В небольшой, но очень уютной спаленке на втором этаже большого дома, увешанной дарёными покрывалами и освещённой ночными светильниками, было жарко и совсем тихо, если не считать едва различимого скрежета маленького стенного бурильщика. Хозяин с хозяйкой, умаявшись в течение бурного, весёлого, беспокойного, насыщенного хлопотами и праздником дня, крепко спали.
Внезапно сон хозяйки прекратился, как будто его не было вовсе. Она с трудом могла вспомнить, что видела в этом сне, а потом из её головы вылетели и эти скудные воспоминания. Вместо них снова нахлынул поток непрекращающихся, надоедливых, навязчивых мыслей, посещавших её регулярно с тех пор, как произошла череда уже описанных событий. Спасением, пожалуй, были сны, в которых можно было отдохнуть от этих натисков и даже порой поговорить со своей названной дочкой, рассказав ей всё, чего та о себе ещё не знала. Однако это действовало только на время, ибо дочка была теперь так далеко, что видеться они не могли, по крайней мере, до середины летнего сезона, если она ещё пожелает приехать домой, а не останется коротать время отдыха в далёком от цивилизации городе на краю великой державы, в котором, по многочисленным слухам, жили угрюмые, замкнутые и полудикие люди, а по улицам разгуливали дикие звери.
Всё же Алерте казалось, что Аула вскоре прибудет домой и обрадует их с Гио глаза, причём гораздо раньше, чем она предполагала умом. По тому, что Аула писала в посланиях, которые в виде маленьких свитков отправляла с изредка курсирующими до Лиерама и обратно воздушными кораблями, жилось ей там несладко, и единственной её отрадой были занятия рукоделием, рисованием и изучением новых книг и рукописей в библиотеке. К рисованию она ощутила последнее время даже большую страсть, чем к привычному с детства рукоделию, шитью и постижению наук, и писала, что, вероятнее всего, в недалёком будущем станет художницей и будет продавать свои картины на выставках в разных городах, причём не только в пределах Королевства Аманты. Кроме того, Аула сообщала о том, что ей удалась первая тайная встреча с тем, кого она "всегда желает видеть, слышать, ощущать и осязать" и что эта встреча, возможно, заставит его задуматься, а стоит ли ему дальше делать всё, чтобы облачиться в монашеские одеяния и навсегда забыть её прекрасные глаза и пылкую, влюблённую душу. Алерта дивилась смелым помыслам приёмной дочери, однако ей самой всё ещё недоставало смелости написать Ауле то, что, по её мнению, та должна была знать уже давно: о том, что о ней сказали удивительные жители Голубых гор, когда передали девочку им с Гио как некий бесценный дар Богов.
Но в этот раз Алерта решила написать. Не став будить мужа, она потихоньку встала с удобной лежанки, завернулась в покрывало, подпоясавшись плетёным матерчатым ремешком, после чего, достав из стоявшего на полке ящика для свитков большой лист розоватой-белой кальосовой бумаги, невидимые чернила и маленькую чёрную палочку с заострённым кончиком, уселась на пуф за немного наклонный столик, зажгла яркую лампу и принялась писать очередное послание. Писало скрипело по бумаге, превращая мутноватые капли невидимой краски в аккуратные тёмные значки и закорючки причудливых извилистых очертаний, характерные для нынешней амантийской письменности. Вместе с этими каплями на бумагу падали и другие прозрачные капли — крупные, прозрачные и горько-солёные, как вода тёплых южных морей или солёных озёр. Но она должна написать и отправить это письмо, какими бы последствиями это деяние не обернулось.
Когда Алерта закончила, она ещё раз перечитала написанное, скрутила лист в плотный свиток, спрятала его подальше и встала из-за столика, погасив лампу. Затем поглядела на мерно похрапывающего мужа и, не решившись его будить, легла рядом на самый край лежанки. Когда же она попыталась накрыться одеялом, Гио в тот же миг перестал храпеть и, открыв глаза, поглядел на свою жену.
— Алерта, — шёпотом позвал он, легонько сжав её руку под одеялом. — Я знаю, что ты не спишь. Ты писала письмо?
— Да. Но откуда ты знаешь?
— Я догадался, потому что, когда ты не спишь в такое время, то наверняка писала. Кому на этот раз, Мелле или Трисии?
— Я писала Ауле, — ответила Алерта, поворачиваясь к нему. — Ты удивишься, потому что я отправляла ей недавно свиток с посланием, но тогда я не решилась сказать ей то, что хотела, и чего ей Эйа наверняка не рассказывала. А теперь я набралась смелости и написала.
Гио хмыкнул, рассеянно поглаживая тёмную с едва заметной проседью волну её волос, выбившуюся из-под одеяла.
— Что же ты ей написала?
— То самое… я открыла нашей Ауле тайну, как она к нам попала и что о ней тогда сказала Иха, супруга вождя племени Драконов Алайды. Помнишь её?
Гио улыбнулся, припомнив крылатую спутницу ненавистного ему с определённых пор предводителя этого племени, наградившая их с Алертой, неведомо за какие заслуги, прекрасным "даром Великой Богини". Однако нахмурился, припомнив его самого.
— Да, помню. Вот бы узнать, как сложилась жизнь Ихи и её детей.
Алерта горестно вздохнула, поджав губы.
— Я слышала о том, что Иха погибла во время путешествия с караваном торговцев, шедшим на восток, и вместе с ней погибли и её дети, в живых остался только старший сын и он не стал эйханом.
— А отец этих детей? — продолжал любопытствовать Гио Трейга.
— А об отце я ничего не знаю, — солгала Алерта. — Кроме единственной новости о том, что он подружился с траонцем и теперь живёт в пустыне, которая находится за огненными горами Эморры.
— Хм, странно… Оррам рассказывал, что Драконы Алайды очень редко отбиваются от своего племени, и уж тем более не их вожди. Какая-то сложная и запутанная история, о которой мы так и не узнаем, если вдруг не решим снова к ним наведаться.
Алерта испуганно сверкнула глазами и порывисто схватилась за плечо Гио.
— Не надо.
В ответ он поцеловал жену и уткнулся лицом в её плечо.
— Ну как хочешь. Если эта история тебе неприятна, не будем это поднимать. Но узнать про траонца мне было бы интересно.
— Я полагаю, Гио, что о траонце Драконы Алайды ничего не знают или слышали только мельком. Но мы ушли в сторону. Я только сказала, что сообщила Ауле то, о чём не решалась до сих пор ей сказать. Как ты думаешь или чувствуешь, она обрадуется этому или опечалится?
— Радость, печаль… это простые человеческие чувства, они могут быть какими угодно, главное — знание, которое она получит. И потом решит, что с ним делать дальше. Увы, я не родной отец Аулы, но думаю и смутно ощущаю, что с ней всё будет хорошо.
— Я тоже, Гио. Но мне кажется, что моё письмо она получит позднее, чем оно придёт по назначению.
— Это почему же? — встрепенулся Гио.
— Я не знаю. Может быть, это озарение придёт позже, утром, а пока давай спать.
И они уснули, обняв друг друга, как делали часто в давней молодости и после окончательного примирения в более зрелом возрасте.
Что касается дальнейшей жизни Аулы Ора в жутком, по мнению многих, захолустье под названием Лиерам, то события, которые имели место быть дальше, целиком вписывались в схему, замысленную ею самой, поэтому ничего непредсказуемого и потрясающего неподготовленное воображение в них не было. После знаменательного побега из пансиона, который увенчался участием в фантастическом, самом грандиозном в этих краях празднике проводов зимы и встречи ранней весны, который в других местах называли праздником Рождением Небесного Ока, для юной ученицы наступило странное затишье. Часы следовали за часами, дни за днями, а в её сторону ни от кого из других девушек, преподавателей и директората не поступало ни единого выговора или нарекания. От Аулы тщательно скрыли даже то, о чём он сама догадывалась по взглядам сокурсниц: в тот праздничный день её потеряли и едва ли не до самого захода солнца обыскивали весь двор и весь замок. Лишь один раз за несколько дней Эйла Хан призналась ей, что обманула всех своих подруг и других эйди, сказав, что ей, Ауле, неожиданно стало нездоровиться и она отправилась в лечебное крыло, откуда его давнишняя хозяйка Криста Арго направила её в городской лекарский тетрагон, поскольку у неё самой закончилось снадобье от ледяной горячки. Разумеется, госпожа Криста была заранее предупреждена сообразительной Эйлой и сумела, в свою очередь, ввести в заблуждение всех преподавателей, смотрителей, поваров и даже двух пронырливых "мастериц чистоты". Возможно, некоторые из них всё же внутренне ощущали подвох, поскольку большинство обитателей мира Элайи в разной степени обладали внутренним чутьём, а некоторые даже — выраженным ясновидением, яснослышанием и яснознанием, однако комедия была сыграна безупречно. Ауле казалось, что гроза, несмотря на растущую в её душе тревогу, так и не разразится.
Однако гроза всё же разразилась. И случилось это на пятый день, когда после очередной лекции по душезнанию, которой, по окончании длинного и нудного курса женских прав и обязанностей, стало уделяться вдвое больше внимания, к ней подошла госпожа Серрель и повелительным тоном велела подняться вслед за ней в её кабинет.
Сгорая от тревожных ожиданий и дрожа, как лист ветренника, когда с последнего снимают лёгкий белый пух, Аула поднялась по прозрачным гранолитовым ступенькам лестницы на пятый этаж. Этот этаж, расположенный над спальнями преподавателей, был примечателен там, что пространство здесь было небольшим, соответственно тому, что замок пансиона имел конусообразный вид и сужался к вершине. Здесь находилось несколько дверей и входы в три башни, в одной из которых находилась библиотека, во второй — хранилище каких-то древних артефактов и принадлежностей преподавателей, назначение которых ученицам не раскрывалось, а третья была пустой и использовалась чаще всего для наказания провинившихся студенток. Между первой и второй башнями находилась изысканно выделанная кусочками непривычного для здешних мест бело-розового гранита с вкраплениями тёмно-красного смоляного камня дверь в помещение, которое госпожа Серрель называла своим кабинетом. Это помещение было бы мало отличающимся от большинства других комнат, ибо здесь был точно такой же высоченный потолок, уходящий стрельчатым куполом ввысь, откуда свисала на длинной цепи массивная люстра, и такие же ланцетообразные окна с резными решётками, начинающиеся от самого пола, если бы не его обстановка. Вся мебель здесь была изготовлена из тщательно отполированного и покрытого прозрачным лаком тёмно-красного дерева, была узорчатой и стоила, как прикинула Аула, целое состояние её приёмных родителей и сестёр с их мужьями, вместе взятых. Задние внутренние стенки высокого шкафета, выполненного в той же форме, что и окна, были зеркальными, и в них отражались выставленная на стеклянных полочках изысканная посуда из лучшего в мире голубого, белого и розового хрусталя, добываемого в рудниках Темпрадории в центральной части огромного южного материка Гинвандии, населённого преимущественно синекожими терангва и драконидами, находящимися в тесном содружестве с потомками выходцев из Клирии и Тенгина. Кроме того, на полках других двух шкафетов и тонких этажерках, вперемешку с книгами и аккуратно сложенными в штабеля бумажными свитками, стояли статуэтки разных животных, птиц и мифических существ, выполненные из самых разных полудрагоценных и драгоценных камней. Стены этого помещения были увешаны изысканными полупрозрачными занавесками, расшитыми тропическими цветами, а пол устлан круглыми узорчатыми коврами, сотканными искусными руками сакридских мастериц. Мало того, массивная люстра, похожая с виду на фантастическую птицу, была выполнена в теккерийском стиле из мельчайших хрустальных капелек белого, синего и ярко-красного цветов, собранных в длинные цепочки и звеневших, как маленькие колокольчики, от малейшего движения воздуха или дуновения ветерка.
Была ли вся эта роскошь личной собственностью всех трёх директрис, принадлежала лично госпоже Серрель или же являлась имуществом пансиона, Ауле было неизвестно. Она знала только, что богатство учебных заведений в Аманте напрямую зависело от благосостояния обучающихся в них студентов: чем богаче были родители, тем большую сумму могли себе позволить заплатить за обучение своих отпрысков. Богатые родители платили за своих детей от десяти до двенадцати тысяч сигренов за год, люди среднего достатка — от пяти до семи, а те, что были победнее — от двух до четырёх. Совсем бедные амантийцы, коих было не особо много, не могли себе позволить обучаться в подобных учебных заведениях и отправлялись в специальные пансионы для плохо обеспеченных граждан, либо платили символическую сумму денег и, кроме учёбы, занимались работами, за которые получали монеты и вносили их за обучение. Были и такие студенты из числа бедняков, которые, в силу своего неимущего положения или тяжёлой болезни, своей или своих родителей, получали из королевской казны особую милость в размере от трёхсот до трёхсот пятидесяти сигренов за каждую триаду и поэтому могли позволить себе обучение в обычных городских пансионах и институтах. Что касалось семинаристов, единственное учебное заведение для которых находилось в Лиераме, то все они получали пособие от сиентата Ордена Звезды Мира в размере пятисот сигренов в триаду и поэтому были довольны своим положением, поскольку плата за обучение в семинарии была около шести тысяч сигренов в год и на протяжении многих лет оставалась почти неизменной.
Как могла предположить Аула, в Лиераме вряд ли обучались дочери самых богатых людей Аманты и соседних Союзных Королевств, а заносчивость и высокомерие многих здешних старшекурсниц было вызвано вовсе не их богатым наследством и высоким положением в обществе, а скорее, своеобразным стилем и ходом воспитания девушек, которым вместо должного смирения и скромности, как внушали девушкам в начале обучения, им прививали гордыню и чувство собственного превосходства друг над другом и над всем миром. Как известно, богатые и знатные девушки обучались преимущественно в столичном пансионе и в прилегающем к Арохену большом городе Сильфироне, или же в богатых северо-западных королевствах, входивших в Непобедимый Союз — Альстарии и Эрдоне. Поэтому разгадка сказочного богатства директората лиерамского девичьего пансиона лежала где-то за пределами её понимания.
Больше всего, конечно, поражала своим внешним видом главная директриса: стройная, высокая, изысканная, она была одета в поразительно гармонирующее с её внешним видом тёмно-фиолетовое с зелёными и искорками длинное одеяние. В ушах, волосах, на запястьях на точёной шее госпожи Серрель красовались изысканные украшения. Всё это делало её похожей, по меньшей мере, на королеву бала или просто королеву, принарядившуюся для торжественной встречи с очень важной для неё персоной. Разница была лишь в том, что у королевы местного пансиона для не слишком требовательных в свободе, зато амбициозных и рассчитывающих на будущее светское процветание девиц, был необычайно болезненный вид. Светлая матовая кожа её в этот раз выглядела совсем бледной и на ней был более чем обычно, заметен синеватый оттенок, а красивые светлые глаза потускнели. Других двух директрис, Ровены и Дебры, здесь сейчас не было, поэтому Аула не могла сравнить и прийти к выводу, было ли это игрой света и тени в кабинете или же госпожа Серрель в самом деле была больна и потихоньку чахла в этих стенах. Впрочем, сейчас это не имело для Аулы такого важного значения, чем то, что скажет ей сейчас эта женщина.
— Итак, — начала, как обычно, госпожа Серрель, медленно прохаживаясь по комнате и оглядывая молодую девушку так, как будто рассматривала экспонат на столичной выставке. — Вы ведь никогда не были в моём кабинете, верно, госпожа Ора? Вам здесь нравится?
Аула едва не поперхнулась, услышав из уст главной директрисы такую несусветную чушь. Однако, как было заметно, Серрель Обриа (Аула прочла под одним из портретов на стене второе имя директрисы, которое принадлежало, как у всех амантийцев, её отцу) решила начать издалека.
— Да, но… могу ли я спросить вас, госпожа Серрель…
— Да, конечно, спрашивайте, — последовал ответ.
— Не могу ли я видеть здесь госпожу Ровену и госпожу Дебру?
— Нет, вы не можете их видеть. Это мой персональный кабинет и здесь я живу, а они обитают в своих и мы встречаемся вместе в гостиной директората. Это вам понятно?
Она поглядела на дерзкую ученицу, сложив руки на груди и с трудом пряча негодование под маской непроницаемого спокойствия. Такое самообладание, решила Аула, в последнее время могло быть подточено болезнью, и, если испытывать терпение этой женщины, оно вот-вот может лопнуть.
— Понятно, — кротким голосом, потупив взор, ответила Аула и подумала, что это весьма странно — требовать покорности от тех, из кого впоследствии целенаправленно воспитывают чопорных, бессердечных гордячек и эгоисток.
— Тогда это уже лучше, — госпожа Серрель улыбнулась. — Вы, бесспорно, очень умная, сообразительная и талантливая девушка, но скажите мне, кто мог дать вам такое странное имя? Такого имени, как Аула, среди амантийцев, я думаю нет, есть похожее имя — Эйла…
— Но моё имя Аула, — краснея от внезапного негодования, перебила её ученица.
— Замечательно! — госпожа Серрель мечтательно глянула на свисавшую с вершины потолочного купола люстры и жеманно накрутила тонкую прядь своих волос на тонкий указательный палец правой руки. — А вы знаете, госпожа Аула, что перебивать старших, а тем более стоящих выше вас в общественной иерархии — верх неприличия? Хотя… но… ответьте мне ещё на один вопрос: какое происхождение имеет ваше второе имя — Ора? Это ведь не имя вашего отца, на самом деле вас должно называть Аулой Гио. Я знаю, что иные законы присвоения фамилий принят у жителей других государств и континентов. Вы иностранка или предпочитаете законным именам прозвища?
Лицо Аулы зарделось снова, но на этот раз она смолчала, подумав, с какой такой целью госпожа Серрель Обриа мучает её, задавая нелепые вопросы и цепляясь к её именам?
— Ответьте же мне, — настаивала директриса.
— Я не знаю, — ответила Аула, пожимая плечами. — Меня просто так все называют — Аула Ора, это имя записано во всех моих свидетельствах и хранится в главном архиве переписи народонаселения Союза Восьми Королевств.
— Охотно верю, так как свидетельство вашей принадлежности к семейству Гио Трейга с вашим записанным именем хранится в моём потайном хранилище документов. Так вот… это было моё небольшое отступление насчёт вашего необычного имени. А теперь я перейду к главному.
Аула напряглась всем телом, ожидая этого самого «главного», для чего её, собственно, позвали в этот роскошно обставленный кабинет. Серрель Обриа неторопливо совершила вокруг неё ещё один круг, попутно заглядывая ей в глаза, уши и затылок, оценивающе оглядывая её всю, как крылатая кошка, загнавшая добычу в свою нору и любующаяся ею, прежде чем приступить к трапезе. Она явно наслаждалась своей победой.
— Так вот, моя дорогая Аула Ора, — заговорила она, наконец, снова. — Вы должны были уже догадаться, зачем я вас сюда позвала. Или не догадываетесь?
— Догадываюсь… — промямлила Аула, опуская глаза, чтобы не видеть направленного на неё издевательского взгляда.
— Очень хорошо. Только не думаю, что разумно опускать взгляд, когда я говорю с вами, эйди Ора, — снова принялась критиковать её госпожа Серрель. — При том вы даже не краснеете… Нет, нет, не говорите больше ничего. Вы и так всем своим видом показываете, что недостойны того, чтобы обучаться в стенах пансиона, основанного великой Наофин Этрам. За тот короткий промежуток времени, что вы провели здесь, юная госпожа, вы нарушили столько правил и настолько презрели наш устав, что я даже не в силах подумать, какое наказание было бы для вас самым подходящим и справедливым. Похоже, вы совершенно забыли, что в нашем пансионе запрещено прыгать по лестницам, шептаться в коридорах с подругами, перебивать старших, отсутствовать без предупреждения на занятиях, громко кричать, бить сверстниц и лазать по деревьям? Вы могли сломать тот ракант очень редкого вида, который мы всем директоратом заказали из северных лесов Менанторры и с большим трудом здесь вырастили. И, конечно же, у нас категорически запрещено перепрыгивать через стену за пределы двора пансиона и как ни в чём не бывало отправляться на свидания с будущими монахами Ордена Звезды Мира или, говоря иначе, жреческого сиентата! Конечно, на сей раз он был не в форменной одежде, но я не первый год здесь живу, чтобы не заметить и не узнать студента жреческой семинарии, который обучается в нашем городе четвёртый год! Вас видели в городе, далеко за городом и, как я догадываюсь, вы были вместе на местном языческом празднике проводов зимы!
Госпожа Серрель распалялась всё больше, а бедная Аула была готова провалиться сквозь пол.
— Вы ведь уже не один раз встретились с тем семинаристом, не правда ли? — спросила она, слегка понизив голос и беспощадно буравя её своим стальным взглядом.
— Два раза, — ответила Аула.
— Да. И оба раза — тайно, полагая, что никто ничего не заметит и не увидит. Но… — директриса неожиданно посмотрела вверх, — не всё так просто, как вам кажется, милая.
Аула глянула туда же и только теперь заметила сидевших на люстре, поверх не зажжённых в дневное время ламп и мириадов свисающих вниз капелек хрусталя, двух большущих чёрных птиц. Одна из них тут же снялась с места, немного раскачав люстру и вызвав приятный, мелодичный звон, а вторая, сделав то же самое, вылетела в небольшое раскрытое окошка между двумя большими, на которых были решётки, и уселась на ветку ближайшего дерева, росшего во дворе.
Аула испуганно вздрогнула. Ей пришли в голову сразу две мысли, одна из которых точно была верной: то, что госпожа Серрель держит у себя ручных воронов-шпионов, и то, что этими воронами могли быть каким-то магическим способом обратившиеся другие директрисы. Однако вторая мысль показалось ей абсурдной, и Аула тут же её отбросила.
Птица, оставшаяся в помещении, сделала круг над их головами и, деловито каркнув, уселась на правое плечо госпожи Серрель. Та, не снимая с себя питомицу и погладив её по голове (как догадалась Аула, это была самочка, а самец, который был немного крупнее и выглядел более грозно, вылетел в форточку), с победной улыбкой продолжала:
— Так я скажу всё до конца. Своим несносным поведением и вопиющим нарушением правил вы вносите в наш тихий мирок бурю и хаос. Но не только, оказывается, вы также вносите разлад и хаос в жизнь ни в чём не повинного молодого жреца. Если его заметили в вашем обществе, Ора, то ему грозит исключение из семинарии, и второй раз его туда никогда не примет! Или вы скажете, что за всем этим кроется ваша к нему страстная любовь?
В душе у Аулы всё кипело, когда директриса произносила эти слова. Но и в этот раз она умудрилась собрать всю себя воедино и не сорваться.
— Я знаю, вы меня отчислите, — спокойно и тихо произнесла она. — И, наверное, будете правы, если я действительно гублю и ваш пансион, и жизнь Этта Мора. Но, если вы хотя бы раз бывали в пансионе в городе Оттари, где я училась до этого, то там меня вовсе не тянуло нарушать правила…
Она хотела было добавить: «Потому что там нет таких дурацких и нелепых правил, которые, чтобы выжить не только телом, но и душой, и остаться самой собой, нужно непременно нарушать», но промолчала, боясь вызвать новую вспышку гнева этой женщины, которая могла иметь невесть какие последствия.
— Пансион в Оттари — не наш дом, — подчёркивая каждое слово, ответила госпожа Серрель. — А в каждом доме свои законы, порядки и правила. Но не торопитесь, я ещё думаю над наказанием, которое бы могло…
— Ну и как же вы меня накажете? — неожиданно осмелев, словно чувствуя некую поддержку свыше, или, точнее, изнутри себя самой, спросила Аула. — Отчислите с пометкой, которая навсегда перечеркнёт мой путь к просвещению, убьёте или, быть может, превратите в пароктуса или ещё какое-нибудь гадкое существо?
Последними словами она явно намекала на свои подозрения, что госпожа Серрель была самой настоящей ведьмой — если не по каким-либо магическим умениям, то уж точно по характеру, внешнему виду и манерам.
— Перестаньте говорить глупости! — неожиданно взорвалась Серрель, дёрнувшись, так что чёрная птица слетела с её плеча и с громким недовольным карканьем закружила по комнате.
На лице её, бледном и выглядевшем болезненным, выступили красные пятна. Она прерывисто дышала и вращала глазами, как сумасшедшая, и казалось, вот-вот задохнётся.
— Я бы с удовольствием вас отчислила, мелкая негодница, — продолжала она уже тише. — И уже была на совете директоров всех десяти амантийских пансионов, где задала этот вопрос. Но есть, по крайней мере, три человека, которые высказались решительно против вашего отчисления и пожелали вместо этого вашего возвращения. Особенно старалась Натиэль Сорро, которая, как видно, питает к вам больше всего симпатии. Поэтому я придумала для вас подходящее наказание. Вы немедленно отправитесь в Оттари и продолжите обучение там.
Любая другая девица на месте Аулы была бы очень удивлена — как возвращение в такое место, как оттарийский девичий пансион, могло быть наказанием, особенно после пребывания здесь в течение нескольких триад, тянувшихся, как нескончаемый кошмарный сон. Возможно, она бы даже расхохоталась. Но Ауле было не до смеха: это было действительно для неё наказанием, ударом в самое сердце — ведь госпожа Серрель навсегда разлучала её с Эттом Мором и не давала ей дальнейшей возможности убедить его избрать другой жизненный путь, на котором он мог бы помочь ей, а она — ему в их нелёгкой, как ей подсказывало нечто изнутри её, обоюдной миссии, сути которой она сама ещё не знала. Будучи же просто отчисленной, она могла бы найти себе способ заработать в этом городе и жить в нём, встречаясь с Эттом без всяких нареканий с чьей-либо стороны, так как его, как она полагала, не «пасли» с такой бдительностью, как девушек из пансиона. Казалось, ведьма всё рассчитала заранее.
Это заявление оказалось настолько потрясшим душу молодой эйди, что она разрыдалась. В то же время госпожа Серрель была, как казалось, в явном недоумении.
— Отчего слёзы? — спросила она, изобразив самое неподдельное сочувствие, хотя Аула уже знала, что она притворяется, ибо эти слёзы были тоже ею рассчитаны и предусмотрены. — Вы ведь любите пансион в Оттари и много раз говорили о нём только хорошее, сравнивая с лиерамским не в нашу пользу. Вытрите свои нюни и отправляйтесь к себе в спальню — завтра утром вы отъезжаете. Я даже сама закажу вам воздушный корабль до Оттари. Прощайте. И вот… возьмите себе это.
Она порылась в своих тайниках и, достав оттуда коробочку с аккуратно сложенными свитками из прочной мелковолокнистой бумаги, вручила её Ауле. Это были её свидетельства и прочее, что она сдала директорату при переводе в лиерамский пансион.
Больше слов и недомолвок между ними не было. Забрав с собой коробочку с документами и попрощавшись с госпожой Серрель, Аула покинула её кабинет. С трудом сдерживая себя и дрожа всем телом, она добралась до третьего этажа и ворвалась в небольшую комнату, где ночевала вместе с Эйлой и тремя другими девушками, перебравшись туда из спальни Мирании и Эотты после памятной ссоры с ними. В спальне никого не было. Пользуясь этим, Аула аккуратно поставила коробочку на низенький столик, на котором стояла непогашенная кем-то из девушек кристаллическая лампа, бросилась на постель в ближайшей спальной нише, которая принадлежала Эйле (место Аулы находилось повыше, и ей пришлось бы карабкаться туда по вделанным в стену деревянным перекладинам) и разразилась такими безутешными рыданиями, что, наверное, вся вселенная бы, услышав это, издала сочувственный вздох.