- А смирился с тем, что средний писатель, - и пришлось опускать планку еще ниже. Начал писать телесценарии, пытался стать поденщиком высокой квалификации. Но даже здесь не преуспел. Можешь себе представить этот ужас? Измельчал душевно, сделался завистлив - раньше за мной такого не водилось. Я был совсем неплохим человеком, когда был счастлив. Последний, финальный шаг покориться судьбе и подрядиться сочинять рекламу. Ты понимаешь, что это за кошмар?
- Я часто думала, что это, может быть, выход из положения. Все что угодно, милый, лишь бы вернуть тебе самоуважение.
- Да, - сказал он. - Только, по мне, уж лучше наняться в морг или пойти жарить сосиски.
В ее глазах блеснула тревога.
- Поздно. Ложись-ка спать.
- Как я работал бы на яблоневой ферме - и физически, и за письменным столом! Там было бы покойно и - надежно. Что нам мешает это сделать, девочка?
Она срезала заусеницу на пальце и даже не взглянула в его сторону.
- Деньги, возможно, я мог бы занять у твоей тети Розы - оформить все строго по закону, через банк. Под закладные на ферму и урожай. И первую книгу ей посвятил бы.
- У моей тети Розы - нет уж. - Мариан положила ножницы на столик. - Все, я сплю.
- Почему ты не веришь в меня - и в яблоневую ферму? Почему не хочешь? Там было бы так покойно - надежно! Мы были бы одни, вдали от всех. Почему ты не хочешь?
Черные глаза ее были широко открыты, и он увидел в них выражение, которое видел до сих пор лишь однажды.
- Потому, - сказала она с расстановкой, - что ни за какие блага на свете не хотела бы оказаться с тобой одна на этой бредовой ферме - без врачей, без знакомых, без помощи.
Тревога переросла в испуг, теперь ее глаза светились страхом. Пальцы нервно теребили простыню.
Кен сказал ошарашенно:
- Детка, ты что, боишься меня? Да я реснички твоей не трону! Ветру дунуть не позволю на тебя... чтобы я мог обидеть...
Мариан поправила подушку и улеглась спиной к нему.
- Хорошо. Спокойной ночи.
Он посидел, оглушенный, потом опустился на колени у кровати Мариан и ладонь его легко легла на ее ягодицы. Прикосновение пробудило в нем глухой пульс желания.
- Постой! Я только разденусь. Давай поуютничаем.
Он подождал, но она не шелохнулась, не отозвалась.
- Давай, девочка.
- Нет, - сказала она.
Но пульс любви нарастал, и он не обратил внимания на ее ответ - дрожь передалась его руке, ногти выделялись неопрятным пятном на фоне белого одеяла.
- Никогда, - сказала она. - Довольно.
- Ну пожалуйста, милая. А потом мирно заснем. Дорогая, родная моя, ты единственное, что у меня есть. Ты - золото в моей жизни.
Мариан оттолкнула его руку и резким движением села. Испуг сменился приливом злости, синяя жилка вздулась у нее на виске.
- Золото в твоей жизни: - Предполагалось, что это прозвучит иронически, но вышло по-другому. - Во всяком случае, я - твой хлеб с маслом.
Оскорбительный смысл этих слов дошел до него не сразу, но ответная вспышка гнева была мгновенной.
- Я ... я...
- Думаешь, одного тебя постигло разочарование? Я выходила за писателя, которого ждет большое будущее. Рада была тебя содержать - верила, что это окупится. Я корпела на службе, пока ты здесь сидел и - опускал свои планки. Господи, что с нами сталось?!
- Я... я... - Но от бешенства слова не шли ему на язык.
- Возможно, тебе могли бы помочь. Если б ты обратился к врачу, когда началась эта пробуксовка. Мы давно оба знаем, что ты:нездоров.
Он вновь увидел уже знакомое выражение - собственно, только оно и осталось в памяти от того пугающего провала, - черные глаза, блестящие от страха, и выпуклая жилка на виске. Перехваченное, то же выражение отразилось и на его лице, взгляды их, горящие ужасом, на короткий миг скрестились.
Не в силах это выдержать, Кен схватил с ночного столика ножницы и поднял над головой, глядя на ее височную жилку.
- Нездоров! - проговорил он наконец. - Ты хочешь сказать - ненормальный. Я тебе покажу, какой я ненормальный! Ты у меня поговоришь про хлеб с маслом! Увидишь, как считать меня ненормальным!
В глазах Мариан мелькнуло смятение, она сделала слабую попытку отодвинуться. Жилка билась у нее на виске.
- Не двигаться! - С огромным усилием он разжал руку, и ножницы упали на ковер. - Виноват, - сказал он. - Прости меня.
Он обвел бессмысленным взглядом комнату и, увидев пишущую машинку, торопливо подошел к ней.
- Я заберу машинку в гостиную. Не кончил сегодняшнюю норму - в таких делах надо держать себя в струне.
В гостиной он сел за машинку и застучал ради стука попеременно по "К" и "Р". Настучав таким образом несколько строчек, остановился и сказал деревянным голосом:
- Наконец-то вытанцовывается эта вещь.
И застучал дальше: "Как лукавая лиса удрала от злого пса". Повторил это много раз и откинулся на спинку стула.
- Солнышко мое, - сказал он проникновенно. - Разве ты не знаешь, как я тебя люблю? Ты для меня - единственная. Ты жизнь моя. Как ты не понимаешь, солнышко мое милое?
Она не отвечала; лишь урчание батарей нарушало тишину в квартире.
- Прости меня, - сказал он. - Я так жалею, что взял эти ножницы! Ты же знаешь, я даже ущипнуть тебя больно не способен. Скажи, что ты меня прощаешь. Пожалуйста, ну пожалуйста, скажи.
Ответа по-прежнему не было.
- Я буду хорошим мужем. Даже в рекламное агентство пойду работать. Стану воскресным поэтом - из тех, кто пишет по праздникам и выходным. Так и сделаю, милая, вот увидишь! - сказал он отчаянно. - Хотя, по мне, куда лучше наняться жарить сосиски в морге.
Что это, не от снегопада ли стало так тихо в комнатах? Под стук собственного сердца он напечатал:
Почему мне так страшно