— Он так хотел, чтобы мы были вместе, и вот его нет.
— Не говори так, — горячо возразила она, — он всегда будет с нами, — обрадовав тем, что мы думаем одинаково. И верно: почему только вожди должны жить после смерти, хорошим людям тоже надо.
Провожающие стали уходить, наши забрались на машину, остались мы с Машей как одно целое и Шпацерман.
— Ну почему понадобился инфаркт?! — взрываюсь я ни с того, ни с сего, взвинченный накопившейся нервной энергией.
— На убитого ссыльного, — глухо объясняет начальник, — надо заводить дело, искать убийцу, дело надолго зависнет, а так — естественная смерть, и дело — в архив.
— Но это подло! Безнравственно! — кричу я, не в силах сдержаться.
— Ты пока не знаешь реальной жизни, — чуть усмехается Шпацерман.
— Зато знаю, кто это сделал! — ору, совсем потеряв контроль над собой. — Так точно попасть в голову из дальних кустов можно только из винтовки с оптическим прицелом, а такая в посёлке есть лишь у…
— Замолчи! — заорал Шпацерман, повернув ко мне злое лицо. — Замолчи, — повторил он тише. — Горюнову не поможешь, а себе навредишь на всю жизнь. — Я остыл, но не согласен: если молчать, то ещё больше навредишь себе. — Пошли, — зовёт начальник, — нас ждут.
У калитки, когда Шпацерман поставил ногу на подножку, Маша говорит:
— Мы не поедем, мы пройдёмся, хорошо? — обращается ко мне, а я невольно отметил характерную женскую черту, уже проявившуюся в девчонке: сначала решить и сделать, а потом спросить согласия у мужика.
— Хорошо, — соглашаюсь и я, мне и самому не хочется ехать в скорбной толпе под участливыми взглядами наших бабонек.
Сначала шли молча, привыкая к новым отношениям, а когда вышли на улицу, я взял её под руку и, волнуясь и сбиваясь, рассказал правду о смерти профессора и про подлые бумаженции.
— Я их подписал, — твержу, захлёбываясь горькими признаниями. — Я тоже подлый, такой, как они, — подлый и грязный!
— Неправда! — прерывает Маша мои постыдные покаяния, заглядывая в лицо. — Если бы ты был подлым, я бы не шла с тобой сейчас рядом. — Довод мне показался убедительным. — Своими подписями ты никому не навредил, не надо только рассказывать об убийстве профессора ненадёжным людям.
Пожалуй, она права. Я начал понемногу успокаиваться, не зная, что тёмное пятно на совести так и останется на всю жизнь.
— Где ты пропадала? — капризно выговариваю, словно ревнивый муж. — Почему ушла из пенала? Почему не приходила потом? — Как приятно повредничать, забыв свои тяжкие вины. — Я так тебя ждал! — чуть не плачу, жалея себя. — Мне так много надо тебе сказать!
— Правда? — она обогнала меня на шаг и снова заглянула в лицо, проверяя по его выражению искренность моих причитаний. — Не сердись, — и спокойно рассказала, что ушла потому, что надоели подозрительные косые взгляды наших женщин, что не приходила потому, что постоянно дежурила по вечерам, набирая отгулы, чтобы съездить к матери, которая приболела, что последние дни была у неё и вернулась только вчера, что ушла от тёти, потому что та захотела сделать из неё домработницу, что…
— Машуля, — перебиваю её, — ты прости меня за допрос и невротическое брюзжание — день такой сегодня, сама понимаешь. Простишь? — Она только крепче прижалась ко мне. А не доходя до центра, вдруг потянула в переулок, и мы пошли, поднимаясь по пологому склону, пока не дошли до чистенькой мазанки с голубыми рамами и голубыми резными ставнями под добротной тесовой крышей.
— Здесь я живу теперь, — сообщила подруга и потянула за руку в калитку. На низеньком крылечке под козырьком приостановилась. — Хозяйку зовут Полиной Матвеевной, она — вдова, муж умер в этом году от силикоза, взрослые дети разъехались, осталась одна, вот и пустила меня. Пошли, — и уверенно толкнула дверь.
В кухне нас встретила пожилая крупная женщина со старческим лицом в мелких морщинах и молодыми, голубыми как весеннее небо, большими улыбчивыми глазами.
— Вот, — выставляет меня вперёд квартирантка, — знакомьтесь: Полина Матвеевна — мой очень хороший знакомый…
Ну, такого нейтрального определения я больше не потерплю и исправляю:
— То есть, жених, — и мы втроём немного смеёмся, причём, хозяйка — насторожённо, пристально всматриваясь в незваного гостя, Марья — смущённо, а жених — нахально.
— Зовут Василием, — продолжает невеста, — он — начальник отряда в геофизической партии, инженер, — характеристика очень внушительная, я даже смутился.
Хозяйка, не поделившись со мной впечатлениями от аттестации, по-свойски напала на постоялицу:
— Маша, — смотрит укоризненно, — почему не предупредила, что придёшь не одна? Я не ждала и ничего не приготовила.
— Ничего и не надо, — утешает проштрафившаяся, и я встреваю следом:
— Это мы виноваты, нам надо было прийти не с пустыми руками, — и вижу, что после таких моих слов рейтинг мой повысился. — Извините, — продолжаю, — сегодня у нас такой печальный день, но мы исправимся, — и поворачиваюсь, чтобы немедленно подтвердить слова делом.
— Вася, — окликает Маша, — возьми сумку.
И я тороплюсь в центральный магазин, уверенно помахивая семейной сумкой. Через час вернулся с переполненной торбой, из которой заманчиво выглядывали горлышки беленькой и красного. И у них на плите что-то настойчиво скворчало и булькало. Маша в фартуке, такая домашняя, симпатичная, раскрасневшаяся, приняла сумку и предлагает по-семейному:
— Тебе пока делать нечего, сходи, наколи дров побольше, если не трудно.
Мне — трудно? Да это моё любимое занятие в поле… если очень попросят. Целый час, наверное, вкалывал, с удовольствием ощущая возвращающуюся радость жизни.
Потом чин-чином, сидя за столом, накрытым белой скатертью, втроём помянули безвременно ушедшего в мир иной Радомира Викентьевича и неожиданно вылакали всю бутылку водки. Под отменную закуску как-то и не почувствовалось, да и истомлённая горем душа требовала нейтрализации скопившейся депрессии. Я, не торопясь, рассказал всё, что знал про жизнь профессора, женщины повсхлипывали и повздыхали, а я дал зарок всегда отмечать этот день как день памяти самого дорогого человека. Однако, чувствую, что глаза сами собой слипаются, и во всём теле пропало всякое сопротивление, да ещё зевота одолевает.
— Устал? — спрашивает Маша.
— Извините, — винюсь, — я эту ночь совсем не спал.
— И молчишь! — укоризненно пеняет невеста, встаёт, ловко расправляет свою постель у стены и предлагает: — Ложись, отдохни.
Уговаривать не надо, снял пиджак и ботинки, свалился как куль и тут же забылся.
Не проснулся, а очнулся, смотрю: за удвинутым к окну столом сидит ко мне боком ангел с длинными распущенными по плечам и спине волосами, вызолоченными заглядывающим в окно вечерним солнцем. Склонился над тетрадками, закусил нижнюю полную губу — так и хочется предупредить, чтобы не прокусил нежную розовую кожицу — и подводит итоги дневных добрых дел. В цветном халатике, руки до плеч голые, коленки — тоже, а ступни спрятал в меховые тапочки. И так мне хорошо, что не хочется ни шевелиться, ни, тем более, вставать, а хочется смотреть и любоваться. Неужели не сон?
— Ма-а-шень-ка-а, — произношу шёпотом, одними губами, но она услышала, повернула золотую голову и смотрит на меня отсутствующим взором затуманенных тетрадными думами синих с зеленцой глаз, почти тёмных, почти без зрачков и таких огромных, что кажется, заглядывает в самую душу — Ты, — чуть повышаю голос, — такая красивая, такая… — и спазм стиснул горло, — … родная, что мне страшно тебя потерять. — Глаза её сразу растуманились, вспыхнули синими лучами, лицо озарила солнечная улыбка. Она встала, подошла ко мне и опустилась рядом на пол. Ну, вот, подумалось мне некстати: не я, а она у моих ног, голыми коленками на полу, и ничего не подстелила. — Маша, моя Машенька, — говорю, а в сердце такая нежность, что никакими словами не передать, — я тебя очень, очень, очень люблю! — и слова эти оказались совсем не пошлыми, а очень даже кстати и очень, очень, очень верными.
— И я тебя, — отвечает еле слышно, легонько положив голову ко мне на грудь, — даже больше, чем очень, давно, с самой скалы.
Меня как молнией долбануло, даже дёрнулся, напугав Машу. Отстранил слегка её, недоумённо расширившую вмиг затуманившиеся глаза, вскочил с кровати, кричу восторженно:
— Маша! Машенька!! Выходит, что я два месторождения на скале нашёл: рудное и тебя! — успокоившись, подошёл к находке, сели мы на кровать в тесную обнимку, и я рассказал ей всю Угловскую эпопею, не забыв и про козни Хозяйки известняковой горы.
— Фантазёр ты, — треплет она, улыбаясь, мою роскошную шевелюру, — с тобой не соскучишься, — и, неудобно изогнувшись телами, обнявшись, мы впервые целуемся. Прошло много-много времени, прежде чем она, почти задохнувшись, пытается освободиться, но старается плохо, а я держу крепко, всё сильнее прижимая к груди горячее и податливое тело, и, не удержавшись, мы падаем на кровать, я — снизу, а она — почему-то сверху, и мне самому от волнения дышать нечем.
— Маша, — шепчу в самое ухо, — мы не так лежим, и я чего-то хочу, прямо умираю. Маша?
— Потом, Васенька, потом, — шепчет и она, перестав сопротивляться и вжимаясь в меня всё теснее и теснее, так, что я ощутил жар её грудей и услышал перебивчивый стук обоих сердец, — нельзя нам, ты забыл, какой сегодня день?
Я всё забыл! Только что клялся чтить память дорогого человека и чуть не осквернил её, да не когда-нибудь, а в день похорон, в день памяти. Подлеца — он и есть подлец, Маша была не права. Осторожно отстраняю её, цепляющуюся за мою шею обессилевшими руками, тяжело дышащую с полузакрытыми глазами и полуоткрытым ртом. Радомир Викентьевич, наверное, заворочался в гробу от нашего бесстыдства.
— И правда, Маша, — соглашаюсь с окончательно сомлевшей девушкой. — Давай будем вставать.
А она уже не хочет, ей и так хорошо, но я неумолим, осторожно сваливаю разгорячённое тело на кровать и решительно встаю. Вот что значит настоящая сила воли! А она встаёт не сразу, некоторое время лежит, закрыв глаза и возвращаясь в нормальное состояние, потом поднимается, смущённо улыбается и застенчиво поправляет халатик, который как ни натягивай, а всё равно соблазнительные коленки, шея и руки снаружи.