Редкий, видимо, наконец сообразил, что речь идет о льготных акциях. Слабый барьер недоверия рухнул, и беседа хлынула в деловое русло.
Следует сделать лирическое отступление, чтобы спеть гимн трогательному, нежно-подданному отношению москвичей к льготам. Вообще, у москвичей, у столь же своеобычных представителей рода человеческого, как ньюйоркцы, парижане или младотурки, есть характерные свои страсти. Таковых главных у москвичей - три: это собаки, дачные участки и льготы.
Что касается собак и участков - здесь все более-менее понятно. Собаки - хорошие, полезные зверюхи, они защищают своих хозяев от соседских собак и в доме не гадят, если вовремя выгулять. Участок - тоже вполне практичная вещь; весной там можно от души поупражнять свой радикулит; летом наличие участка вынуждает поддерживать автомобиль в несломанном состоянии, а кроме того, даже электрический чайник знает, что полезнее для нервов дышать на любимом своем огороде свежим навозом, чем в городе - вкусными выхлопными газами ненавистных чужих "мерседесов"; наконец, осенью с участка можно вывезти пару центнеров картошки плюс лохматый стог окаменевшего, как доисторические папоротники, укропа.
А вот фанатическая привязанность москвичей к льготам не поддается однозначному рациональному объяснению. Любой закоренелый москвич без содрогания сменит работу с высоко - на низкооплачиваемую, если на новой службе ему положены льготы. Московские бизнесмены ведут бизнес где? - в Москве, где делать это очень дорого, с них сдирают по семь с половиной шкур муниципалитет, мафия и милиция, но зато московский бизнесмен борется за льготы - пусть даже ерундовые. Хотя, казалось бы, с точки зрения финансов проще перенести сферу своей деятельности куда-нибудь поближе к Белоруссии, Китаю или Чечне, и тогда можно не только не платить налогов, но и доказывать с аргументами и фактами на руках, что не только бизнесмен ничего не задолжал в казну, но парадоксальным образом, это казна ему немножко должна. Сотни тысяч людей попроще готовы по многу дней подряд вытаптывать чечетку в очередях у дверей какой-нибудь конторы, чтобы оформить неразличимые голым глазом льготы, хотя если бы время, убитое в очереди, они потратили по крайней мере на поиск и сдачу пустых бутылок, то покрыли бы всю сумму этих льгот за десять лет вперед.
О льготах ведутся заводные споры везде - в трамвае, в кафе, в бассейне, в гостях, в супружеских постелях, в больницах и в сборочных цехах.
Особая привлекательность кроется в чрезвычайном разнообразии льгот. Для различных сортов граждан, для разного периода их жизни, в зависимости от района проживания, наличия невинно убиенных родственников или безвестно сбежавших супругов, меняясь от сезона к сезону и от политических веяний, рождаясь и умирая, расширяясь и мельчая, существуют бесчисленные, словно сказки Шахрезады, льготы. Поэтому льготы можно собирать и перетасовывать, как карточный пасьянс, что только добавляет льготнику азарта. И москвич, имеющий льготу на бесплатный проезд в метро, гордо предъявляет свое потрепанное удостоверение, тогда как несчастный лишенец льгот вынужден стыдливо приобретать жетончик за собственные деньги, совершенно наличием этих денег не гордясь...
Думается, всемосковская любовь к льготам имеет глубокую психологическую основу - ведь наличие у москвича льгот подтверждает тот факт, что он - именно москвич. Попробуйте найдите псковитянина, омича, архангелогородца, жителя города Бологое или подмосковника, у которого есть в Москве хоть какая завалящая льгота! Шишляй Шишляевич найдете! Так что если у человека есть льготы - он москвич, и наоборот, если москвич - должны быть льготы. То есть, льготы есть отличительный признак почета, символический артикул человека, карточка социального страхования, и это очень важно.
Кроме того, имеется и другой, страдательный смысл московских льгот. Это близость к власти. Как сказано классиком, час пребывания рядом с начальником идет за три часа на ликвидации последствий Чернобыля. А москвичи поголовно находятся в ужасном котле - в радиусе двадцати километров от эпицентра основного начальства. При тоталитарном режиме, между прочим, больше всего (в процентном отношении) гикнулось людей как раз из Москвы. Потом, уже после восторжествования гуманности, свободы и всеобщих прав человека именно в Москве велись напряженные поиски компромисса между ветвями власти с помощью средних танков и легкой артиллерии. Опять же, экзекуции банкиров в Москве происходят просто ежедневно, как норматив, в день - не менее чем по банкиру. Словно сидят где-то в царственных подземельях и спрашивают сурово у понурых снайперов: "Ну что, ребятки, сколько сегодня жирных гусей подбили? Как это - ни одного? А ну-ка быстренько езжайте, да парочку банкиров чтобы с контрольным выстрелом в голову к вечеру было..." Причем любопытно, пока провинциальный банкир живет у себя в провинции, в каком-нибудь областном Зулус-Баштане, то ходит он кpуглый и здоровый, наливается пепси-колой. Стоит ему завести контору в Москве и приехать в столицу оттянуться хотя бы на пару недель беда. Контрольный в голову и глубокое возмущение всей рыночной интеллигенции. Так что москвичам, постоянно живущим под таким высоковольтным напряжением, любые льготы как раз впору.
Однако вполне возможна и мистическая подоплека любви ко льготам. Иррациональная, в полном согласии с модными философами, - не упомнишь этих чертовых нерусских имен-фамилий, не то Наум Синрике, не то Хер Кагор, не то Кришна Гаутамович. Одним словом, любовь москвичей к льготе отчасти подсознательна и необъяснима простыми безыскусными русскими словами. Ведь в конце концов, какая разница, чем брать - льготами или деньгами?
Нет, наш, настоящий москвич, деньги не особо жалует - ему льготу подавай, это и прилично, и непреступно, не требует особых затрат, и в налоговую декларацию не впендюришь, если таковая потребуется в обозримом будущем.
И уж конечно, есть в этом просто шарм. Почему парижане любят посидеть в кафе под открытым воздухом? Да клоп их знает, просто втемяшилось им, парижанам, так от веку, вот и весь базаp (пардон, рынок)! Традиция у них как бы такая. Хотя и странная. Летом на улице - пыль, смрад, горячий асфальт и поливальные машины снуют впеpед-назад, грязью на тротуары фукают. Зимой - вообще мороз, слякоть и дрянь. А ведь ничего парижане, держатся, сидят! Короче, привычка такая, бзик. И у москвичей такой же бзик - льготы. Исторически так сложилось, привыклось, а в ходе дальнейшего развития как-то все ещё не надоело.
Льготы. И слово-то какое теплое, словно добрый глоток парного коньяка.
В принципе, о московских льготах можно говорить и петь дифирамбы дольше и в других местах. Здесь же для существа дела важно, что Евгений Иванович Редкий, услышав кодовое слово "льготные", сразу необычайно возбудился, будучи, закоренелым москвичом, то есть не коренным, а именно закоренелым, давно омосквевшим (родом-то он был из Заводоуковска Челябинской губернии). У него имелись в наличии и собака, и дачи офоpмленные на себя, на тещу и ещё на одну женщину, - и многообразные льготы. "Льготные акции" - это прозвучало в изуродованном различными привилегиями сознании Евгения Ивановича так сладостно, так пpивлекательно, что он совеpшенно не посчитал западло поговорить о них и с пятилетним мужиком. Мужичком. Почему бы и нет? Дети сейчас так быстро все схватывают, и ежели есть торговый резон, то почему бы и не пятилетний мужичок? Редкий говорил с Карпушей уважительно, серьезно, не как старший товарищ, а просто как более крупный компаньон, что есть существенная разница.
Обобщая отрывочные сведения, дошедшие до Рональда Уэлдона из этого телефонного разговора, то бишь из реплик Карпуши, можно было заключить, что семье предстоят великие события и потрясения. После пpозванивания с товарищем-господином Редким Карпуша, не обращая на бледного отца ни малейшего внимания, пошел к Ирине.
- Мама, я прошу тебя поговойить как сьедует с вашим дийектойом! - с места в карьер начал Карпуша. - Спьоси его, можно мы напечатаем в вашей типографии всякие бумажки за деньги?
Ирина, поправлявшая в этот момент макияж, недоуменно подняла брови:
- Но, Кролик, ведь наш директор мне не подчиняется? Ну и что, если я даже спрошу? Ты вообще себе представляешь, что это значит - напечатать что-нибудь в нашей типографии? Какие ещё бумажки?
Хаpактеpно, что о самом главном Иpина спpосила в самом конце. Обычно это пpиписывают неpаботоспособной женской логике. На самом же деле, и Уэлдон мог бы подтвеpдить, тут действует английская поговоpка "last but not least", "последнее - это вовсе не маловажное", в вольном пеpеводе. Так что Иpина вполне оценила значение загадочных "бумажек", пpосто отнесла этот вопpос в конец, исходя из пpавил тонкой женской дипломатии.
Карпуша не обpатил внимания на мамины политесы и важно повтоpил то же, что сказал pаньше отцу:
- Есьи он будет кочевьяжиться, набейешь его номер и дашь мне тьюбку, я сам с ним поговою...
Ирина попробовала соединиться с директором издательского центра Коперником, но там было наглухо занято - праздновали преддверие коммунистического праздника.
Ближе к вечеру проблема бурной деятельности Карпуши отошла на второй план, пришли гости - родители Ирины.
Отец Ирины, Карп Федорович Ножкин, происходил из стариннейшего сибирского казацкого рода. У его деда, атамана Семена Карповича, в подчинении был обширный казачий округ, простиравшийся от топких верховьев Оби до самого Ледовитого океана. Ни много ни мало, тысяча верст с юга на север, угодья пашенные, охотничьи, пастбищные, тундра. Раздолье. Зверь пушной и всякий. В гражданскую войну дед этот во главе своих казачьих бандформирований бился и с белыми, и с красными, поскольку свято хранил присягу Государю Императору, и был убит по приговору комитета бедноты в 1922 году.
Его сын, Федор Семенович, чудом спасшийся вместе с матерью, уже в советское время получил хорошее четырехклассное образование и сделался столоначальником при исправительно-трудовом концентрационном лагере. Именно там, с помощью ссыльной расконвоированной красавицы-татарки (некрымской) Фатьмы Бакатовой, он сподобился родить сына, Карпа Федоровича, в не на ночь будь помянутом 1937 году. После смерти Сталина, в 1953 году, Федора Семеновича с семьей перевели в Москву, в министерство лесной промышленности, где он дорос до заместителя начальника управления, а в 1972 году скончался от сердечного приступа.
Карп Федорович, в отличие от отца, старавшегося не вспоминать о своих запретных казацких корнях, напротив, всячески подчеркивал свою принадлежность к сибирскому казачеству, и вообще, вырос мужчиной крепким, охотным до выпивки и кутежа, а в вольные 60-е даже фрондировал сочинением славянофильских стишков и эротических казачьих баек. Ему все в жизни сходило с рук. Довольно рано женившись, он душевно погуливал от жены. Работал он то там, то тут, сперва ему помогал продвигаться отец, а потом у Карпа Федоровича составился такой широкий круг знакомств, что он мог писать статьи в журналы "Наш современник", "Юность" и "Посев" под разными псевдонимами, одновременно числиться завхозом концертного зала, а также отдельным образом перепродавать подержанные машины и работать на полставки снабженцем в шубном ателье.
На самой заре перестройки прах убиенного казачьего атамана Семена Карповича, можно сказать, уже вовсю застучал в сердце Карпа Федоровича. Как назло, Ира стала приглашать к себе мальчиков - пора уж было, а отец, завидев нового парня, начинал всякий раз выделываться:
- А что, - говорил он, озорно подмигивая ошалевшему московскому мальчику из интеллигентной семьи, - слабо со мной на двоих четверть распить, к примеру?
И сопя, выволакивал из нижнего отделения серванта от стенки "Любляна" гигантскую бутыль водки на лимонных корках или перце, от одного облика которой у интеллигентного мальчика делалось нехорошо в кишечнике. Надо отдать должное, седоусый Карп Федорович упаивал молоденьких кавалеров дочери очень аккуратно, не доводя их до того состояния, когда их пришлось бы класть ночевать на кухне у тазика. Основную часть ужасного напитка принимал вовнутрь он самолично, после чего чрезвычайно веселился и спрашивал:
- Ну шо, молодой казак, и тебе, вижу, не любо то безобразие, шо у нас нынче происходит? Так шо же, поработаем шашечкой, покрошим супостатов, когда будет на то воля Господня?
При этом Карп Федорович выразительно помахивал рукой, что выглядело особенно устрашающе на фоне висящей на стене в гостиной казацкой шашки, которая, конечно же, не досталась в наследство, а была приобретена по случаю у неизвестного пьющего джентльмена (как выражался в таких случаях Уэлдон) за двадцать пять рублей. Ирина всякий раз тщетно рыдала и просила папу не требовать от ироничных и пугливых московских мальчиков быть казаками-супердержавниками и орудовать шашечкой, а также безобразно жрать водку; но Карп Федорович имел свой взгляд на то, каким должен быть настоящий мужчина...
Когда Ирина вышла замуж за Уэлдона, Карп Федорович несколько съежился. От инженера, разведчика и магистра философии Рональда Рекса Уэлдона уж никак и ни под каким видом нельзя было требовать, чтобы он был настоящим казаком, стал махать шашкой и пить водку декалитрами. Но, хотя кризис начала 90-ых годов больно ударил по заработкам стареющего Карпа Федоровича, он решил держать марку до последнего. Всякий раз, приходя с женой в гости к дочери с зятем, он притаскивал пузатую бутылку дорогого виски. Рональд Уэлдон, со своей стороны, тоже старался держать марку и пил наравне с тестем, но отпивал такими малюсенькими глоточками, что у Карпа Федоровича при виде этого щемило сердце и пропадало всякое удовольствие.
Мама Ирины, смирнейшая Лариса Александровна, происходила из скромной русско-еврейской семьи, и казалась настолько незаметной, что в молодое время Карп Федорович, выпив свое в компании, даже прямо при жене мог делать откровенные предложения полюбившимся красоткам. Лариса Александровна всегда молчала, Ирина с детства привыкла к этому безмолвию матери и немножко её презирала. В глубине души Ире было и стыдно её и жалко. Мама ей попалась очень хорошая, добрая - но и никакая. С отцом, по крайней мере, не соскучишься и не пропадешь.
Войдя, родители Ирины распеленались из своих длинных дубленок и уселись к столу.
На столе было выставлено несколько больше, чем мог позволить себе Рональд Уэлдон со своими сиротскими доходами. Сверкала синевато-металлическими блестками селедка, сухая колбаса с затейливыми жировыми внутренностями змеилась кольцом по тарелке, словно тонко нарезанный червь, и в хрустальном графине с водкой удивленно и томно завис кружок лимона... Салат с кальмарами, паштет с омарами, винегрет с грибами, суфле с пирогами. То есть, пардон, пироги с мясным суфле. Было ещё много чего - сразу всего и не съешь.
- Любо! - кричал обычно при виде такого стола Карп Федорович, и точно так же он высказался и на сей раз, при этом воровато выставляя на край стола обязательный, как взятка гаишнику, пузырек виски "Teacher's".
Выпили по первой, затем по второй и по третьей. После подачи горячего - мяса с картошкой - выпили по четвертой, по пятой, по шестой и по седьмой. По восьмой выпили уже с чистым удовольствием; Карп Федорович несколько разомлел и завел настоящую беседу. Все, что говорилось до этого момента, было пошлой абстрактной трепотней и не имело ни малейшего отношения к жизни. А теперь, после восьмой, пора было поговорить и за жизнь. Подсчет количества рюмок вела в уме Лариса Александровна.
Конечно, перво-наперво Карп Федорович в очередной раз надеялся выведать планы зятя по прокорму семьи. Не особо рассчитывая на коммунистическую смекалку Рональда Рекса Уэлдона, Карп Федорович имел в запасе пару собственных вариантов. Правда, не слишком хороших, но жизнь заставляет брать то, за что можно взяться.
Уэлдон, имея уже с утра прививочку керосиновой водкой, ещё почти не заболел от виски вперемешку с лимонной настойкой, и к тематике, предложенной ему тестем, отнесся очень серьезно, "businesslike". Однако по странности обстоятельств, самое серьезное, что пришло ему в голову - это было указать не вполне твердой рукой на своего сына, который в тот момент занимался сборкой малюсенького детского конструктора, извлеченного из немецкого шоколадного яйца.
- У него есть мысли, как надо делать! - заявил Уэлдон. - Как это говорят: усами младенца истина что-то там?
Ирина, опершаяся уже локтем на стол и плотно уложившая свою щеку на ладошку, что означало приятную степень кондиции, засмеялась:
- Глаголет истина! И устами... Это во-первых, а во-вторых: папа, наш Карпуша стал интересоваться бизнесом каким-то! Представляешь? В его-то возрасте! Но вообще-то, чего удивляться - у моей сотрудницы, у Светы Вонидзе, дочь уже пользуется компьютером, а ей всего-то седьмой год, ещё в школу не пошла! А уже всякие программы знает - "Ворд под Дос", "Ворд под Виндоус"! Игры всякие... Если б у нас был компьютер, как бы Карпуша развивался гармонично...
- Компьютей - еюнда! - жестко заметил из своего уголка Карпуша. Компьютейом дойжны заниматься подчиненные. А я хочу быть начайником!
- Главное - как бы тебе чайником не стать! - не без намека съязвила Ирина.
- Пацан какой годный растет! - восхищенно громыхнул Карп Федорович, наливая по девятой. - А что тебе, Карпунька, хочется делать? Где начальником быть? Ты скажи - мы подсобим!
Карп Федорович говорил, конечно же, сильно иронизируя, что показывал энергичным волнообразным движением густых бровей, но маленький Карп иронии этой - по юности или по серьезности своей натуры - не понял и не принял. Он отложил свою пластмассовую игрушечку, пристально и пронзительно посмотрел в глаза деду и произнес:
- Деда! У меня к тебе тоже будет очень важная пьосьба - но тойко не сегодня, а то ты пьяный...
Кто мог знать, что в голове у малыша уже созрел план главного удара?
А тем же вечером отмечали пролетарский праздник бывшая рабочая московского метрополитена Люба Кашлюк и её возлюбленный Дима Котлыбей. Они сидели на квартире, которую Люба сняла после того, как перестала работать в подземном московском царстве (оставив там, впрочем, трудовую книжку, о существовании которой просто позабыла) и целиком переключилась на мелкооптовый завоз продовольствия со своей родной Украины на Киевский вокзал столицы России. Дима не переставая ругался матом.
Стол был хоть и сытен, но, конечно, не дотягивал до великолепия, устроенного Уэлдонами. Тут имелись, помимо водки и крепленого вина, два круга домашней кровяной колбасы, большой тазик дармовой корейской лапши с рынка и горка яблок, уже изрядно изъеденных гнильцой.