотрел поверх очков, сползших на кончик носа, не отвечая, полистал какой-то журнал и сообщил пренеприятнейшее известие о том, что таких проб на сжигание вообще не поступало. При-е-ха-ли! Как так, завожусь, их должен был сам Рябовский сдать. Начлаб ещё раз спокойно посмотрел на меня, но уже через очки и пошёл наружу, а я, не отставая, за ним, и там, под навесом, мы и обнаружили несчастные пробы, отобранные моими трудовыми мозолистыми руками и вынесенные горбатой пролетарской спиной. Их, объясняет, надо оформить как полагается, и недельки через две-три получите результаты, если начальник партии наложит резолюцию о срочном исполнении заказа. Ушёл он в лабораторию, а я поник в полнейшей прострации, и только одна мысль метрономом лупит по мозгам: передачи материалов не будет, не будет и моего месторождения. Выходит очкарик, подаёт бланк, но, видя мою беспомощность, заполняет сам торчащим за ухом чернильным карандашом, проверяя номера проб, написанных Сашкой на мешках. Идите, советует, к Шпацерману.
У Шпаца — Зальцманович. Здороваюсь, буркая.
— Поздравь, — говорит начальник, показывая глазами на Сарнячку. — Сарра Соломоновна приказом по экспедиции назначена исполняющим обязанности техрука партии.
Вот и ещё одна тёмная полоска приложилась к лабораторной.
— Сочувствую, — не уточняю кому и кладу на стол заявку.
— Ненормальный! — вскипает новая мыслительница и выскакивает за дверь. Я никак не реагирую, у нас с ней давно установились прочные отношения, которые никакими должностями не изменишь. Трудно ей, дуре, будет со мной, умным, нельзя, чтобы подчинённый был умнее начальника.
— Да… — тянет Шпац, провожая глазами неуравновешенного технического помощника. — Шмыганули жиды — слышал? — остался старый еврей, — он хмыкнул, не разжимая рта.
— А кто ещё, кроме Когана? — интересуюсь, жалея, что Сарнячка не шмыганула.
— Трапер с Рябовским, вся техническая троица. Чёрт с ними, — отметает дезертиров мощной рукой. — Что за пробы? — берёт заявку в руки. Объясняю суть дела, сообщаю требование Короля о срочной — в пять дней — передаче материалов по участку Угловому.
— Иначе, — пугаю, — не избежать неприятностей от экспедиции, а может быть и от Управления.
— А-а, — опять мотает рукой, — неприятности обязательно будут, если не кончим участки. Как там у тебя, надолго застряли?
Обещаю — опять обещаю! проклятая доля начальника участка! — завершить работы за неделю — дней за десять, если не помешает снег.
— Вот, — подтверждает он, — если… Так что, давай-ка возвращайся на участки, а передачей материалов займётся Зальцманович, ей по должности полагается.
Я молча соглашаюсь, а он, наверное, не знает, что плохо иметь умного подчинённого.
— Вы, — прошу смиренно, — скажите ей сами, пока я здесь. И Королю сообщите на всякий случай по телефону.
— Ладно, — соглашается, — позови Сарру, — ставит резолюцию на заявке и отдаёт мне, а я опрометью бросаюсь выполнять важное распоряжение. Да и подумать надо, как быть в новой матовой ситуации. Только в дверь…
— Подожди, — останавливает начальник и молчит, бесцельно перекладывая бумаги на столе. Собрался с духом и мажет новую чёрную полосу на моём дне: — Не будет тебе квартиры как обещал, — и глаза прячет. — Профком, партком и комсомол отказали, а я не сумел отстоять. Однокомнатную отдали Зальцманович, остальные — семейным. — Поднял глаза: — Говорил я тебе — женись! Тем более что и невеста есть. Чего тянул? — нападает, защищаясь. — Твёрдо обещаю, — продолжает, но зуб ногтем не дерёт, так я ему и поверил во второй раз, — в следующем доме обязательно будет, своей властью дам, — мог бы и сейчас, думаю, да не захотел с новым техруком ссориться, — только женись. — Стою, слушаю с опустошёнными мозгами и скрючившейся душой и ничего не хочу: ни месторождения, ни квартиры, ни невесты, ничего… оставьте, наконец, меня в покое, а то чокнусь. Вышел молча от щедрого начальника, не умеющего держать слово или не считающего обязанным держать его для подчинённого, и побрёл, оплёванный, старческой шаркающей походкой в камералку. Поздоровался чуть слышно. Без Коганши и Траперши стало пусто и очень тихо — никакого жужжания. Гляжу, Розенбаум со своими двумя техниками уже, счастливец, дремлет. Дверь в техруцкую келью приоткрыта. Заглядываю:
— Вас вызывает начальник. — Больше мне здесь делать нечего. Выхожу в коридор, а навстречу — старая любовь: Алевтина. Увидел её, и как молнией по башке.
— Алевтина Викторовна! — ору, забыв про все предательства. — У вас есть анализы по пробам, что вы отбирали на Угловом по детализационным маршрутам?
— Что так срочно? — улыбается дружески — ну, женщина! — Даже не поздоровались.
— Здрасьте, — отвечаю послушно, — так есть?