БОРИС НОСИК
"КТО ТЫ? - МАЙЯ"
Романтическую "коктебельскую" историю об этой загадочной женщине я впервые услышал на долгой вечерней прогулке в писательском Переделкине. Мы шли по присыпанной свежим снежком обледенелой дороге между деревянными дачами-дворцами, и сильно уже немолодая, но еще со следами былой красоты, ухоженности и богатства писательская вдова, которую я бережно поддерживал под руку, рассказывала мне, несведущему, бесчисленные истории из "их жизни", одна другой удивительней. Про довоенные вечера в Переделкине, когда приставленный к писателям страшный Яша Агранов, друг Лили Брик из ГПУ, вдруг заходил без предупреждения на огонек: "Продолжайте, друзья, продолжайте, о чем вы тут говорили, товарищи?" Когда вон в ту дачу въехал Пастернак, а из той вон только что увезли Бабеля... Ну и конечно, про Ялту, про былые времена, про волшебный Коктебель - ах, Коктебель, затейник Макс Волошин... У Макса жила молодая прелестная Майя, вдова князя Кудашева, и Макс придумал - написать от ее имени нежные письма трем знаменитым мужчинам-писателям: Герберту Уэллсу, Бернарду Шоу и Ромену Роллану. То-то была потеха, все вместе писали, всей компанией... Уэллс и Шоу, правда, не отозвались...
- Ну да, у Уэллса уже была русская, - вставил я. - А Шоу это было без надобности... К тому же у него были для переписки две актрисы-"заочницы".
- Может, и так. Но Роллан ответил, и ему писали все вместе от имени Майи. А потом Майя стала сама переписываться, никому свои письма не показывала - и вышла за него замуж... Очень милая история...
- Очень коктебельская, - согласился я, припоминая, на что это похоже. Слишком сильно похоже.
Позднее вспомнил все же, на что - на историю Черубины де Габриак. Но, может, он без конца этим занимался, Волошин: устраивал женские судьбы. А Майя, надо думать, заслуживала женского счастья. Прелестное было, наверное, существо. Я отыскал стихи Волошина, обращенные к Майе:
Над головою подымая
Снопы цветов, с горы идет...
Пришла и смотрит... Кто ты?
- Майя.
Благословляю твой приход.
В твоих глазах безумство. Имя
Звучит, как мира вечный сон...
Я наважденьями твоими
И зноем солнца ослеплен.
Войди и будь...
Позднее я наткнулся на воспоминания писателя Миндлина, который в 1919 году, совсем молоденьким, познакомился с Майей в Коктебеле у Волошина:
"Со всеми дружила и всегда оставалась сама собой маленькая, изящная Майя Кудашева, впоследствии ставшая женой Ромена Роллана. В известном до революции сборнике "Центрифуга" помещены ее стихи, подписанные "Мари Кювелье". Писала она по-русски и по-французски. Незадолго до приезда в Феодосию она потеряла своего молодого мужа князя Кудашева и жила с матерью-француженкой и малолетним сынишкой Сережей... В феодосийской жизни он был еще маленький Дудука Кудашев, а его мать подписывала стихи "Мария Кудашева". Мы все звали ее запросто Майей. Майя - давнишний друг Марины Цветаевой, Максимилиана Волошина и добрая знакомая очень многих известных писателей". Вероятно, тут есть анахронизм, потому что о смерти мужа Майя узнала весной 1920 года, но чего ждать от мемуаров? Память подводит не одних стариков...
Я рылся в Цветаевой и нашел один вполне любительский стишок про Майины женские успехи. Ариадна же Цветаева вспоминала, что Майя заходила к ним, когда Марина пошла за разрешением на отъезд за границу. Вернувшись, Марина услышала, что была Майя, и раздраженно отмахнулась: "Не до Май..."
В общем, не так уж я много нашел. Но это мне все вспомнилось, когда, впервые надолго поселившись в Париже в начале 80-х годов, я случайно узнал, что Майя Кудашева-Роллан еще жива. Я раздобыл ее телефон, позвонил, представился и услышал, что могу прийти побеседовать - она как раз в Париже, у себя в парижской квартире, на бульваре Монпарнас (это удача, что застал, потому что домов у нее много). И вот в назначенный час я отправился на свидание с той самой Майей ("Кто ты? - Майя"), с Марьей Павловной Кудашевой, вдовой Ромена Роллана.
На подходе к ее дому я смирял свое любопытство и нетерпение невеселыми арифметическими подсчетами. Если восторженный Миндлин умер к тому времени в Москве на девятом десятке лет, то Марии Павловне, которая старше его, должно быть нынче 87-88... И дело не только в неизбежной потере былой женской прелести - помнит ли она хоть что-нибудь?
Встреча превзошла мои лучшие и худшие ожидания... Дело не в памяти - она ничего не забыла, все помнила, что было и 50, и 60, и 70 лет тому назад (ну, может, изредка кое-что путала и привирала). Просто предо мной предстал не тот человек, которого я ожидал увидеть, не та романтическая коктебельская вдовушка, о которой я услышал некогда на заснеженных подмосковных аллеях в рамках небескорыстной, вероятно, переделкинской "легенды", рассказанной красивой пожилой дамой из общества: это я понял уже и полчаса спустя, а наше свидание с Майей было долгим и вполне интимным...
Марья Павловна сама открыла мне дверь и "русским голосом" сказала, что нам с ней лучше разместиться на кухне. На что я с фальшивым энтузиазмом отозвался, что это будет очень по-московски, у нас в малогабаритных квартирках гостей любят принимать на кухне, особенно по вечерам, когда дети спят, - это очень уютно и удобно (тут же заодно и закусишь). Это и правда оказалось для меня удобным: мне вам сейчас не нужно описывать городскую квартиру Роллана, я даже не знаю, сколько в ней было комнат - пять, пятнадцать или двадцать пять (я видел также его красивые дома в Везелэ, но что мне до чужих домов, мне б услышать о чужих приключениях). Тусклый свет, падавший через окно убогой, захламленной кухни, позволяет мне также не вдаваться сейчас в безотрадные описания женской внешности. Все-таки Майе было сильно за 80, и у нее была борода. Не такая густая, как у молодого Волошина, не такая идейно выдержанная, как у Маркса и Энгельса, пожиже, но все-таки борода, на манер Достоевского.
Она была явно не избалована вниманием корреспондентов (уже, вероятно, и сам Роллан не был им избалован в Париже), так что едва я вытащил свой блокнот, как мы сразу погрузились в ее воспоминания - парижский день короток, а женская жизнь длинна: от Москвы до Парижа, от Серебряного века до Свинцового, от упомянутого Клоделя до неназванного, но незабываемого Ягоды... Это был замечательный рассказ. Марья Павловна то и дело пускалась в интимные подробности, но вовремя меня одергивала, и чтоб я чего не вообразил по резвой игривости ума, она строго поднимала сухой старушечий палец и говорила с угрозой: "Но ничего не было! У нас с ним ничего не было!" И я курлыкал вполне убедительно: "Понятное дело! Кто может такое подумать..."
Начали мы со знакомого нам обоим и нами любимого некогда Коктебеля, с ее ранней влюбленности в знаменитого Макса Волошина...
- Газеты писали, что он ходит в длинной рубахе, но без штанов. Я ему написала, что я сочиняю стихи. Мне было 17 лет, а ему 36. Я купила фиалки, и мы пошли к нему с моей подругой Жоржеттой Бом. Он пригласил меня в Коктебель. Мне пришлось обмануть мать, чтобы к нему уехать.
- Первая любовь? - спросил я с научной дотошностью.
- Нет. Нет, конечно. В первый раз я влюбилась в свою классную даму. Мне было десять лет. А она однажды солгала нам, всему классу. Это был такой шок. Мой первый мужчина был Сергей Шервинский. Мне было шестнадцать лет, а Сереже уже девятнадцать. Теперь-то ему 90. Помню, как он сунул руку мне в муфту, а я руку отдернула...
- Ах, юность... В семнадцать лет вы поехали в Коктебель?
- Я туда ездила и в 1912-м, и в 1913-м. Там полно было разных людей. Там был профессор Фольдштейн. Ему было 28 лет. У него были голубые глаза и белые волосы. И я и Марина были в него влюблены, он был наш король. Она писала стихи по-русски, а я по-французски... Но он стеснялся. А Макс? Что Макс? Я помню одну ночь, мы стояли в саду, и Макс сказал: "Что бы ты ответила, если б я попросил тебя выйти за меня замуж?" Я сказала ему: "Слишком поздно". Но мы остались друзьями. Я приезжала к нему еще. Бальмонт в меня тоже влюбился, но он влюблялся во всех женщин. Он стал за мной ухаживать и хотел увезти меня в Петербург. Марина написала стихи:
Макс Волошин первым был,
Нежно Маиньку любил.
Предприимчивый Бальмонт
Звал с собой за горизонт.
Вячеслав Иванов сам
Пел над люлькой по часам:
Баю-баюшки-баю,
Баю Маиньку мою.
- Очень мило.
- Да. А я влюбилась в Виктора Веснина. Я ему сказала, что Бальмонт хочет увезти меня в Париж, и тогда он стал приглашать меня к себе. Ему было 28 лет, но он до меня еще ни одной женщины не целовал. Но он очень боялся, что я его разлюблю, и его брат увез его в Италию, чтоб он успокоился...
- В стихах упомянут Вячеслав Иванов...
- Макс мне часто про него рассказывал. Что он необыкновенный человек. Что работает он по ночам у себя в "Башне", а днем спит. По ночам у него все собираются. Жена Макса Маргарита Сабашникова влюбилась в него. Макс хотел убить его, когда он спал, подошел к нему с ножом, но не смог убить - такая излучалась от него сила. О нем даже Блок сказал: "Весь излученье тайных сил". Я дружила в Москве с сестрами Герцык, они жили рядом с Собачьей Площадкой. И вот они пригласили меня на вечер. Я помню, такая длинная была комната, я сидела в одном конце на диване, и вдруг Сережа Эфрон мне говорит: "Вон Вячеслав". Я увидела только его спину - на другом конце комнаты - и вся стала дрожать. Я написала ему записку: "Хочу Вас видеть". Он ответил: "Приходите ко мне". Я стала приходить на Зубовский. Я писала ему письма, и он отвечал. Он читал мне мораль. Он был очень - как это по-русски? - "ортодокс". Он сказал мне однажды: "Я вам отец, а не жених". Бальмонт продолжал за мной ухаживать, по его просьбе меня пригласили на ужин в клуб "Эстетика", которым руководил Брюсов. На этом ужине Бальмонт стал меня уговаривать, а Вячеслав все слышал... Он был очень ученый. Он учился за границей, где он встретился с Зиновьевой-Аннибал. У нее было уже трое детей. Они жили все вместе. Когда Зиновьева-Аннибал скоропостижно скончалась, Маргарита Сабашникова туда примчалась, чтоб он женился на ней, но он женился на своей падчерице Вере, которой было семнадцать. Елена Оттобальдовна, Пра, мать Волошина, говорила, что Вера его дочь, потому что Пра была на него зла из-за Сабашниковой. Они стали жить вместе - дочь Лидии, Вера, его сын от Веры и еще какая-то дама, которая мне позвонила, чтоб я не приходила больше, из-за этого скандала с надписью Бальмонта, он мне подарил книгу и надписал: "Заветной радости моего сердца, родной и любимой Майе. Тот, кого она нежно зовет отцом, богом благословенного дитяти..." Старик Гершензон был просто без ума от Вячеслава... А за мной ухаживал Сережа Кудашев. Его дядя, Николай Бердяев, потом все свои архивы передал в Москву. По субботам эти философы собирались на собрания религиозно-философского общества во Власьевском переулке...
А потом были война и революция. Сережа ушел на фронт. Я ему все рассказала - что у меня было два романа, а с Максом ничего не было, потому что он меня только гладил. Я про них про всех сказала Сереже - и про Макса, и про Бальмонта, и про Веснина... А через несколько дней он мне сказал: "Мы поженимся". Потом он уехал на фронт. А Вячеслав уехал с Верой и ребенком на Кавказ, и в Кисловодске он давал уроки. Вера умирала от рака, и я им туда посылала посылки - масло, яйца. Моя мать, она была француженка, с севера Франции, они очень добродетельные, и она была против того, чтобы я посылала посылки. Она говорила: "Ты разоряешь мужа, отсылая его добро чужим людям, тем более, что этот Вячеслав твой любовник". А свекровь моя, наоборот, мне помогала, она говорила: "Пусть твоя мама пойдет спать, и мы сложим посылку".
Потом я жила в Крыму, в Коктебеле, и у меня был маленький роман с Эренбургом. Мы только целовались. Он был анархистом, и он голодал во Франции, работал на железной дороге, а потом он поехал в Киев и там женился на Любе, своей двоюродной сестре. Стихи его не понравились большевикам, он из Киева приехал в Москву и привез Любу и Ядвигу, которая была в него влюблена. Потом он приехал в Крым. А под Пасху мы узнали, что белые пришли в Феодосию, и я решила туда поехать, чтобы разузнать о Сереже. Еще в Новочеркасске Сережа подружился с одним старым кадровым офицером. Я, помню, как-то сидела напротив него на обеде, и он мне сказал: "Вы меня презираете, потому что я пьян". И вот я приехала в Феодосию. Итальянская набережная полна была офицеров. Я ко всем к ним подходила и спрашивала, знают ли они Сережу, но никто не знал. Потом я устала, свернула в какой-то маленький переулок, и вдруг вижу - из двора выходит тот самый старый офицер. Я спросила у него про Сережу, и он сказал: "Он умер от тифа". Если бы его убили большевики, я б потом никогда не смогла влюбиться в большевика. Мы вышли на мол, и этот кадровый офицер сказал: "Это жена Сережи". И все офицеры, сидевшие на молу, встали. Тогда я и поверила, что он погиб. Я вернулась в Коктебель и никому не сказала, чтоб не расстраивать Елену Оттобальдовну. А Эренбург пошел за мной и сказал: "Мне ты должна сказать правду". И я сказала. Он утешал меня и гладил мне ноги...
Она быстро взглянула на меня и уже вознамерилась предупредить, что "ничего не было", но я и без того заворковал, почти что галантно: "Ну что вы, Марьпална, ну кто может подумать", и она, успокоясь, продолжила поразительный свой рассказ:
- У Макса в доме жила в это время одна дама с тремя детьми, которым я давала уроки. Ее муж, казацкий генерал Калинин, как раз приехал к ней в гости. Вдруг слышу, ко мне стучат с террасы. Я вышла, а там генерал стоял с пистолетом. Он сказал: "Княгиня, я узнал, что к вам ходят жиды. Первого жида, который к вам войдет, я застрелю". А жена его сзади мне делала знаки, чтоб я молчала. Потом контрразведка белых арестовала Мандельштама. Я пошла к казацкому генералу просить за него, а брат Мандельштама и Эренбург меня ждали. Генерал сказал: "Одним жидом меньше. Если б вы видели, какие мы делали из жидов аллеи. Хорошо, напишите письмо, что вы за него ручаетесь". Потом пришел их контрразведчик и сказал: "Все за него просят, а он делает в штаны на допросе". Потом на меня Эренбург набросился: "Вот, все вы такие, вешать вас надо". А он сам, когда выступал на Кавказе, назвал богатых дам жидами. В Москве его сразу арестовали, но Троцкий помог его освободить. Среди моих учениц в Феодосии была дочка интенданта, он мне давал муку и сахар...
И тут, к моему отчаянию, рассказчица вдруг запнулась. Может, воспоминание о сахаре и муке растревожило ее голод. Так или иначе, она не вернулась больше ни в Коктебель, ни на дороги Гражданской войны, ни в подземелья подсознания...
Она встала, сняла со стены русскую авоську с мятыми марокканскими апельсинами (теми, что в здешних супермаркетах полтинник кило), взяла себе апельсин, а один дала мне.