Поезд проходит.
Входит Голицин с несколькими штакетинами, сухими ветками.
Следом входит Тарасова. Тоже несет веточку. _ ГОЛИЦИН. Это мужское дело - заготавливать дрова и топить печь. (Начинает ломать штакетины, ветки. Складным ножом стругает лучины.)
ТАРАСОВА. Значит, вы согласны?
ГОЛИЦИН. Но ведь это я предложил.
ТАРАСОВА (присаживается рядом на корточки). Хорошо. Примете по акту, по инвентарной книге?
ГОЛИЦИН. У меня нет собственности. И не будет.
ТАРАСОВА. Ясно. Новые порядки. Очень интересно.
ГОЛИЦИН (разжигает печь). Родились в Ленинграде?
ТАРАСОВА. Зачем на "вы", когда уже нужно на "ты"?
ГОЛИЦИН. Понял. Сейчас будет теплее.
ТАРАСОВА. Вдвоем мы и так не замерзнем.
ГОЛИЦИН (посмотрев на нее). За что вы меня топчете?
ТАРАСОВА. А разве тебе так интересно в твои годы снова писать прописи?
ГОЛИЦИН (поднимаясь). Мне все интересно.
ТАРАСОВА (встает рядом). И с чего же мы тогда начнем, Паша?
ГОЛИЦИН. С начала, Галя.
ТАРАСОВА. Нам как-то нужно... поцеловаться, что ли. Если не брезгуешь. _ Голицин целует ее. _ ТАРАСОВА. Ты небрит.
ГОЛИЦИН. Вторые сутки странствую.
ТАРАСОВА (садится). Хорошо одному?
ГОЛИЦИН. Да. (Садится.) И в Вологде ночевал. И в Великих Луках.
ТАРАСОВА. Если мы будем продолжать это вдвоем, то будем ночевать в милиции.
ГОЛИЦИН. Что-нибудь придумаем.
ТАРАСОВА. У тебя никогда не было семьи?
ГОЛИЦИН. Нет. Слишком долго приглядывался, все как-то не стыковалось с внутренним образом.
ТАРАСОВА. А я? Я же случайная женщина, Паша.
ГОЛИЦИН. Ты сразу в меня влезла. Как только вошла сюда.
ТАРАСОВА. Так. И здесь я в роли добычи... Только бы пережить сегодняшнюю ночь... Слышишь?
ГОЛИЦИН. Нет.
ТАРАСОВА. Как будто остановилась...
ГОЛИЦИН. Я ничего не слышал.
ТАРАСОВА. Потому что тебя это не касается... Нет, Паша, тот охотник не чета тебе. Ты еще мальчик. Ты еще думаешь - как красиво летит, какое у нее оперение... как горько рыдает... Разве это женщина рыдала над рекой? Это добыча чья-то... А тот... Тот живет охотой. Для него удачно выстрелить влет, или как там называется, - такое наслаждение, что он ради этого душу продаст...
ГОЛИЦИН. Ты преувеличиваешь. Он стареет и...
ТАРАСОВА. Он моложе тебя по чувствам.
ГОЛИЦИН. Спи. Ложись и спи. Ты устала. Ложись на матрац.
ТАРАСОВА. Нет. Я лучше на лавочке. Положу голову тебе на колени... Чтобы ты не ушел... _ Ложится, засунув руки в рукава шубки. Закрывает глаза. _ ТАРАСОВА. А ты мне что-нибудь рассказывай... из жизни птиц...
ГОЛИЦИН. Когда я был помоложе, я писал стихи...
ТАРАСОВА. Плохие?
ГОЛИЦИН. Хорошие... и мне казалось, что это не я пишу, а кто-то водит моей рукой...
ТАРАСОВА (сонно). Значит, хорошие...
ГОЛИЦИН. Но я их никому не показывал и сжег лет пять назад. А лучшие почему-то забыл. Помню только строчки.
ТАРАСОВА. Прочти...
ГОЛИЦИН. "Я так помню тебя, что в минуту глаза влажнеют. И сгорает дыханье. Но знать я тебя не хочу. Я, посеявший время, отвеял тебя, я отвеял, чтобы колос валился от сока и бил по плечу..." _ Пауза. _ ТАРАСОВА. Дальше.
ГОЛИЦИН. "О, свобода, твои целомудренны губы. И признанья твои, и признанья я пью наугад. За стеснение жить, за счастливый удел однолюба, за ночного дождя перестук, за ветвей перекат..." (Пауза, шепотом.) Спишь?
ТАРАСОВА (по-детски, сонно). Не-а... _ Засыпает. Голицин сам борется с дремотой. Голова то резко падает, то поднимается. Он не замечает, как в одно из окон за ним пристально наблюдает Дилленбург. Наконец, случайно водя сонным взглядом по сторонам, Голицин замечает его и резко вздрагивает. Дилленбург широко, полным оскалом улыбается ему. __ Затем входит, садится на соседнюю скамью. _ ДИЛЛЕНБУРГ (шепотом). Спит? _ В дальнейшем говорят тихо. _ ГОЛИЦИН. Вы действительно какой-то шайтан, Юрий Ильич.
ДИЛЛЕНБУРГ. Не надо острить. Я не люблю этот современный стиль.
ГОЛИЦИН. Тогда зачем вы снова появились?
ДИЛЛЕНБУРГ. Зачем вы воспользовались ситуацией? Вы же прекрасно знаете, что эта женщина не для вас. Это низко - пользоваться чужой бедой и... грубыми руками ломать все.
ГОЛИЦИН. Это, видимо, называется, стрелять поднятую другим дичь.