Катя же в ответ что было сил ударила по клавишам и затянула не своим голосом:
– Бе-е! Хряп-хряп! Бе-е!
Семен Петрович с прытью, неожиданной для его внушительной фигуры, подскочил к роялю, сбросил Катины руки с клавиатуры и с шумом захлопнул крышку. Катя уронила голову на грудь, тихо всхлипнула и вдруг стремительно выбежала из комнаты. Секунду я сомневался, а потом кинулся следом.
Я догнал Катю только на улице. Она вбежала на бульвар, села на скамейку и заплакала. Я набросил на ее плечи свою куртку и присел рядом. Катя никак не ответила на мой жест и продолжала всхлипывать. Так мы просидели долго.
Я слушал бормотание ветра в голых кронах деревьев, шум автомобилей, мелькавших за низкой чугунной оградой, невнятные голоса редких прохожих. Вечер выдался сырой и холодный. Он забрался мне под свитер, потом под рубашку, коснулся кожи и отпрянул, словно не верил своей удаче, потом коснулся смелей, крепко обхватил тело длинными мокрыми пальцами и дерзко полез внутрь, к самому сердцу, которое качало и качало кровь, гнало ее по артериям и венам. Я прислушался к его равномерным ударам и, положив палец на запястье, подсчитал пульс. Получилось – семьдесят. Я прикинул, сколько это будет в час и в сутки. Потом – в год. Полученное число помножил еще на семьдесят.
Катя уже не плакала и сидела, устремив неподвижный взгляд в землю. Наконец она повернулась ко мне. Было уже совсем темно. Свет уличного фонаря обвел темными кругами ее глаза и спрятал в густой тени половину лица.
– Замерз? – спросила она.
– Да нет, ничего, – бодро ответил я.
– Прости меня. Возьми… – Она начала стаскивать с плеч мою куртку, но я остановил ее.
– Не надо, мне не холодно, – сказал я. – Знаешь, пока мы сидели здесь, я сосчитал, сколько ударов совершает человеческое сердце в течение всей жизни.
– Ну и сколько же? – равнодушно спросила Катя.
– Много. При пульсе семьдесят ударов в минуту и, если принять продолжительность жизни в семьдесят лет, получается 2 575 440 000 ударов.
– Пульс не бывает постоянным, – сказала Катя. – Это же в среднем.
– В среднем – много.
– Порядочно, – согласился я. – 4200 ударов в час, 100 800 – в сутки… Короче, миллионов по шестьсот мы с тобой уже отстучали…
– Что же мне делать теперь? – спросила Катя.
– Не знаю, – ответил я.
– Я не могу идти домой, – сказала Катя.
– Что же ты, так и будешь жить на этой лавке?
– Да, – согласилась Катя. – Так и буду.
Я увидел профессора Кузнецова. В густой тени деревьев, словно надеясь, что его не заметят, он шел медленно и осторожно. Когда Семен Петрович остановился в двух шагах от нас, я встал. Катя осталась сидеть, сжавшись в комок, стараясь не смотреть на отца. Неловкость ситуации была очевидна. Семен Петрович снял с ее плеч куртку и накинул на них пальто, которое принес с собой. Куртку он вернул мне: «Спасибо». Потом присел на краешек скамейки и достал из кармана сигареты. Заметив, что я все еще стою, кивнул: «Садись, Иван». И, распечатав пачку «Явы», предложил мне сигарету. Мы закурили, но после первой же затяжки Семен Петрович отчаянно закашлялся и, скомкав сигарету, отбросив ее в сторону, проговорил извиняющимся тоном:
– Не получается. Я ведь не курил никогда… Так, побаловаться решил…
Катя сидела неподвижно, втянув голову в плечи. Семен Петрович откашлялся в кулак и деликатно провел ладонью по ее волосам.
– Ничего, Катюша, – сказал он тихо. – Ничего. – Он привлек ее к себе, и Катя уткнулась лицом ему в грудь. – Гости разошлись. Надо идти домой.
– Я не могу, папа, – глухим голосом произнесла Катя. – Не могу. Мне так плохо… Если бы ты знал…
– Я понимаю, понимаю, – сказал Семен Петрович. – Видишь, какая она – наша жизнь? Не знаешь, с какого конца ударит… – Он вздохнул и добавил: – Все равно ведь никуда не спрячешься…
– Как мне быть теперь, папа? Как быть?
– Ничего, все пройдет, Катюша… Пойдем домой… Поздно уже…
Они встали. Семен Петрович подал мне руку и сказал:
– До свиданья, Иван. Мы пойдем теперь… Но ты не пропадай! Обязательно звони.
– Обязательно позвоню, – обещал я, отвечая на рукопожатие.
Семен Петрович дружески похлопал меня по плечу.
– Эх вы, молодые, зеленые! – отечески произнес он. – Ничего, перемелется – мука будет.
– Конечно, будет, – согласился я.
Семен Петрович улыбнулся и потянул Катю за рукав.
– Пойдем, Катюша.
Катя исподлобья взглянула на меня. Не знаю почему, но в тот момент я вдруг ясно понял, что мы никогда больше не увидимся с ней. Я понял также, что и она думает об этом.
– До свиданья, Катя.
– До свиданья, Иван.
Я смотрел им вслед. До тех пор, пока их фигуры не растворились в темной глубине бульвара. Был двенадцатый час ночи.
Сергей Степанович Воробьев нисколько не удивился моему позднему визиту. Напротив. С укором в голосе он проговорил:
– А я уже думал, что ты не придешь. Что ж ты?
– Я не мог. Занят был, – ответил я.
– Ладно… Ты как раз вовремя… – сказал Воробьев.
Последовав за ним, я вошел в знакомую комнату, и свет не скрытой абажуром лампы ослепил меня после темного коридора. Сергей Степанович мигом выключил ее и, пройдя к окну, отворил его настежь. Холодный свежий воздух, словно вода в пробоину тонущего корабля, потоком ворвался в комнату. Озадаченный происходящим, я хотел было спросить, что все это значит, но Воробьев, будто догадавшись, приложил палец к губам и поманил меня к окну. Я подошел.
– Смотри – ровно в полночь… Вон то окно – напротив, – шепотом произнес он, указывая в сторону противоположного дома.
Я взглянул на часы – до полуночи оставалось не более двух минут. Улица под нами казалась бездонным ущельем. Редкие фонари плыли над мостовой. Где-то шумели моторами автомобили. Мне стало не по себе. Я почувствовал, как бешено забилось в груди сердце, и подумал, что сегодня оно перевыполнит свою норму ударов.
Но в то же мгновение, забыв обо всем на свете, я увидел, как засветилось окно напротив.
– Вот, смотри, – схватил меня за руку Сергей Степанович и, сейчас же бросив ее, припал животом к подоконнику.