Спасибо, Сталин мой!
Расстался Джамбул с горькой судьбой,
Едет Джамбул в богатом седле,
Едет Джамбул по родной стране,
На сытом степном скакуне.
С почетом певца встречает аул:
Пой свои звонкие песни, Джамбул!..
По всей видимости, "импровизация" старого акына понравилась вождю и сыграла немаловажную роль в переименовании города. Но довольно об этом.
Родители Ларисы - Лидия Григорьевна Заплетина и Израиль (Игорь) Иосифович Мондрус. Настоящим отцом ей стал другой человек, а о том, кто зачал, певице всю жизнь напоминала лишь фамилия Мондрус, да еще был случай, когда позвонили из ОВИРа и единственный раз назвали по отчеству: "Лариса Израилевна, вам разрешен выезд в Израиль". Смею предположить, что Лариса произведение искусства, сочный, вкусный плод бурной, но быстротечной любви симпатичной 17-летней девчушки, какой была тогда Лидия Григорьевна, и молоденького курсанта летной школы, который через год получил назначение в Чернигов и навсегда исчез из поля зрения молодой мамы.
О его передвижениях Лидия Григорьевна узнавала только по алиментам, весьма мизерным, потому что "он всегда где-то учился".
На их счастье по соседству поселилась семья Мацлияков из Риги. Вообще Мацлияк - древняя еврейская фамилия, и слово это означает "удача", "удачливость".
Старший Мацлияк имел в Риге маленькое предприятие по грузоперевозкам. Когда немцы подходили к городу, он завел свою "полуторку" ГАЗ-АА, предлагая близким и дальним родственникам эвакуироваться. Почти все отказались, и он со своей семьей покинул насиженные места и таким образом очутился в Джамбуле.
Волей случая его 16-летняя дочь Мара сняла для себя отдельную комнату у Лидиной мамы, то есть у бабушки Ларисы. Днем Мара ездила в школу, а по вечерам ее навещал старший брат - Гарри Мацлияк. Он-то и углядел красоту молодой и одинокой мамы Лиды. Грудной ребенок его не смутил, он стал настойчиво ухаживать за Лидией Григорьевной. Много лет спустя Гарри Мацлияк с гордостью говорил Ларисе: "Я заслужил любовь твоей мамы, потому что сразу начал качать твою люльку и считал тебя своей дочерью". Что и говорить, способ надежный. Особенно в нелегкую военную годину. И если Лариса в течение ее совместной жизни с родителями постоянно цапалась по мелочам с мамой, то от отчима она никогда худого слова не слышала. И всегда с теплом говорила другим: "Это мой папа".
После войны Гарри Мацлияк забрал Лидию Григорьевну в Ригу, позже, как и положено, они оформили свой брак в загсе. Но остались каждый под своей фамилией. Отец - Мацлияк, мать - Заплетина, дочь - Мондрус.
Когда Ларисе исполнилось три года, ее отдали в детсад, причем в латышский, потому что в русском не было мест. Благодаря этому она с ранних лет научилась щебетать по-латышски без акцента, хотя образование свое заканчивала все же в русской школе.
Дома родители говорили и по-русски, и по-латышски. А бабушка и дедушка общались еще и на идише или по-немецки, что было в традициях прибалтийских евреев, всегда ориентированных на своих западных соседей.
В 1950 году в семье Гарри Мацлияка родился сын, которого нарекли Александром. Лидия Григорьевна в это время заканчивала юридическую школу, готовилась к экзаменам. Заниматься какой-то наукой, имея на руках двух малолетних детей,- дело архисложное. Выручила тетя Полина, приехавшая погостить из Ашхабада. Она предложила забрать на время Ларису к себе.
Чтобы читатель не запутался, кто есть кто, скажу пару слов и о родителях Лидии Григорьевны. Ее отец всю жизнь проработал на казахской железной дороге в должности стрелочника, который, согласно поговорке, всегда виноват. В данном случае "вина" Ларисиного дедушки заключалась в том, что они с бабушкой, побив все рекорды, нарожали аж двадцать душ детей! Правда, почти все их чада, по велению неведомого злого рока, померли. В живых остались только старшая дочь Полина и ее младшая сестра Лида. Теперь тетя Полина работала врачом на железнодорожной станции Ашхабада. Долгое время еще был брат Александр, по возрасту занимавший место где-то между сестрами, но в войну, командуя боевым катером, он погиб (это в его честь Лида и Гарри назвали Александром родившегося братика Ларисы). Вскоре ушел на тот свет и сам дедушка. Лег ранней весной на травку, застудился и получил роковое воспаление легких.
Так что первые более-менее "внятные" воспоминания детства связаны у Ларисы с Ашхабадом. Она хорошо помнит, как поразил ее воображение город, переживший страшное землетрясение 1948 года. Сплошные руины. Тетя Полина с мужем и дочерью на выданье Людмилой жила в этом апокалипсисе в наспех сколоченной хибаре, все "удобства" - во дворе. У Полины имелась еще одна дочь, Лена, которую "жених" силой похитил и увез в неизвестном направлении. Мать много лет искала свою Леночку и, уже пребывая в пожилом возрасте, нашла ее в Таллине. Дочь работала маляром, а муженек пропивал заработанные ею деньги.
Когда тетя Полина собиралась купать маленькую Ларочку, во дворе среди виноградников ставили на табуретки ванну и наполняли ее водой. К полудню вода становилась от солнца такой горячей, что приходилось разбавлять холодной.
Раз в неделю ходили в баню. Шли по длинному узкому мосту-переходу через железнодорожные пути, по которым грохотали поезда. Было страшно, и захватывало дух. Тетя Полина одной рукой держала Ларису, а в другой несла авоську с сырыми яйцами. Признаюсь, никогда не слышал, чтобы с таким багажом ходили в баню. Этими яйцами она мылила голову девочке, приговаривая: "Ларочка, это очень полезно, волосики у тебя станут шелковые-шелковые". Потом тетя прополаскивала ей голову слабым уксусным раствором. Яично-уксусная процедура оказалась в новинку и для Ларисы ничего подобного потом она не видела ни в одной бане.
Разрозненные картинки детства вызывают у нее улыбку. Она вспоминает, как на местном пляже к ней, абсолютно голенькой девочке, подошел такой же голенький маленький мальчик. Долго смотрел на нее и, заметив некоторую анатомическую разницу между собой и незнакомкой, спросил, показывая пальчиком вниз:
- Это что? Потеяя? (Потеряла?)
- Не-е, так и бия (по-русски - было, по-латышски - бия).
В Ашхабаде Лариса Мондрус пошла в первый класс, а через год ее вернули в Ригу. Ей повезло: она росла в семье, где любили и умели петь. У Лидии Григорьевны был густой сильный голос, будто специально предназначенный для исполнения цыганских романсов. А Гарри Мацлияк обладал исключительно красивым тенором. Это подтвердил мне и Шварц, рассказавший, как они с отчимом ехали на лошадях с рыбалки, и Гарри всю дорогу пел ему арии из опер Верди и Пуччини: "Он имел от природы поставленный голос и, если бы подучился, наверняка стал бы незаурядным певцом". Учиться Мацлияку действительно предлагали, но помешала война. А потом уже возражала Лидия Григорьевна. Взыграло чувство ревности, она вдруг испугалась, что Гарри станет артистом - и тогда прощай семейное спокойствие. Так что пришлось Мацлияку наступить на горло собственной песне. Дни, когда собирались гости и накрывался стол - с холодцом, жареной печенкой, фаршированной рыбой и прочими вкусностями,- а мама с папой устраивали домашний концерт, превращались для Ларисы в настоящие праздники. То они пели по очереди: мама - цыганские романсы, отец - "неаполитанский репертуар" ("О соле мио", "Мама", "Прощай, прекрасная мечта"), то выступали дуэтом. И почти каждый раз наступал торжественный момент, когда взрослые, вдоволь наговорившись, открывали дверь в детскую: "Ларочка, пришло твое время, ну-ка выходи. Что ты нам сегодня расскажешь, что споешь?" Маленькая артистка непременно старалась к очередной вечеринке родителей выучить что-нибудь новенькое. То она читала стишок "Смотрите, это голубь мира, да, конечно, это он...", то танцевала с платочком, то исполняла "Санта Лючию". Больше всего Лариса любила подпевать родительскому дуэту: мама начинала, папа довольствовался вторым голосом, а дочка-вундеркинд подстраивалась к ним, интуитивно находя свое "гармоническое" место в семейном трио. Гостям выступление Мацлияков очень нравилось, но больше всех аплодисментов доставалось самому юному дарованию.
В пионеры Ларису приняли не сразу. В тот год Мацлияки жили на Таллинской улице, в коммуналке на пятом этаже. Уже был куплен алый галстук, выглажен новый сарафан и выучено на всякий случай стихотворение:
Как повяжешь галстук, береги его
Он ведь с красным знаменем цвета одного...
Одной из соседок Мацлияков была весьма набожная женщина по имени Мариванна, любившая отмечать все церковные праздники, особенно Пасху. В этот день она угощала всю квартиру крашенными яйцами и куличами с обливными макушками - "Христос воскресе!".
Надо же было такому случиться, что накануне торжественного школьного мероприятия Мариванна взяла Ларису с собой в церковь. Маленькой девочке все было сказочно интересно: сияние потрескивающих свечей, загадочно-мудрые лики икон, негромкое, но проникающее в хрупкую детскую душу пение невидимого хора. Ларису поразило, что в храме люди подходили к одной иконе и целовали ее поочередно. Ей показалось это негигиеничным. Но по настоянию Мариванны пришлось тоже прикоснуться к Божьему лику. Столь привычный для верующих ритуал она совершила тогда первый раз в жизни и, кажется, последний. Лариса так и не приобщилась к таинствам святой церкви. А чтение стихов про красный галстук в школе было отложено: кто-то из школьников случайно увидел, как Лариса то ли входила в церковь, то ли выходила из нее, и донес в учительскую.
Когда вступление в пионеры все же состоялось, юная наследница заветов Ильича пополнила свой "репертуар" новыми, как она выражается "пат'иотическими" песнями. С неподдельным детским энтузиазмом Лариса пела в школьном хоре: "Холодок бе... жид за ворот..." Ох уже с этими жидами, всюду они ей мерещились! Иногда мама говорила отчиму: "А ведь же ты прав", а Лариса ее копировала перед зеркалом: "А ведь жид прав!" Однажды в булочной, куда ее послали за хлебом, она увидела пьяного латыша, который порезал палец и кричал на весь магазин, что "во всем виноваты жиды". "В детстве,скажет она мне потом,- слово "жид" я слышала в основном от алкашей и опустившегося пролетариата, но не понимала его оскорбительного смысла. Папа мой - еврей, мама - русская, но в моих жилах течет и цыганская кровь. Мне все равно, кто ты - немец, еврей или латыш, но всегда больно и обидно за того, кого обижают".
Как-то в начале марта 53-го года Лариса получила двойку по арифметике, которую терпеть не могла. Является домой и, зная, что ее будут ругать, в страхе прячется в уборную, дверь на крючок - и молчок. Десять минут проходит, полчаса, час... Тишина... О ней как будто забыли. Никто не беспокоит, не спрашивает об отметках. Подозрительно что-то. На свой страх и риск Лариса показала глаза родителям. Никакой реакции. Мама сидела за столом с заплаканными глазами. Увидев дочь, лишь тихо произнесла:
- Сталин умер...
О великом Иосифе Виссарионовиче маленькая Лариса знала только то, что он был "добрый дедушка", много сделавший для детей, и его портреты висели по всей Риге: на фасадах домов, в кинотеатрах, магазинах, кафе, парикмахерских. Особого горя юная пионерка не испытала, а даже обрадовалась, что хоть раз ее не будут отчитывать за двойку.
В школе Мондрус, несмотря на "проколы" в учебе, числилась в активистках.
Во-первых, Лариса рано приобщилась к спорту, преподаватель физкультуры в ней просто души не чаял, ставил ее впереди шеренги, хотя она была не самой высокой в классе, или, разучивая новое упражнение, говорил: "Вот Мондрус сейчас покажет нам снова, как это надо делать". Стройная Ларисина фигурка часто мелькала на всяких районных и городских соревнованиях по гимнастике, плаванью, легкой атлетике.
Во-вторых, все более расцветали ее артистические дарования. Спеть, станцевать, прочитать стихи, продемонстрировать придуманный карнавальный костюм - тут Мондрус блистала впереди планеты всей. Мама всячески поощряла творческие порывы дочери: шила ей красивые платьица, заставляла что-то разучивать, водила на конкурсы художественной самодеятельности, где Ларисе обязательно вручали какой-нибудь приз. Лидия Григорьевна наняла дочке преподавательницу по фортепиано. Это была бывшая певица. Она потеряла голос и, чтобы иметь хоть какой-то заработок, взялась давать уроки музыки. Но педагог из нее получился никудышный. Лидия Григорьевна вовремя спохватилась, избавилась от услуг частного обучения и повела Ларису в музыкальную школу имени Дарзиня, при Рижской консерватории. Там сказали, что Ларисе уже десять лет, в таком возрасте, мол, поздно начинать играть на рояле. Предложили учиться на виолончели. Мама Ларисы, посмотрев, как играют на таком инструменте, была не в восторге от предложенной идеи. Дома она возмущалась:
- Девочка должна держать между ног эту бандуру - такого нам не нужно, я ее туда не отдам!
В возрасте тинэйджера Лариса уже ощущала себя настоящей певицей, у нее открылся яркий, гибкий, не похожий на других голос. И здесь главным учителем, после мамы, стала для нее Дина Петровна Нарст, аккомпаниатор школьных уроков физкультуры. Тогда эти занятия в учебных заведениях Риги шли под живую музыку. Дина Петровна не жалела времени для своей ученицы: занималась с ней постановкой дыхания, давала уроки сольфеджио, показывала, как надо держать себя на сцене, подбирала репертуар, помогала разучивать опереточные партии для школьных концертов.
Часто Лариса приходила к ней домой. Дина Петровна жила одна, занимала крохотную каморку в коммуналке, заселенной сплошь латышами. Невеселое было соседство. Латыши часто ругались между собой, но все вместе терпеть не могли одинокую беззащитную женщину и постоянно устраивали ей скандалы на кухне - то за игру на фортепиано, то за вокализы ее учеников, то просто ни за что, от дурного настроения.
Муж и сын Дины Петровны погибли в гитлеровском гетто. В комнатке на стене висела большая мутная фотография: Дина Петровна держит за руку маленького мальчика. "Почему она такая неясная, как в тумане?" - спрашивала Лариса. Выяснилось, что это во много раз увеличенная копия - единственное, что осталось у Нарст от прошлой жизни. Да и сама она попала под расстрел, но чудом выжила. Только раненная, она упала в яму поверх трупов, а ночью кое-как разгребла землю и выбралась наверх. Ее приютила какая-то латышская семья и прятала до конца войны, хотя укрывать евреев было смертельно опасно.
Когда-то Дина Петровна получила хорошее образование, кончила консерваторию, но война помешала ей стать концертной пианисткой, и теперь она подрабатывала на жизнь аккомпаниаторством в школах и Домах культуры.
Однажды Дина Петровна привела Ларису в Дом культуры строителей, размещавшийся в здании, которое остряки называли "сталинским тортом" (типа московских высоток), и показала ее своей подруге Сильвии Будо, известной в Риге балерине. Будо вела в ДК балетную студию - старшую и младшую группы. Девочка ей понравилась своей пластикой, гибкостью. Занятия танцами увлекли и Ларису, но лишь на время. Вскоре ее новым увлечением стал театр. Не менее известный в городе драматический актер Жан Пшекулис, на пару со своей женой, организовал в том же ДК "Театральную студию народных талантов", с двухгодичным обучением. Студийцы постигали основы системы Станиславского, играли этюды и отрывки из спектаклей, импровизировали. Когда приступили к постановке пьесы Н. Хикмета "Дамоклов меч", Ларисе поручили роль цветочницы и даже специально для нее вставили песенный номер. Она пела в спектакле:
Купите фиалки... Вот фиалки простые...
Взгляните, как ярки, они словно живые...
Посещая студию, Мондрус улучшала и свой латышский язык. Это не было само собой разумеющимся, потому что в культурной жизни Латвии издавна царил сепаратизм: русские - отдельно, латыши - отдельно. Вроде все вместе где-то встречаются, проводят общие мероприятия, а в то же время, скажем, в университете существовали параллельные группы, латышские и русскоязычные.
Заглядывая в прошлое, приходишь к выводу, что студия народных талантов сыграла существенную роль в артистическом становлении Мондрус, так и не получившей специального высшего образования. На всю жизнь Лариса запомнила слова Пшекулиса: "Если ты говоришь даже шепотом, то твой шепот должен быть слышен в конце зала". Она научилась эффективно пользоваться своим голосом, особенно когда пела без микрофона. Не хотелось орать, "драть глотку" - хотелось, чтобы голос был легким, полетным и доносился отчетливо до самого дальнего слушателя.
Менялись и повторялись времена года, незаметно пролетала школьная жизнь. Зубрежные будни скрашивались праздничными вечерами, выступлениями на "взрослой" сцене, участием в конкурсах и соревнованиях, которые нередко проводились не только в Риге, но и за пределами Латвии, к примеру, в Киеве или Москве. Ей доверяли защищать честь школы, она охотно соглашалась, поскольку можно было официально пропускать занятия. Палка о двух концах, конечно. Пропуски ведь вели к отставанию в программе. В восьмом классе математичка Прасковья Михайловна грозилась поставить Мондрус двойку за год за "систематическую неуспеваемость". Это было чревато оставлением на второй год. Дело разбиралось на педсовете. За "нерадивую" ученицу, как рассказывала присутствовавшая там Дина Петровна, вступилась сама директриса школы Лариса Ивановна. "Вы не имеете права не пускать дальше такую способную девочку,- выговаривала она Прасковье Михайловне.- Вы же видите, девочка талантлива в других областях. Математика ей в жизни точно не нужна будет. Так дайте ей хотя бы несчастную тройку".
Тройку Мондрус поставили и перевели в девятый класс. Однако вот насчет математики предсказание директрисы не очень-то сбылось - сейчас Лариса ведет всю бухгалтерию в своем магазине и прекрасно подсчитывает ежедневную выручку.