Читатель, наверное, уже догадался, что под маской весёлости, смелости и беспечности нашей героини, в глубине её души, ума и сердца, таились ужасные противоречия. Они раздирали её душу и не давали покоя ни ночью, ни днём, ни в другое время суток. Здравый смысл, уже вполне неплохо работавший в восемнадцать лет, приказывал остановиться, осмыслить своё настоящее и задуматься о будущем. Действительно, она находилась в поре, когда её подруги, приятельницы и просто окружающие молодые девушки стремились обрести как можно большее совершенство своего внешнего облика и внутреннего мира, стараясь понравиться как можно большему числу молодых кавалеров самого разного сорта, из которых каждой затем предстоит выбрать себе спутника жизни. Для этого они очень старательно изучали разные женские искусства — с одной стороны, как быть красивыми, милыми и обаятельными, а с другой — как привлечь желаемое счастье искусным приготовлении еды, танцами, рукоделием и др. Стрижка волос, как оказалось, была необходимой мерой в суровых условиях местного климата, хотя отчасти была данью старой традиции, заведённой именно в лиерамском девичьем пансионе: аккуратно подстриженные волосы свидетельствовали о скромности и порядочности их владелиц. Однако появление здесь Аулы и безжалостное состригание её длинных роскошных локонов на глазах у госпожи Серрель и двух других директрис пробудили в последних чувство некоего сострадания, и очень скоро в уставе пансиона появилось разрешение для девушек не остригать волосы, при условии, если они будут регулярно за ними ухаживать и появляться на уроках с аккуратными строгими причёсками, а не похожими на лесных колдуний или площадных танцовщиц, которые часто развлекали народ на праздниках, тряся обнажёнными грудями и неимоверно длинными распущенными шевелюрами. Эта небольшая поблажка вскоре возымела своё положительное действие: к началу весны волосы у всех учениц стали длиннее и из них уже можно было делать причёски в форме шишечек. Верность старой традиции, однако, решила сохранить Мирания, предпочитая стричься один раз в декаду, чем позволить подругам причинять ей боль не очень умелым сотворением причёсок.
Что касалось Аулы, то безупречная красота и изящество тела, которыми наделила её природа, делали не столь важными дня неё хлопоты по созданию и совершенствованию собственной привлекательности, хотя, по мнению мастерицы Орисии Вейал, «женский боевой раскрас» придавал её куда больше неотразимости. То же самое говорила мастерица парикмахерского искусства, каждый раз сооружая на голове Аулы всё новые и новые шедевры. Однако та, внешне нехотя соглашаясь с мнениями преподавателей и сверстниц, всё же считала, что будучи естественной, без всяких «раскрасов» и с расчёсанными на пробор волосами, перехваченными на середине длины тонкими цветными ленточками, она выглядит и чувствует себя гораздо лучше. К тому же, к удивлению всех, волосы на голове у Аулы отросли куда быстрее, чем у её сверстниц, и те, как и все её остальные странности, приписали это к её происхождению от странных и загадочных клирианцев.
Такое скептическое настроение у неё вызывалось как раз тем, что прямо противоречило здравому смыслу и голосу человеческого разума: она не испытывала желания нравиться кавалерам, которых, по традиции, приглашали в этот замок, как и во все остальные, для знакомств и общения с девушками. Ни один из парней, который изъявлял желание познакомиться ближе и хотя бы подружиться с красивой, но гордой и неприступной эйди, не находил хотя бы намёка на взаимность. Аула хорошо танцевала на вечерах встреч и выглядела лучшей из учениц пансиона в своих изящных, сотворённых своими руками нарядах. Однако всё выглядело так, как будто наряды, украшения и макияж нужны ей были для того, чтобы покрасоваться, показать саму себя и затем скрыться, оставив после себя пару-тройку разбитых сердец.
Окружающие девушки, почитавшие себя приличными, благовоспитанными эйди, втайне осуждали такое поведение Аулы, однако не смели сказать ей это в глаза, боясь её непредвиденной реакции. Однако они не видели истинных причин такого поведения, не видели и не замечали терзаний, которые крылись внутри её чувствительной и романтичной души. Казалось, в этих стенах и вообще в этом мрачном городе люди настолько становились нечуткими, зацикленными на себе и своих жизненных проблемах и слепо подчинёнными каким-то внешним правилам и распорядкам, что им было всё равно, что творилось во внутреннем мире друг друга и вообще в окружающей действительности. Конечно, ученицы первого и второго года пребывания в этом пансионе были ещё живыми, часто участвующими и сочувствующими, что недавно показали сами, однако те, что обучались здесь три года и больше, были уже другими — зачастую холодными, надменными и высокомерными, хотя внешне казались милыми и обаятельными. Движущей же силой тех эйди, что были уже близки к завершению обучения и созревания, как здесь говорили, казалось, был лишь холодный расчёт. Некоторые из них явно демонстрировали своё стремление поскорее окончить пансион, чтобы выскочить замуж за видных и состоятельных кавалеров, из которых чаще всего были востребованы королевские гвардейцы, адмиралы, командоры и капитаны разных мастей, а также владельцы крупных производств и торговых лавок. Разумеется, эти кавалеры были заезжими приглашёнными гостями из столицы или прилегающих к ней городов, так как на простых парней выпускницы уже переставали обращать внимания и те оставались не у дел.
Всё это претило чувствительной, тонкой душе Аулы Ора и вызывало в ней такой протест, что она, пробыв в стенах лиерамского пансиона пять с половиной триад (включая переходную между осенней и зимней) и обнаружив здесь столько всего «замечательного», начала всерьёз задумываться о том, как уговорить высшие силы изменить ход её жизни так, чтобы её не постигла участь большинства здешних учениц. Ей вовсе не хотелось «созреть» так же, как они, и поражать взгляды одной лишь внешней красотой, став при этом жестокой, бессердечной и холодно-расчётливой женщиной, которая впоследствии заставит страдать и своего мужа, и своих детей, и всех своих родных, и страдать самой, даже не чувствуя этого. Она хотела, получив образование, остаться живой, доброй и любящей, с открытым сердцем и сильными чувствами. Мало того, она хотела научиться тому, как проявить в себе загадочную, скрытую в глубине сердца и ещё не совсем понятную ей самой тайную суть, некую силу, способную изменить что-то в этом мире в лучшую сторону, а не только блеск внешнего вида и ума, смекалку и кое-какие таланты, которые были заложены в ней с раннего детства. Впрочем, то, что после её появления в Лиераме все эйди перестали регулярно подстригать волосы и стали делать причёски, и было одним из проявлений такой воли, о которой она сама своим умом догадывалась только теперь. Однако этого было ох как недостаточно для того, чтобы побудить директорат изменить многое для того, чтобы растить из юных распускающихся бутонов прекрасные живые цветы, а не замершие в вечном сне холодные изваяния. А если она станет дальше бунтовать против здешних порядков, стремясь к тому, чтобы, пройдя через все эти круги царства Тьмы, расцвести живым цветком, чтобы дарить окружающему миру силу и радость жизни, а не слепо поглощать её из мира и от других людей, это будет скоро замечено и тогда её серьёзно накажут, самое безобидное, изгнанием из пансиона с пометкой в Главном Характеризующем Документе: «Злостная нарушительница правил».
Другим обстоятельством, которое мучило Аулу и не давало ей покоя, была её странная связь с тем самым семинаристом, который, как оказалось, также злостно нарушал правила и принципы жречества и своего обучения в семинарии для будущих светил религии и духовного мира. Надо сказать, что он ворвался в её жизнь уже давно, когда стал приходить к ней в снах, но чаще — в особых состояниях между сном и явью, когда она начинала засыпать поздно вечером или просыпаться утром. Тогда казалось, что он вовсе не снился ей, а приходил по-настоящему в каком-то ином измерении, пока его тело и ум спали или были погружены в глубокую медитацию. И это побудило её четыре года назад отправиться в главный храм города Оттари, чтобы увидеть воочию юного жреца и познакомиться с ним. Сделав это, а заодно приложив обоюдные с ним силы к спасению двоих разумных представителей различных рас, по некой высшей воле оказавшихся рядом друг с другом в одной и той же беде, она, тем не менее, стала причиной обрушившегося на Этта Мора гнева его грозного наставника. Если бы этого не случилось, то наверняка бы Этт, обучаясь дальше у старого жреца, стал бы впоследствии его преемником. Однако его изгнание привело к принятию им более амбициозного решения: пойти учиться в единственную в этом Королевстве семинарию, которая находилась в Лиераме, чтобы получить, в случае блестящих успехов, высший монашеский чин, а в случае отсутствия оного — стать просто высокообразованным жрецом. Тогда бы он получил право стать кем угодно в этом мире — Хранителем городского архива, духовным исцелителем, поверенным вершителей судеб совершивших злодеяние людей, описателем истории Богов и людей и т. п. или же главным жрецом любого храма с законным правом наставничества, недаром обучение в семинарии длилось семь долгих лет с небольшими перерывами на отдых.
В обоих случаях ему не светило быть семьянином либо же просто страстным любовником, поскольку жреческий устав амантийского сиентата, как и многих других в этом мире, освобождал мужчин и женщин от необходимости иметь семьи и размножаться ради духовного служения и выполнения прочих высших миссий. С другой стороны, нарушители сего закона бывали сурово наказаны изгнанием из мира жрецов и монахов в жизнь, которая в их кругах считалась во многом порочной и грязной. Ещё более тяжким преступлением считалось увлечение чародейством, гипнозом и прочими вещами, имеющими отношение к миру колдовскому, тёмному, которого опасались касаться как жрецы, и монахи и даже сами Боги, так и простые люди.
Однако молодой жрец, увлекшись двумя непростительными вещами — особыми чувствами к юной особе, имевшей честь посетить тот храм вместе со своей приёмной матерью, и искусством духовно-магического целительства, не смог расстаться с этим и перенёс свои тайные увлечения в свою жизнь студента семинарии. Некоторые его сокурсники догадывались, а кое-кто был даже свидетелем его тайных занятий в свободное от учёбы время и принимал участие в его экспериментах. Однако до поры до времени всё было тихо, пока высшее руководство сего учебного заведения ни о чём не догадывалось.
Приезд же в Лиерам Аулы Ора оказал влияние на жизнь молодого, амбициозного семинариста, наверное, едва ли меньшее, чем на причёски юных эйди из местного пансиона. Внезапная его встреча с ней в стенах библиотечного подвала под лиерамским городским храмом во многом перевернула его мир, и теперь его так же, как и Аулу, терзали противоречия и сомнения, а стоит ли продолжать дальше вести двойную игру, пытаясь стать учёным жрецом и даже получить высший монашеский чин, на который он претендовал в силу своего успешного обучения в семинарии, и при том тайно почитывать Аффариса с ещё некоторыми корифеями магического целительства и проводить опыты на пойманных животных, а то и на своих сокурсниках или себе самом. Или же оставить то и другое, навсегда связав свою жизнь с прекрасной небесноокой эйди, нежной, трепетной и порывистой, как ветер в переменчивую пору зимне-весеннего межсезонья. С каждым днём после этой встречи она становилась ему всё дороже и ближе, несмотря на то, что та была отгорожена от него тройной высокой стеной — того заведения, где он был студентом, пансиона, где обучалась она сама, и той, которую воздвигали между ними принципы и правила сиентата.
И вот, в самый последний день этой зимы, когда начинался великий праздник, что продлится, по местным обычаям, целую межсезонную триаду, оба созрели для того, чтобы предпринять в своей жизни что-нибудь такое, что навсегда изменит линии их судеб и, быть может, свяжет их между собою навсегда. Как обитательницы закрытого пансиона, так и студенты закрытой семинарии были лишены права покидать территорию своих учебных заведений, если на то им не выдавалось особое разрешение, с необходимостью всякий раз отчитываться о том, где они были. В этот день, когда все жители города, за исключением «узников» этих учебных заведений, ушли из города, чтобы проводить Владычицу Зиму на временный покой, чтобы затем позже, вернувшись в город, торжественно встретить молодую Весну и радоваться этому целых тридцать дней, Этт тайно сбежал через дыру под неприступной стеной, окружавшей тесный двор семинарии (о существовании этой дыры мало кто знал, ибо она была прикрыта с внутренней стороны двора широкими деревянными листами для обивки внутренних стен, а снаружи её прикрывали кусты таманника и поэтому не особо намётанному глазу она казалась невидимой), а Аула, как уже знает читатель, раскачала толстую ветку ракантового дерева, на которую взобралась вместе со своей новой подругой Эйлой Хан, и перепрыгнула через кирпичную стену.
С трудом выбравшись из огромного сугроба, Аула отряхнулась, сняла с себя и тщательно очистила от снега маленькую бурую шапочку из шерсти, затем серебристого цвета шубку, после чего надела всё это снова и побрела в восточном направлении, где у самого выхода из города увидела фигуру Этта Мора. Теперь он оказался гораздо ближе, так как, увидев неуклюжее падение девушки в сугроб, поспешил к ней на помощь, но она успела выбраться сама раньше, чем он подоспел. Подбежав к нему, она уцепилась озябшими пальцами за рукава его тёплого, расшитого бисерными узорами камзола, который не имел отношения к форменной одежде семинаристов и был, вероятно, приобретён им для таких случаев заранее. Под этим камзолом у него, однако, оказалась также отнюдь не форменная одежда, а обыкновенная, в какой ходили здешние горожане. Это не вызвало у неё удивления, потому что сама она была также не в учебной форме, а в купленном на небольшую часть присланных из родного дома монет скромном городском платьице из плотной древесной шерсти, длиною чуть ниже колен, плотных шерстяных тиргах и высоких сапогах из имитированной кожи тёмно-коричневого бербола с пришитыми блестящими бусинами.
Этт посмотрел на запрыгавшую от радости девушку долгим, пристальным взглядом, в котором было столько неподдельной доброты и любви, сколько вообще способно было исторгнуть его сердце, но вместе с тем в этом взгляде была некоторая доля горечи. Он улыбнулся, но в этот раз его улыбка получилась слабой.
«Бедняжка, — подумал он, подавив невольный вздох. — Н последний ли раз в этой жизни мы касаемся друг друга и можем обменяться словами? Или всё же можно ещё изменить ход нашей судьбы, так, чтобы это могло спасти нас обоих?»
Под словом «спасти» он имел, конечно, не спасение от неминуемого отчисления из учебных заведений, если их разглядят здесь из окон обоих каменных зданий. Ему это было, надо полагать, всё равно в сравнении с тем, что он последнее время осознавал: Ауле не жить дальше без него, так же как и ему — без неё. Без него она запутается в непредсказуемых сетях того, что в этом порочном мире называется жизнью, и погребёт под своими останками великий дар Богини, который могла бы, с его поддержкой, направить а то, чтобы внести свой вклад в избавление этого мира от насилия и висевшей над ним угрозы завоевания тремя оставшимися Императорами Зла и той, что называла сама себя Императрицей. Эти мысли то и дело приходили в его голову всякий раз, когда он думал о своей прекрасной возлюбленной и, в особенности, когда на неё смотрел. С другой стороны, сам он, оставшись вне привычного крова (а другого у него не было, ибо он был с детства бездомным сиротой, отданным неким племенем подобравших его ранее горцев посетившему их однажды жрецу Ассирусу, и, если он окажется наказанным судьями сиентата и изгнанным навсегда из мира жрецов, лишится права жить в стенах храмов), станет бесприютным, никому не нужным бродягой, который будет скитаться по миру, сам себе судья и хозяин, и закончит свои дни под раскидистой кроной дерева, в пещере или где-нибудь ещё. Или же, как иногда предполагал, станет тёмным магом, обретёт могущество и долгую-предолгую жизнь, используя свою магическую силу и служа самому себе, и поселится в отдалённых пещерах Голубых гор, гористых пустынях Юго-Востока, спящих до поры «кузницах» Эморры или же в суровой лесной Дейвазии, однако при этом отнюдь не примкнёт к Императорам, которые стали бы его использовать в своих целях. Если же директорат семинарии и сиентат ни о чём не узнают, то получивший свидетельство образования и высший монашеский чин Этт Мор, подавшись в Совет сиентата или выбрав для себя другую подходящую стезю, останется навсегда разлучённым с Аулой Ора, этим прекрасным человеческим воплощением Богини Ветров Эас, свидетелем того, как она погибает, будучи навсегда разлучённой с ним.
— Пойдём! — сказал он, беря её руки в свои и согревая их.
— Куда же мы пойдём? — спросила Аула, не противясь, однако испытующе посмотрев в его глаза.
— Куда глаза глядят. Этот мир не принадлежит нам до тех пор, пока нас в нём нет, и становится нашим, когда мы топчем его своими ногами.
Эта шутка показалась обоим наполненной глубокого скрытого смысла. Аула взяла своего кавалера под руку, так же, как это делали девушки в пансионах, выбирая себе партнёров для танцев и более близкого знакомства, и они направились по извилистой дороге в восточном направлении.
Оказавшись за пределами города, будучи больше ничем не стеснёнными, они ощутили такую свободу и свежесть, что совершенно расхотели возвращаться обратно, по крайней сере, в ближайшее время. Заметно потеплевший и повлажневший от юго-западного ветра воздух, вкупе с яркими предвесенними лучами Небесного Ока, продолжали растапливать снег в долинах рек, поросших сбросившими листья ветвистыми ракантами, высокими стройными килотами и тонкими извилистыми кустарниками, и на склонах круглых сопок, покрытых древесной растительностью всех возможных оттенков голубовато-зелёного, фиолетово-зелёного, и тёмно-зелёного с коричневыми шерстистыми "подложками". Аула хорошо знала из местных деревьев игольчатую лауду с прочной тёмно-красной древесиной, дававшую вкусные съедобные орехи, и знаменитое шерстяное дерево, которое росло не только в этих краях, но и в западной части огромного материка. Это дерево было замечательно тем, что его ствол, довольно тонкий и не очень прочный, был покрыт слоями волокнистых выростов, похожих на тёмно- или светло-коричневую шерсть, хотя иногда встречались и белошёрстные деревья. Эта тёплая "подушка" защищала и согревала растение в холодную пору, а весной слои "шерсти" отставали и отваливались клочками, так что летом деревья стояли голыми, зато узкие тёмно-зелёные с фиолетовым оттенком листья, похожие на длинные иглы, опадали и вместо них вырастали другие — широкие и светло-зелёные с лёгким оттенком голубого. Впрочем, были известны деревья, росшие в краях с очень холодным летом, где они никогда не сбрасывали шерсть и не меняли иглы на широкие светлые листья, и экземпляры из южных стран, никогда не покрывавшиеся шерстью и всё время стоявшие с пышной листвой.
В нескольких лингах от города протекала широкая река с местным названием Риехан, за которой начиналась Дейвазия — страна высоких гор, древних седых ледников, покрывающих вершины, и диких северных лесов, населённых бесчисленным зверьём и немногочисленными охотничьими племенами. Ни один местный горожанин или заезжий человек, знающий о том, что может его поджидать в этих горах, не ступит туда в одиночку, без оружия, летательного приспособления, местоуказательного прибора и необходимых знаний. К тому же через глубокую и широкую реку, которая текла на северо-запад и впадала в Северное море, располагавшееся между Эллиорой и покрытой вечными льдами и огнедышащими горами Хеттарией, не пролегало ни единого моста. Поэтому Этт и Аула предпочли прогулку по межсопочным долинам и левому берегу покрытой толстым слоем льда реки, поросшему тимановыми зарослями и, вперемешку с ними — шерсто-лаудово-ерговой шербой с примесью килота ещё нескольких, не столь ценных пород деревьев.
— Как здесь тихо и просторно, — сказала Аула, разведя руки в стороны, словно обнимая ими лес, горы, широкую долину и небо над головой.
Этт оглядел окрестности и остановил взгляд на чём-то высоко над головой.
— Смотри!
Аула посмотрела туда же и увидела почти на самой верхушке высоченной игольчатой ерги двух больших иссиня-чёрных птиц, сидящих на одной и той же ветви и слегка её пригибая. Это была местная порода воронов, которые славились своими размерами, искрящимся оперением и поразительным умом. В Дейвазии, как поговаривали местные жители, охотники приручали этих птиц, приучая их находить добычу и оповещать о ней за довольно щедрое вознаграждение. Просвещённые амантийцы не одобряли охоту, считая её противным Богам и природе убийством представителей царства животных, хотя иногда прибегая к отстрелам не в меру расплодившегося зверья (из шкур и меха этих животных шили тёплую одежду, головные уборы и обувь), но не могли запретить заниматься ею малочисленным лесным жителям, которые питались и обогревались только за счёт данного ремесла.
— Здесь нет охотников, — заметила Аула. — Откуда здесь взяться воронам?
— Точно так же мне бы хотелось узнать, откуда в городе зимой появляются крылатые кошки. Хотя здесь гадать нечего: их развелось слишком много, а добыча в лесу чаще достаётся охотникам и её выслеживают вот такие здоровенные вороны.
— Мне кажется… — Аула вновь посмотрела вверх. — Эти птицы никого сейчас не выслеживают, а просто за нами шпионят.
Она отвернулась от дерева и, подойдя совсем близко к своему другу, уткнулась лицом в широкий ворот его камзола, подбитый мягким серебристым мехом как раз одного из таких отстреленных в городе крылатых чудовищ. Аула посетовала про себя, что он мог бы и не надевать одежду, изготовленную местными охотниками, а предпочесть шерсть среброхвоста, при вычёсывании которой из пышных хвостов этих животных последние не погибают, а только бывают вынуждены до весны прятать голые хвосты под толстыми тёплыми брюшками. Но вслух ничего не сказала, тем более, насколько ей было известно, среброхвосты в здешних краях не водились.
В тот же миг с верхушки высоченного дерева раздалось обиженное краканье и птицы заёрзали на месте, сбросив вних несколько крупных снежных хлопьев.
— Смотри-ка, — заметил Этт, обняв её одной рукой и продолжая любоваться этим зрелищем. — Они нас понимают. И наверняка вовсе не шпионят за нами. Весьма странно, если бы на нас здесь нашлись охотники.
— А ведь верно, — согласилась с ним Аула, отрываясь от него и вновь глядя на воронов, затем на далёкие лесистые горы. — Кому нужно за нами охотиться, кроме директоров наших жутких учебных заведений, а они вряд ли станут заводить себе ручных воронов-шпионов.
Они засмеялись, и тут же произошло странное: два большущих ворона, громко закаркав, снялись с ветки ерги, ссыпав с неё снег, и направились в сторону Лиерама. Этт с Аулой с тревогой наблюдали за тем, как птицы, кружа над крышами домов, спирально скрученными шпилями над зданием городского управления и башнями замков, облетели город и бесследно исчезли где-то в его сердцевине.
— Похоже, это не простые птицы и они действительно за нами следили, — мрачным тоном произнесла Аула. — И, будучи хорошо обученными, без труда доложат всё нашим директорам.
— Не бойся, — Этт засмеялся, привлёк её к себе и внимательно посмотрел в глаза. — Я ни разу не видел в замке семинарии ни одного ворона.
— Я тоже не видела их ни разу в нашем пансионе, — ответила девушка, высвобождаясь из его объятий. — Но это всё странно. Уж не может ли быть такого, чтобы кто-то из них не выучился обращаться воронами, чтобы выискивать тайных нарушителей уставных правил и потом их сурово наказывать?
— Вот это уже совсем неправдоподобно, — покачал головой Этт, беря её за руки и вновь заключая в объятия. — Если уж нам суждено быть наказанными, тогда это произойдёт и без этих ухищрений, к тому же вряд ли директор нашей семинарии станет заниматься магией превращений или любой другой.
— Это верно. Но наши директрисы, как мне кажется, похожи на ведьм. О, Этт, я так не хочу быть наказанной… и не хочу также, чтобы наказанию подвергся ты. Что нам делать?
— Что нам делать? — переспросил он. — Что нам делать, если мы уже совершили преступный побег и наверняка нас потеряли наши директора и прочие воспитатели? Конечно же, расслабиться перед грядущей расправой и отправиться отмечать праздник. Чему быть — того не миновать. Пошли!
Он указал кивком головы немного севернее, где на правом берегу небольшой безымянной речки, которая была одним из многочисленных притоков Риехана, было заметно какое-то движение и отуда раздавался доносимый ветром шум. Этт повёл Аулу туда через неширокую тропу в густом прибрежном тиманнике. Шум раздавался всё ближе и ближе, и вот — заросли расступились и перед ними открылся широкий просторный луг, который упирался в высокий берег речки.
Здесь, казалось, собралось население не только небольшого Лиерама, но и заезжие гости, торговцы и путешественники, так как народу было хоть отбавляй. Здесь собрались все — мужчины, женщины, старики, дети и домашние животные. Там и сям виднелись шатры, в каждом из которых могло разместиться на ночлег десять-двенадцать человек. В центре обширной поляны горел большой костёр, а поодаль от него стояла огромная снежная баба, раскрашенная красками и похожая, как показалось Ауле, на госпожу Серрель, разве что в руках у неё вместо свитка с очередным списком распоряжений был ледяной жезл, а на голове — корона, вырезанная из основания старого медного чана.
Аула вместе с Эттом стали поодаль и принались наблюдать. Аула усмехалась, наблюдая за местной забавой: молодёжь бегала вокруг неподвижной "Серрель" с зажжёнными факелами в руках и тыкала её во что придётся, надеясь каждый следующим тычком заставить её упасть и рассыпаться. Вскоре всё основание высокой снежной фигуры было истыкано и подточено, а солнечные лучи тем временем делали свою работу, так что через какое-то время статуя Владычицы Зимы стала подтаивать, промокать и покрываться сосульками. Наконец, под всеобщий задор она рассыпалась, но не упала простой кучей наземь: внезапно на тот самом месте, где она стояла, возник вихрь, закружил останки Зимы, поднял вверх столбом и унёс вдаль, оставив на поляне чистое место, едва прикрытое снегом.
— Это настоящее чудо! — воскликнула Аула, порываясь выбежать вперёд, чтобы поздравить горожан и гостей с победой, но Этт её не пустил, и тогда она с немного обиженным видом стала смотреть, что будет дальше.
А дальше было вот что: все собравшиеся на поляне принялись приплясывать и кружиться на месте под звуки тримбалов, похожих на большие сита, только с металлическим дном и навешанными по краям блестящими звонцами, и виолтов, напоминавших большие пузыри с торчавшими в разные стороны трубочками разного калибра. Были ещё некоторые инструменты, не знакомые Ауле и её спутнику. Однако наибольшее внимание привлекали музыканты: среди них оказались не только наряженные в разноцветные камзолы и нацепившие высокие вилоксовые шапки городские тримбалисты и виолтисты, но и несколько косматых и грозных на вид коренных дейвазийцев в шкурах диких орхалов и шапках из голов этих лесных хищников, причем из ушей этих голов торчали длинные бурые, чёрные, белые и синеватые перья местных птиц.
Пока длились эти пляски, несколько мужчин из числа гостей сидели у восточного края костра и жарили съедобные клубни хелтока, приправляя их пряностями и продавая желающим за мелкие монеты или же в качестве награды — за верный ответ на загадки, которые они задавали. Многие желающие попробовать кушанье, привезённое с далёкого юго-запада, не разгадав загадку, вынуждены были доставать монеты, и вскоре рядом с весёлыми торговцами их накопилась целая куча.
— Этт, может быть, всё-таки поучаствуем в празднике? — упрашивала Аула своего спутника. — Ты ведь сам хотел повеселиться.
— Ну пойдём тогда, — согласился он и, взяв девушку за руку, повёл её к центру большого круга.
Поначалу они были смущены, но вскоре, подбадриваемые местными жителями, которые, находясь не в городе, уже не косились на них злобными и недоверчивыми взглядами, вошли во всеобщий задор и плясали вместе со всеми. Они ухитрились также отгадать целых шесть загадок подряд и в награду получить вкусное угощение. Так прошёл остаток дня, и когда стало понемногу темнеть, горожане устроили целое феерическое представление. Как только лучи Небесного Ока стали исчезать за восточным горизонтом, все, кроме Аулы и Этта, которые решили просто на это посмотреть, собрались вокруг большого костра и принялись кружить вокруг него наподобие разбушевавшихся лесных духов, словно вызывая некие силы. Их движения сопровождались непрестанно вспыхивающим в небе холодным сиянием, и ветер крепчал, превращая тёплый день и вечер в холодную северную ночь. Однако празднующим встречу Весны было жарко, многие поснимали верхнюю одежду и шапки и продолжали взывать к силам уже почти зашедшего за горизонт солнца пробудить всё живое к жизни и цветению. Наконец, прошло ещё некоторое время, пока произошло то, чего все добивались: прямо над головой сошлись в парном танце полные диски обоих ночных (или, скорее, вечерних, так как до наступления ночи было ещё далековато) светил — Ацеры и Энталии и рядом с ними возник небольшой, ярко светящийся диск Траона, населённого, как писали учёные жрецы и преподаватели, целым огромным сонмом тощих черноволосых карликов. И в самый неожиданный момент стало светлее, как будто мир повернул вспять в своём вечном движении вокруг себя самого, и единственный луч света, неожиданно показавшийся из-за горизонта, ударил в самую середину костра, вызвав в нём кружение вихря. Этот вихрь поднимался всё выше и выше, пока не рассыпался в небе множеством искр, обдав всех собравшихся тёплым ветром. И, казалось, в самом центре этого вихря возникла огромная фигура женщины, которая напомнила Ауле уже не холодную сердцем директрису лиерамского пансиона для девушек, а… её саму. Это немало удивило и обрадовало её.
— Вот и пришла новая Владычица, — прошептала Аула, глядя блестящими глазами в глаза Этта Мора и приглашая его на последний танец перед тем, как начнётся межсезонье, в котором весна, борясь за свои права, постепенно получит их целиком, до следующего наступления холодного сезона.
Тот поддался чарам юной эйди и, прежде чем они пустились кружить вокруг костра, поцеловал её. В наступившей темноте (точнее, в полумраке, поскольку в северных краях, где солнце долго не заходило за горизонт, полной темноты никогда не бывало), никто этого, казалось, не заметил, однако для Аулы это был настоящий переворот вселенной вверх дном. Её обдало с головы до ног огнём, как будто феерическое представление рождения Владычицы Весны разыгралось в ней самой. Казалось, она превратилась в само пламя и, лишившись опоры, взлетела в воздух, как будто её подняла и понесла некая таинственная сила. Однако на самом деле это были руки Этта, подхватившие её в самый момент потери чувств и закружившие в танце под звон тримбалов и прихлопывания веселящейся толпы.