Дороднова, как и Гарин, не побоялась поддерживать с нами связь. Мы меняли квартиры, а она все равно находила нас. И говорила по телефону: "Мне, Ларочка, сам черт не страшен, я ничего не боюсь..."
К словам Мондрус я добавлю следующее: с Пугачевой Дороднова объездила, наверное, весь мир, ну там, где эмигрантские колонии есть. Была и в Германии. Но вот в Мюнхен звезда нашей эстрады не брала ее никогда. Как-то Люся заикнулась о своей частной поездке к Мондрус, Алла Борисовна отрезала: "Нет!" Как утешение оставались только звонки по телефону. Однажды, находясь с Пугачевой в Кёльне, Дороднова полчаса "висела" на телефоне. Мондрус удивлялась: "Люся, за какие деньги ты говоришь?" - "А у меня есть мои суточные, вот проболтаю их сейчас, и мне больше ничего не нужно".
Я надеюсь, эти строки не повредят ее отношениям с Аллой Борисовной, которую все мы любим.
Итак, под конец главы, как бы между прочим, в моем повествовании вновь звучит тема эмиграции. После отъезда Лекухов в Америку, так поразившего Шварца, разговоров о туманных планах, связанных с заграницей, в семье Мондрус не возникало. Если не принимать в расчет ропот по поводу отсутствия зарубежных гастролей Жизнь-то все равно шла по восходящей: купили машину, выбили квартиру, вступили в Союз композиторов, записывали небольшие пластинки, давали сольники. Крутились как белки в колесе, не до пустопорожних разговоров было.
Искушения стали одолевать в начале 70-х.
Кто-то сообщил Шварцу: "Вы слышали, Александрович уезжает в Израиль..." -"Как?! Заслуженный артист, лауреат госпремии, уважаемый человек..." - "Да, подал документы".- "Ну, наверное, он хорошо припрятал свои бриллианты, запасся здесь добром, чтобы обеспечить себе будущее там".
Через какое-то время еще: "Вы слышали, Мулерман уваливает..." - "Не может быть!" - "Нет, серьезно..."
Потом еще: "А вы знаете, что Жан Татлян уже там?.." - "Да ну!.."
В 1971 году уехал режиссер Михаил Калик (его самый известный фильм "Любить", где снялся целый букет звезд: А. Фрейндлих, Л. Круглый, С. Светличная, А. Миронов, М. Вертинская и др.). За ним - Аркадий Кольцатый (оператор фильмов "Карнавальная ночь", "Любить"). Забегая вперед, добавлю, что весной 1972 года покинул СССР один из ведущих наших киноактеров Юлиан Панич ("Разные судьбы", "Кочубей", "Педагогическая поэма" и еще несколько десятков фильмов). В том же году, только осенью, эмигрировал Игорь Кондаков, пианист из ансамбля Миансаровой. Кстати, он вместе с женой Милой снялся в эпизоде в фильме Калика "Любить". Вообще вся компания, как острил потом Кондаков, выезжала на Запад, а приехала на Восток; рассчитывала создать в Израиле новый Голливуд, а наткнулась на... Стену плача.
Из захлестнувших Москву слухов, которые в большинстве своем оказывались потом правдой, Шварц уяснил только одно: эмиграция разрешена лишь лицам еврейской национальности, у него же веских оснований для беспокойства нет.
И все же в этот период соблазнов одна встреча слегка его озадачила. Они с Ларисой поездом отправлялись в Ригу погостить у родных. В том же вагоне ехал их старый знакомец Бруно Оя. Он, не будучи евреем, тоже стал иностранцем: женился на польке, жил теперь во Вроцлаве. И, как показалось Шварцу, еще больше возомнил о себе. В беседе держал определенную дистанцию, но на прощание оставил свой адрес и телефон. Наверное, уверен, что никто никогда к нему не приедет. Эгил тогда подумал: почему этот человек периодически и как бы случайно возникает в поле его зрения? Что за непонятные знаки судьбы? Что он Гекубе, что она ему?.. Но для чего-то, наверное, это все-таки нужно? Может, их встречи - отражение некой материализации и его, Шварца, будущего?..
В Риге произошло вообще нечто непонятное. Лариса навестила родителей, и вдруг ее мама, русская до мозга костей, активистка социалистического производства, патриотка из патриоток, так, между прочим, заявляет дочери:
- Ларочка, а ты знаешь, теперь есть возможность уехать в Израиль. На законных основаниях. Евреев отпускают. Ты думала об этом?
Лариса опешила.
- Мама, господь с тобой! Что на тебя нашло? Какое это имеет ко мне отношение? Что мне, тут плохо?
- Деточка, а ты подумай на эту тему. Потому что я разговаривала с папой, он тоже считает, что можно воспользоваться такой возможностью. Представляешь, все в Риге помешались на мысли об Израиле.
- Мама, ну о чем ты говоришь? Я по паспорту русская, ты - русская, отец - не родной, Эгил - латыш, его мать - латышка. Ну? Куда я пойду, что скажу? Мне ответят: "Живите русской, нас ваша национальность вполне устраивает!"
Вечером Мондрус передала весь разговор мужу. Шварц выслушал молча, никаких комментариев Лариса от него не дождалась. Но потом стала замечать, что услышанное как-то озаботило его. Эгил начал куда-то звонить, наводить справки. "Наверное, скорее из любопытства",- решила она, и разговоры об эмиграции на какое-то время прекратились.
Жизнь шла своим чередом.
Глава 7
ИСПОВЕДЬ ЭГИЛА ШВАРЦА
Как достаются сольники.- "Чес" на эстраде.- Перемены на ТВ и "мелкое хулиганство" Людвиковского.- Богословский "режет" гигант.- "Синий лен".Саша Кублинский, рыбалка и пьянка.-Забежинский зовет на Запад.
Я, пожалуй, передохну и соберусь с мыслями, а вы, дорогой читатель, покамест ознакомьтесь с рассказом Шварца, записанным у меня на кассете. События относятся к 1970-1971 годам.
"У нас шел "график" во Дворце ЦСКА, что на Ленинградском проспекте. Готовимся выступать, ждем очереди. Вдруг за кулисами шепот: "Щербаков в зале... Щербаков..." Я насторожился: какой Щербаков? Фамилия вроде знакомая, да только тот ли? Спрашиваю: где он? Мне показывают. Смотрю в щелочку занавеса, сидит в пятом ряду - точно он. На лицо почти не изменился, лишь основательно раздобрел. Заместитель начальника управления культуры Моссовета. Шишка! А ведь было время, когда коренной москвич Володя Щербаков учился со мной на одном курсе Рижской консерватории, только я - по классу контрабаса, а он - по классу скрипки. Но после окончания Володя получил распределение в Рижский эстрадный оркестр, который доверили мне. У нас в оркестре впереди сидели четыре скрипача, среди них недолго играл и он. Скрипач посредственный, но человек очень компанейский, большой шутник. Мы с ним частенько встречались на выпивке, я бывал и у него дома.
И вот неожиданная встреча. Мой вполне невзрачный музыкант выбился в солидные люди. Я Ларисе говорю: "Если этот Володя верен старой дружбе и признает меня, то нам может что-то обломиться от него".
Небольшой экскурс. Ты же знаешь, Б(рис (Эгил почти всегда называл меня по имени с ударением на первом слоге.- Авт.),что Лариса была этаблированная певица в "Москонцерте"? Правда, за границу ее больше не посылали, сняли с "правительственных" концертов за все эти "мини-макси", но тем не менее определенного положения мы добились. К тому же нам еще не перекрыли кислород на ТВ, как Александровичу и некоторым другим. Лариса там часто мелькала: в "Огоньке" и особенно в "Кабачке 13 стульев". В "Кабачке" под эту польскую "малину" можно было петь все равно какие песни: сегодня польскую, завтра - чешскую, в другой раз - итальянскую. Мондрус приглашали, потому что постоянно искали тех, кто мог петь на иностранных языках. И она всегда появлялась под своим именем. Ведущий так и объявлял: "У нас в гостях Лариса Мондрус". Как правило, она приезжала со своими записями от "Мелодии", и они выбирали что-то по вкусу. "Кабачок", в котором царил, я бы сказал, не совсем советский режим, а такой, знаешь, "народно-демократический" (говорили так: "В Польше - немножко больше"), был своеобразной творческой отдушиной для нас.
Вскоре опять отменили сольники. Всем без исключения. Каждый гастролер обязан был по-новой сдавать худсовету свою программу. А утвердят ли?.. Могут ведь и "прокатить", если захотят.
В общем, с известной долей осторожности, боясь обременить прежним знакомством, я подошел к Щербакову: помнит ли он меня? А он даже обрадовался: "Ну что ты, Эгил, кто же забывает друзей молодости?" И даже пригласил нас в гости. Он жил с той же женой-рижанкой, что и десять лет назад, в хорошей квартире. Имел дачу, но машины у них не было, и я на этой почве оказывал ему небольшие транспортные услуги: что-то привезти, отвезти.
Как-то выпивали у него, и я по привычке начал нести свою политическую ахинею. А у них гостил родственник с Украины. Смотрю - Володина жена заморгала, а он сам толкает меня в бок. А я под балдой гну свое, думая: "Ну что ты меня толкаешь? Ведь если родственник, значит, свой человек, пусть слышит". А родственник оказался каким-то начальничком из украинского КГБ. Володя, конечно, такого патриота из себя строить стал, что я выглядел просто как белая ворона, антисоветчик.
Но в других случаях с ним можно было говорить обо всем и открытым текстом. Я его прямо спросил: "Ты можешь помочь нам? У нас проблема с сольным концертом. Да и ставку Ларисе не можем никак повысить". Лара пела уже в "Москонцерте", а за выход получала 10 рублей 50 копеек - по тарифу, установленному еще в Риге, в то время как у Кобзона ставка равнялась 16 рублям, а потом 19. Не говоря уже о Магомаеве. Его официальный гонорар за концерт составлял 100 рублей, но это, правда, тариф "классического" певца высшей категории.
"Я попробую,- сказал Володя,- но, вы понимаете, нужен определенный репертуар". Это мы знали и готовили к сдаче новую программу, совершенно непохожую на то, что Лариса собиралась петь в концертах. Такую выхолощенную, идейно-патриотическую. Понятное дело, Мурадели, Фрадкин, Аедоницкий, Птичкин...
Володя не подвел нас, пришел, как и обещал, на прослушивание. Мы отработали в зале "Москонцерта" программу, вышли в коридор, ждем. Комиссия совещается. Любопытство разбирало меня. Я чуть приоткрыл дверь, стараясь разобрать, о чем идет речь. Слышу отдельные фразы Щербакова: "Мондрус певица еще молодая... все впереди... Программу еще надо сильно смотреть... Многому ей еще надо учиться..." Мягкий такой разнос идет. "Ну,- думаю,зарезал друг-приятель..."
Худсовет кончился, все выходят. Щербаков, поравнявшись со мной, тихо промолвил: "Все в порядке".- "В каком порядке?! - вскипел я.- Ты же такого наговорил, что нам просто крышка!" - "Это же для дела,- возразил он.Главное ты, значит, прослушал. Я же в конце заявил: "Хотя это еще надо заслужить, но как певице молодой и многообещающей давайте попробуем разрешить ей сольный концерт". Выдадим ей аванс на будущее и, я надеюсь, она оправдает наше доверие".
В самом деле, при голосовании вопрос был решен в нашу пользу.
"Так вы довольны? - поинтересовался при следующей встрече Щербаков.Сольный концерт вы получили".- "Да, да, спасибо тебе огромное!" - "Теперь Ларисе надо заняться своим образованием".- "То есть?" - не понял я. "Чтобы двигаться дальше, надо, чтобы она где-то училась. Солидная артистка должна быть с образованием".
Щербаков повел нас к своему приятелю, директору училища имени Ипполитова-Иванова, и прямо в кабинете выложил без намеков суть дела: "Вот наша замечательная певица Лариса Мондрус, кумир миллионов, гордость советской эстрады. Надо ее сейчас же оформить студенткой. Это необходимо для дальнейшей карьеры". Лариса сразу перетрусила: "Ой, это же занятия, а у меня постоянно гастроли..." - "Да тебе и ходить не придется,- успокоил Володя.- Это так, чтобы только в нужном месте сказать: "Вот Мондрус учится, повышает свой уровень".
Один раз я действительно привез ее на занятия. Студенточки там молоденькие. Безголосые. По-моему, если не изменяет память, там и никому не известная Пугачева сидела. Мы ее узнали, потому что на радио с ней встречались. Лариса на фоне этих неоперившихся девочек выглядела несколько заносчиво - как же, звезда! - но педагог был доволен: "Сегодня у нас присутствует всеми нами любимая Лариса Мондрус. Она тоже будет у нас заниматься..." Больше Лариса ни на каких занятиях в училище не появлялась.
Потом состоялось заседание тарификационной комиссии при Управлении культуры Моссовета. Председательствовал Щербаков. Опять он выступил и развел такую критику, что я почувствовал: земля уходит из-под ног. Однако Володя четко выстроил свою речь: сначала "крыл" ("молодая еще... неопытная... ставка для нее высока..."), затем менял интонацию, давал обратный ход "трудолюбива... работает над собой... дает сольные концерты,.. учится в Ипполитова-Иванова... будем надеяться, оправдает оказанное доверие...").
Расчет оказался верен. Ларисе назначили ставку 13 рублей. Теперь за сольник она могла официально получать три ставки плюс 25 процентов, то есть 48 рублей. Два сольника в день - это почти "стольник", жить можно.
Наши маленькие победы являлись, по сути, гримасами Системы. С одной стороны, где-то наверху Мондрус не признавали за "свою", как, допустим, Воронец и Зыкину или даже Дорду, а концертные ставки априори предназначались для маститых, "заслуженных", преданных власти. Но с другой - удавалось порой вырывать какие-то куски у этой самой власти.
Вообще, Борис, мы тогда очень зациклились на меркантильности. От Рознера ушли, как только поняли, что он нас водит за нос. Бочевер устроил нам прописку и сразу стал не нужен. Получив разрешение на трехкомнатную квартиру, мы тут же забыли о нашем благодетеле Цивине. На уме только гастроли, левые концерты, дополнительный заработок - все во славу золотого тельца. Цинично, да?
С учебой тот же вариант. Как только выбили ставку, так сразу спросили себя: для чего нам училище? Для Щербакова, что ли? Так он нас "не доставал". Решили, что учебы с нас хватит. Для приличия вывезли директора училища на хороший обед, дружески поговорили - и вопрос был закрыт. Дело спустили на тормозах.
Был момент, когда приказ о повышении концертной ставки Мондрус нуждался в утверждении чиновника из Министерства культуры РСФСР, некоего Любимова. Дело в том, что ставка республиканская. Я обратился к всеведущему Паше Леонидову: "Ты же у нас спец, вхож в высокие инстанции. Надо сунуть взятку, а мы не знаем кому..." - "Это смотря по обстоятельствам"."Любимову можно дать?" - "Боже упаси! Лучше какой-нибудь подарочек купите".
Мы попадаем на прием к Любимову и входим, так сказать, в личный контакт. Рабочий день как раз заканчивался. Я сказал: "Мы на машине, можно вас домой подвезти?" Он не возражал. Сели в наши "Жигули": Лариса за рулем, он - рядом, я - сзади. Мы заранее приготовили симпатичный такой набор серебряных с позолотой ложек, в красивой коробке. Когда подъехали к его дому, я протянул ему подарок: "Мы хотели немножко отблагодарить вас, примите на память небольшой сувенирчик". Он взял, не ломаясь. Все произошло в порядке вещей. Это было единственное наше соприкосновение с проблемой взяточничества.
Отрабатывая гастроли по стране, мы делали свой "чес" так, как будто каждый день - последний. Под Красноярском, помню, выступали в закрытом городке. Выезжали туда, словно в Западный Берлин - кругом колючая проволока, часовые, проверка документов. А внутри ничего, городок чистенький, аккуратный, жители - сплошь ученые и инженеры. Мы давали по три концерта в день, и каждый в двух отделениях. Лариса так выкладывалась, что иногда путала, какое платье надеть, какую песню петь. Выходила из комнаты отдыха с Люсей Дородновой и спрашивала музыкантов: "Ребята, я не опоздала? Что у нас сейчас? Первое отделение второго концерта, или второе третьего?" Она просто обалдевала от нагрузок, которые мы взваливали на себя.
Вдруг после очередной поездки Галина Федоровна, зав. концертным отделом, сообщает нам: "А сольные концерты опять всем сняли". Расстроились, конечно, но не очень. Нам к этому не привыкать. Так всегда было: либо у всех снимают (оставляют только Кобзону и Зыкиной), либо только у Мондрус в наказание за что-то и в назидание другим. Какая-то причина нашлась и в тот раз, я не помню. Возможно, что за компанию с Магомаевым.
История такая. Муслим, мне кажется, вообще понятия не имел, что такое сольный концерт, что такое работать на износ. Во-первых, ему было разрешено все, в том числе и загранпоездки. Во-вторых, он выступал только там, где хотел, и пел, сколько хотел. И очень свободно мог получить любой гонорар. Сколько запрашивал, столько ему Феликс Кац и Паша Леонидов платили. Кац тогда предложил Магомаеву выгодный концерт, кажется, в Омске. Муслим, я знаю, получал за сольник 200-250 рублей. Но он сказал: "Восемьсот - и я поеду!" Это было в 3-4 раза выше его официальной ставки, а если сравнивать с Кобзоном, то в 10 раз, а если с Ларисой, то почти в 20 раз больше!
Кац - мастер проворачивать левые концерты, и эта гастроль у него намечалась как полулегальная. Магомаев спел 10 концертов и положил в карман восемь тысяч рублей. Сумма астрономическая по тем временам. Тут же последовал анонимный донос Фурцевой, разразился грандиозный скандал. Последовал вердикт: "Закрыть Магомаева на год!" - и для Муслима это был, конечно, удар. При его купеческих замашках он всегда нуждался в деньгах, те же восемь тысяч мог легко спустить за пару-тройку дней с легкостью необыкновенной. Как ни отрадно, он казался мне каким-то "непробивным". Мы уже купили престижную трехкомнатную квартиру на двоих, а он даже прописки в Москве не имел, все время что-то снимал. В Большой его тоже не взяли, хотя таких певцов надо еще поискать. Так что у Магомаева имелись свои обиды и свои невзятые рубежи. Правда, Фурцева в том случае быстро "отошла", пожалела своего любимчика: через полгода он уже выступал за границей.
После запрета сольников для нас наступило странное затишье: и с концертами, и - так совпало - с большими телепередачами, и с записями на радио. Образовался некий вакуум. Разумеется, мы понимали, каким бы талантом ни обладал артист, всегда в качестве ударно-пробивной силы необходим какой-нибудь Щербаков или Любимов, нужно быть готовым кому-то угождать и "подмазывать". Это не вызывало сомнений. Но тут ситуация менялась вообще. Председателем Комитета по телевидению и радиовещанию вместо Месяцева, отправленного послом в Австралию, был назначен Сергей Георгиевич Лапин, сразу продемонстрировавший свои антисемитские настроения. "Преобразования" начались с того, что он запретил показывать по ТВ "ярко выраженного" еврея Александровича, отстранил от эфира Мулермана и некоторых других лиц той же национальности, прикрыл передачу "С добрым утром!", которая его особенно возмущала: "Как ни воскресенье, так они (видимо, евреи.- Авт.) там свои песни начинают передавать. И поет-то кто - Мулерманы да Мондрусы! Показали бы одну песню, но хорошую". Что подразумевалось под словом "хорошая", никто не объяснил. Все равно выбирали из того хлама, что им предлагали. Даже наши друзья, ведущие Иванов и Трифонов, всегда протаскивавшие Мондрус на экран, и те стали побаиваться и критиковать какие-то мои песни в том плане, что они "слишком западные". "А нет ли у вас чего-нибудь поскромнее, более нейтрального?" Короче, началась эпоха застоя, без "комсомольских" песен никуда.