Одни на свете мы, И мы уже не дети,
И разве я не прав, Когда всего на свете
Светлее твой рукав. Что с нами ни случится,
В мой самый черный день, Мне в черный день приснится
Криница и сирень, И тонкое колечко,
И твой простой наряд, И на мосту за речкой
Колеса простучат. На свете все проходит,
И даже эта ночь Проходит и уводит
Тебя из сада прочь. И разве в нашей власти
Вернуть свою зарю? На собственное счастье
Я как слепой смотрю. Стучат. Кто там? - Мария.
Отворишь дверь: - Кто там? Ответа нет. Живые
Не так приходят к нам. Их поступь тяжелее,
И руки у живых Грубее и теплее
Незримых рук твоих.
- Где ты была? - Ответа
Не слышу на вопрос. Быть может, сон мой - это
Невнятный стук колес Там, на мосту, за речкой,
Где светится звезда, И кануло колечко
В криницу навсегда.
- Арсений Тарковский? - после недолгого молчания спросила Софья.
- Вы знаете? - пришла пора удивляться Кирееву. - Мне казалось, что современная молодежь не интересуется поэзией. А знать Арсения Тарковского - это сродни подвигу.
- Напрасно иронизируете.
- И не собирался. Простите, если услышали иронию. Это искреннее удивление. Правда. Может, мне не везло, но я еще не встречал среди вашего брата тех, кто читал Арсения Тарковского... Вы первая.
- "Ваш брат" - это кто?
- Вообще-то, молодежь.
- Между прочим, мне двадцать четыре года.
- Ну и что? В вашем понимании молодежь - это семнадцать-восемнадцать лет?
- А разве нет?
- Для меня все, кому меньше тридцати, - молодежь. А семнадцать лет - и вовсе дети. Впрочем, понимание этого приходит с годами.
- Михаил, однако странно получается...
- То есть?
- Вы себя молодым считаете?
- Нет. Сорок лет - какая молодость?
- Но ведь для шестидесятилетнего человека вы чуть ли не зеленый паренек.
- Зеленый, говорите? А к чему вы клоните?
- Не обидитесь?
- Нет.
- Меня всегда бесит мудрость, идущая от возраста, а не от ума. Я вам на простом примере показала, что в определенной ситуации очень снисходительно могут отнестись и к вам лично, как вы относитесь ко мне только на том основании, что я моложе вас. Киреев понял, что девушка рассердилась не на шутку. Он сначала хотел убедить ее в том, что она ошибается, но вынужден был в конце концов согласиться с ней. К тому же Михаил Прокофьевич вспомнил слова незнакомого старца: "Укоряют - не укоряй, гонят - терпи, хулят - хвали. Осуждай себя, так Бог не осудит". Он не хотел обидеть девушку, которая поздним вечером помогает ему собирать вещи, неизвестно даже с какой стати. Но обидел. Зачем спорить?
- Простите меня, пожалуйста, - только и сказал. Софья увидела, как смутился Михаил и виновато опустил глаза. Поднявшееся раздражение так же быстро погасло, как и вспыхнуло.
- А говорили, что не будете обижаться... Мир? Киреев поднял глаза. Улыбнулся.
- Разве была война?
- Не было. Так, инцидент на границе.
- Прекрасная формулировка.
- Так вот, об Арсении Тарковском. Мой папа читал это стихотворение маме. Не только это, но Тарковского-отца он очень любил. Когда мы с ним гуляли в окрестных рощах, он мне рассказывал о маме, читал стихи. Говорил, что хорошие поэты должны быть не только нашими учителями или советниками, но и просто друзьями. И меня так воспитал...
- Его... нет? Простите, но вы говорите о нем в прошедшем времени.
- Его нет. Хотя... Только в последнее время я стала понимать, сколько он мне дал. Да и думаю я о папе все чаще и чаще. Впрочем, вы его, наверное, знали. И маму.
- Я?!
Глава девятнадцатая