"Говорят, этот скряга прибил ларец с драгоценностями к полу у себя под кроватью. Одной из этих вещиц нам хватит, чтобы доехать до Парижа".
Так сказала Валери.
Я открываю дверь. В постели кто-то лежит.
Я не двигаясь стою у кровати. Гупиль спит, на его лицо падает синеватая тень. На голову, покрытую жидкой растительностью, натянут старый ночной колпак. Неужели он вернулся, пока я спал за бочками? Я жду. Сжимаю в руке нож и жду. Мне чудится, что адвокат проснулся, я попадаю ножом ему в лицо и отворяю его, как дверь. От ожидания меня знобит. В это время Гупиль открывает глаза. Но продолжает лежать. Он тупо глядит на меня, словно не понимает, что видит меня наяву. В комнате очень тихо. Мне хочется пошевелиться, что-нибудь сказать или сделать. Но меня что-то удерживает. Тишина. Ее породил король в кровати. Он распоряжается ею. Властвует над ней. Его затуманенный взгляд удерживает меня на месте. Я не дышу. Король моргает. И снова закрывает глаза. Замерев, я смотрю на Гупиля, жду, что он встанет, начнет говорить, даст наконец мне повод пустить в ход нож и увидеть его боль. Но он неподвижно лежит в кровати, он спит. Ему показалось, что он видел меня во сне.
Я заползаю под кровать и в самом деле нахожу там драгоценности. Смотрю на спящего Гупиля, на его дурацкий колпак, на лицо с закрытыми глазами.
По красной лестнице я спускаюсь в кабинет Гупиля. Подношу огонь к его бумагам, тут же загорается и мой сюртук. Я смотрю на пламя, которое лижет мою руку. Чувствую, как от запястья к локтю ползет тепло. Может, я теперь испытаю боль? Загораются стол и бухгалтерские книги. Вокруг меня все пылает. Через прожженную в рукаве дырку я вижу свою кожу. Она сморщилась, полопалась, покраснела. Но я не чувствую ничего, кроме тепла. В раздражении я выбегаю из кабинета.
Вылезаю в окно. На площади останавливаюсь под деревом и смотрю, как огонь лижет рамы. Во рту привкус железа, и только через несколько секунд я понимаю, что в кабинете Гупиля прикусил себе язык. Я тяжело и часто дышу. И думаю, что теперь могу делать все, что пожелаю, мне хочется написать это на земле носком башмака, может быть, тогда кто-нибудь поймет, что тут случилось. Но в это время наверху в доме раздается грохот, что-то рушится. С другой стороны дома слышится голос Гупиля:
- На помощь! У меня пожар!
Я шепчу:
- На помощь! У месье Гупиля пожар!
Потом поворачиваюсь и спокойно иду по улице. В воздухе полно копоти и яблоневых цветов.
3. ПАРИЖ
Дороги в те времена были хуже некуда. Карета, увозившая Валери и Латура из Онфлёра в Париж, тряслась на ухабах, делая не больше пяти километров в час. Дорога, вернее, глинистая колея была вся в выбоинах и колдобинах, колеса то и дело проваливались в непролазную грязь, пешеходы и домашний скот предпочитали передвигаться по обочинам. Терпение путников в такой поездке подвергалось серьезному испытанию.
Латур был зажат между толстой булочницей и странствующим проповедником. Булочница громко храпела, а проповедник непрерывно читал псалмы, собственноручно переписанные им в тетрадь. Его голос напоминал шипение барсука. Валери, сидевшая напротив Латура, что-то бормотала во сне. Но все эти звуки не мешали ему, и он не позволял себе раздражаться на медленную езду. Его лицо в глубоких складках было спокойно. Глаза цвета морской синевы неподвижны. Он был сосредоточен.
На коленях у него лежала книга. Выдержки из сочинения Вьессана "Neurographia universalis". Она требовала от Латура внимания. Он больше не думал ни об Онфлёре, ни о горящем доме Гупиля. Никакой тревоги он не испытывал. И уже не чувствовал себя ребенком. В своем испачканном копотью сюртуке Латур был похож на трубочиста. Он читал, опьяненный собственной силой и свободой.
Вьессан писал о белом веществе и нервных волокнах мозга. Объяснял разницу между серым и белым веществом. Белое вещество состоит из волокон разной длины. Они напоминают собой некое губкообразное тело, по которому непостижимыми путями струится дух. Так было написано в книге. Человеческое тело словно пронизано длинными шнурами, думал Латур. А в мозгу все эти шнуры собраны в единый узел. Его интересовало, каким образом боль из отдельных частей тела передается в мозг. Он заметил, что должно пройти время, прежде чем человек ощутит боль, например от удара. Что происходило в короткий промежуток времени между ударом палки, нанесенным отцом Мартеном по заду ученика, и криком боли? Латур читал.
В конце концов его глаза так устали, что буквы начали сливаться. Он оторвался от книги. Был уже вечер. Храп булочницы стал тише, даже проповедник заснул. Карета теперь катилась быстрее.
***
Ла Булэ. Оперная певица. Оперная певица? Что такое оперная певица? Что такое опера? Ла Булэ. Имя как будто само пело во рту. Ла Булэ. Ла-а-а-а-а Бу-у-у-у-у-лэ-э-э-э-э...
***
Латур поудобнее устроился на жестком сиденье. Наклонившись вперед, он смотрел на сгорбившуюся спину кучера и на его шляпу, поля которой складками лежали на шее. Латур уехал, чтобы навсегда исчезнуть из Онфлёра. Но пока карета подпрыгивала на ухабах, он думал не о Бу-Бу, не о Гупиле и не о рыбном рынке. Он думал о строении тела незнакомых ему людей. Видел их кожу, головы, открытый мозг.
Рядом с ним на полу стоял Цезарь, старая чайка. Возле нее в кожаной сумке лежали лишь самые необходимые вещи: футляр с инструментами для препарирования трупов, книги по анатомии, драгоценности Гупиля, немного одежды. И список Бу-Бу, в котором было восемь имен. Больше Латур не взял с собой ничего. В доме Бу-Бу осталось много вещей, но ему они были не нужны. Он взял только самое необходимое.
Латур смотрел на тени, падавшие от прядильных фабрик, на ряды бочек для сидра, на сараи и лачуги, на замки феодалов. Он покидал Онфлёр, покидал Нормандию, и ему казалось, что он всю жизнь ждал этого мгновения. Однако, когда он закрыл глаза, пытаясь заснуть, мысли его были полны тревоги.
***
Ла Булэ. Ему придется найти ее адрес. Улица... такая-то или такая-то... дом... такой-то или такой-то... Он проберется в ее красивый сад. Услышит ее пение. Увидит ее изящную фигуру. Красивая женщина. Красивый голос. Он не будет спешить, у него достаточно времени.
***
Латур многого ждал от Парижа. Ратуша, остров Сите, внушающая ужас Бастилия. Ему казалось, что от этих названий веет величием и роскошью. Но когда он открыл дверцу кареты, чтобы окунуться в новую жизнь, лицо его не выражало никаких чувств. Было раннее утро. Слышались голоса, кричал петух, пахло городом, сажей, людьми и овощами. Латур огляделся. Главный рынок. Рынок рынков! Он застыл на месте. Где же богатые торговцы и блистательные дамы? Где неповторимый Париж, известный ему по рассказам Валери? Где Вольтер, придворные короля, гордые крестьяне со своими только что забитыми барашками? Латур смотрел на глинистую землю.
- Треска из Онфлёра! Треска, треска! - кричал торговец рыбой, под его телегой собака жрала рыбьи потроха, среди рядов плыли хлопья тумана. - Треска из Онфлёра! Треска!
Латур пошел прочь от этого крика, глаза его блуждали по сторонам. Бедные лавки и товар, разложенный на деревянных прилавках, освещал какой-то коричневатый свет. Лица торговцев были усталые. Но где же настоящий рынок?
- Треска из Онфлёра, черт бы вас побрал!
Латур глядел в орущую глотку. Его окружали торговцы, и их глотки взывали к небу, словно покупатели еще не пришли. И все эти орущие глотки, крик, грязь, вонь и лужи навсегда остались для Латура перевернутой картиной Парижа. Мир, перевернутый с ног на голову.
Латур, замерев, смотрел на кишащий перед ним город. Его лицо исказила детская гримаса. В синих глазах застыло удивление. Что это? Валери силой потащила его за собой.
***
Валери и Латур приехали в Париж ранней весной. Они решили не закладывать драгоценности Гупиля, пока не найдут себе жилье и работу. Таков был уговор. Он должен был защитить их. Валери клялась, что у нее в Париже большие связи и ей ничего не стоит найти работу для них обоих. Но когда содержательница очередного публичного дома, парик которой затенял все вокруг, едва удостоила их взглядом, Латур понял, что они никому не нужны.
Три ночи они провели под кустами и на кладбищах и на последние деньги питались овощами. Кожаная сумка с драгоценностями Гупиля мирно стояла между ними. Латур перестал спать после первой же ночи, когда оба проснулись от приснившихся кошмаров. Он лежал и смотрел на сумку, словно ждал, что та зашевелится. На третью ночь Валери предложила разделить драгоценности, чтобы каждый зарыл свою долю, где хочет.
Наконец им повезло. Если это можно так назвать. Они получили работу в борделе мадам Бессон. В просторечии этот бордель именовался "Последней Усладой", и Валери долго не хотела идти туда. Латур, напротив, был очень доволен.
- Что в нем плохого?
- Есть кое-что.
- Что в нем плохого?
- Есть, кое-что есть.
Бордель мадам Бессон был стиснут старыми домами позади Гревской площади в нескольких сотнях метров от песчаной отмели. Дом был древний и обветшал настолько, что казалось, все этажи вот-вот обрушатся. Мадам Бессон получила его от разорившегося португальского парфюмера Мануэля Короны и была весьма довольна своим приобретением, пока однажды не обратила внимания на то, что дом насквозь пропах дешевым жасминовым маслом. Даже пятнадцать лет спустя в здании явственно ощущался запах потерпевшего крах предприятия Мануэля Короны.
Обстановка была старая, и предметы мебели не подходили друг к другу, стены обшарпаны, но Латура это не смущало. У них была крыша над головой. Их кормили. Когда мадам Бессон пригласила их в свою комнату, угостила чаем и с улыбкой предложила им работу, Латур принял это за выражение сердечного расположения. Все то время, что он оставался у мадам Бессон, воспоминание об этом теплом приеме помогало ему не замечать те или иные унижения. Он не привык к такого рода сердечному расположению. Мадам Бессон была крупная морщинистая женщина в кремовых одеждах. Ее круглое лицо всегда было белым от пудры. Ходили слухи, что мадам восемьдесят лет и что жива она только благодаря одному австрийскому знахарю. Чудо совершалось при помощи дыхания девственниц по методу Гермиппа*. Валери получила комнату в третьем этаже, Латуру же отвели деревянную скамью в коридоре и сунули в руки плед. Но и это было уже хорошо. Он радовался, что мадам оказалась такой доброй. И справедливой. Латур вспоминал ее улыбку, и это его успокаивало.
* Речь идет о произведении врача и алхимика XVIII века И.X. Когаузена (1665-1750), выпустившего в 1744 г. книгу "Hermippus redivivus", ("Обновленный Гермипп"), в которой излагается метод по продлению жизни.
В борделе мадам Бессон было тринадцать проституток. Самой младшей было четырнадцать лет, самой старшей - сорок шесть. Латуру эти изнуренные женщины представлялись бесконечно интересными. Он не мог оторвать глаз от их нарядных фигур. Пудра, парики, рюши, декольте, корсеты, юбки, обувь. Все подчеркивало формы тела. Груди почти вываливались из корсетов. Башмаки подчеркивали мышцы голени. Латур ходил на цыпочках по коридорам и подглядывал в дверные щели. Тринадцать пар не похожих друг на друга сосков. Разной величины и цвета. От темно-коричневых до охристо-желтых. Тринадцать самых разных животов. Тринадцать пар неповторимых ягодиц. Тринадцать пупков.
***
Он любил смотреть на них. На их движения. Любил смотреть, как шевелятся их животы и шеи. Стоял на лестнице и глядел вниз на фигуры женщин в гостиной. Слушал грубые шутки. Видел отвращение на их лицах, слышал смех. Женщины извивались. Тела у них были дряблые и нездоровые. Ляжки. Плечи. Шеи и подбородки. А на близком расстоянии даже в сумерках борделя были видны вены и морщины. Подрагивания. Латура все это возбуждало. Он был такой маленький. С большими глазами.
***
Мадам Бессон отличалась завидным деловым нюхом, она придумала способ привлекать к себе богатых клиентов. В ее борделе удовлетворяли любые их желания. За деньги здесь было дозволено все. Аристократы мазались джемом. Разгуливали в женских платьях или с перьями, воткнутыми в зад. Напивались до бесчувствия или наряжались священниками. Моча наливалась в бокалы для вина. По просьбе клиентов их подвешивали к потолку. Они смеялись, когда девушки портили воздух, и потом наказывали провинившихся, заставляя исполнять некоторые обряды из книги мадам, которая называлась "Боль и блаженство". Богачи смешно балансировали между позором и страстью, забывая о трудностях, связанных с государственными финансами, или о репутациях собственных семей.
Дом мадам Бессон был особый. Неужели правда, что чем богаче клиенты, тем более непонятными кажутся их желания? Латур размышлял над этим, но Валери все и так было ясно. Она питала непоколебимое презрение к аристократам.