— Тише, Ефим Иванович, пожалуйста, тише! — пугалась тетка, и Сергей замирал, ожидая услышать что-то особенное, о чем так запросто на уроке или на улице не услышишь.
Но в этот момент двоюродный брат подмигивал ему. Женя никогда не принимал участия в споре, он только улыбался на особенно едкие замечания Ефима и тотчас подмигивал Сергею. И Сергею эти подмигивания были необычайно приятны: они говорили ему, что его взрослый, умный и начитанный брат куда ближе к нему, чем к этим уже явно стареющим спорщикам.
Женя никогда не досиживал до конца обеда. Вызывая восхищение Сергея своей мужественностью, он отказывался от сладкого. «Мама, — мягко останавливал он всегда обеспокоенную качеством своей стряпни Сергееву тетку, — все в порядке. Вкусно. Но ты же знаешь, я этого не ем». И уходил на тренировку. Летом — на реку, зимой — на каток. Женя был разносторонним спортсменом — он входил в десятку лучших байдарочников Союза, а на городских и областных соревнованиях по необходимости выступал от своего завода и как боксер, и как бегун, и как фехтовальщик.
Брат уходил, а Сергей опять садился на диван и снова погружался в полный тайны и опасности, гремящий папиросной бумагой прокладок, пахнущий типографской краской мир Брема или в потрясающие приключения Гулливера…
Когда Сергей, протерев мягкой тряпочкой кожаное седло и черные лакированные трубки рамы, выводил велосипед из квартиры, мама придержала дверь. На лестнице велосипед упруго подпрыгивал, отсчитывая каждую ступеньку мелодичным позвякиванием никелированного звонка. Велосипеду, как и Сергею, хотелось скорее на улицу, и он изо всех сил тянул своего хозяина вниз.
Во дворе, став на одну педаль, Сергей объехал вокруг большой цветочной клумбы и направился к подворотне.
В подворотне он столкнулся с Сагесой.
— Прокачусь? — сказал Сагеса, властно положив свою темную руку мастерового на руль.
— Не-е… — смутился Сергей, оттого что ему приходилось отказывать Сагесе.
— Жалеешь?
— Когда это было? — растерялся Сергей.
Его всегда повергала в трепет Генкина манера величественно произносить самые обыкновенные слова.
— А почему?
— С родителями еду.
— А! — сказал Сагеса и отпустил руль.
Все-таки при солнечном свете законы дворового братства действовали с меньшей силой, чем вечером.
— Вечером приеду — тогда, — пообещал Сергей.
— Э! — зевнул Сагеса. — Славку не видел? С кем бы на реку сходить?
Сагесе было скучно. Тяжелый день воскресенье — все родители дома, никого во двор не дозовешься. Да и звать не очень-то удобно: крикнешь, а из окна выглянет грозный папаша.
— Слышь, — говорит Сагеса, — покричи Сявону, а то я что-то охрип.
Сергей понимает — Сагеса ловчит, но послушно складывает ладони рупором.
— Сявон! — вполголоса кричит Сергей, а Сагеса поспешно отступает в тень.
В это время из подъезда выходят отец и мать Сергея.
— Ну, будь здоров, — говорит Сергей Сагесе с некоторым облегчением.
— Будь, — кивает Сагеса и, дождавшись, когда отец и мать Сергея подошли поближе, сгибается в преувеличенно вежливом поклоне. — Здравствуйте, Александр Игоревич, здравствуйте, Зинаида Алексеевна!
Все взрослые во дворе считали Сагесу исключительно воспитанным молодым человеком, и он изо всех сил зачем-то поддерживал эту репутацию. Впрочем, Сагеса года на два был старше большинства своих товарищей и уже задумывался над вопросами, которые сверстникам Сергея еще не приходили в голову. Школьная учеба ему не очень давалась, ремесленное училище, в котором он пробыл год, не понравилось. Дисциплины много. Теперь он примеривался, куда бы поступить на работу.
— Здравствуйте, Геннадий, — кивнул отец. Всем приятелям Сергея, даже самым младшим, он упорно, несмотря на протесты Сергея, говорил «вы».
Сергей поморщился. Он знал, в какое глупое положение ставит себя отец, говоря Сагесе «вы».
— Па, — сказал он, когда они вышли на улицу, — никто не говорит Сагесе «вы».
— Почему? — поднял брови отец. — Разве он плохой юноша?
— Такой воспитанный молодой человек! — подтвердила мать.
— Да нет, — сказал Сергей, — Сагеса мировой. Просто не говорят.
Отец остановился.
— Я тебя уже не в первый раз прошу: никаких бандитских словечек! Мы ведь уже договаривались с тобой…
Сергей вздохнул. Никогда ему не удавалось довести до конца разговор с отцом. Какое-нибудь «мировой» обязательно отвлекало отца от мысли, которую Сергей считал главной. Кроме того, одной фразы, чтобы сделать замечание, отцу никогда не хватало. Начинал он вроде с пустяков и вроде бы спокойно, но, развивая свою мысль, постепенно воспламенялся и кончал — никак не мог кончить! — гневным обличением.
Но на этот раз нотация не состоялась. Подходил троллейбус, и мать, разряжая обстановку, потянула отца за рукав.
— Смотри, будь внимателен, — сказала она Сергею, — не торопись. Мы с отцом подождем тебя на остановке. На Братском.
«Подождем»! — это как раз и не входило в план Сергея, Сергей собирался выехать раньше, чем отец с матерью сядут в троллейбус, и первым прикатить к тетке. Женя, конечно, оценил бы его спортивный подвиг, а Сергей сказал бы только: «Просто это очень удобно. В городских условиях велосипед — прекрасный вид транспорта!»
Стычка с отцом испортила все дело. Теперь надо было изо всех сил спешить. Сергей погнал, поднявшись на педалях. Но уже через два квартала огромная, туполобая, пахнущая разогретой резиной машина, обдав его пыльным порывом горячего ветра, заставила прижаться к тротуару. А дальше, как в дурном сне, Сергей потерял власть и над событиями и над скоростью, которую ему же самому удалось выжать из собственного велосипеда.
На перекрестках тонкие цепочки людей протягивались между ним и троллейбусом. Сергей оглушительно звонил, но люди не очень боялись мальчишку-велосипедиста и шарахались, только поняв, что иначе столкновение неизбежно.
Страшное случилось, когда Сергей уже перестал бояться его. Вот так с ним и бывало — несчастье накатывалось, когда он становился совершенно беззащитен перед ним. Сергей не успел ни затормозить, ни отвернуть в сторону, ни предупреждающе вскрикнуть, он только как-то отчаянно ярко — уже ничего не изменить! — увидел смеющуюся мордашку пятилетнего пацана — кто-то, балуясь, гнался за мальчишкой, — почувствовал удар куда-то в заднее колесо, услышал крик, вильнул в сторону и со всего маха упал на горячий наждак асфальта. И сразу же его захлестнула болезненная волна жалости и раскаяния, в которой почему-то подробно промелькнуло и то, как он протирал тряпочкой велосипед, и как спускал его по лестнице, а он позвякивал, и как разговаривал с Сагесой и повздорил с отцом, и как неотвратимо увидел перед собой освещенное радостным азартом пацанячье лицо. У Сергея были порваны брюки, разбита коленка, содрана кожа на руках, но он почти не чувствовал боли, когда покорно поднимался с земли. Сергей знал — он видел много раз, как это бывает, — сейчас соберется толпа, его окружат разгневанные, ненавидящие всяких велосипедистов, мотоциклистов и шоферов пешеходы, потом придет милиционер и поведет его в ближайшее отделение милиции. И все на улице вдруг станет чужим и враждебным, потому что никто не посмотрит на Сергея с сочувствием.
Люди и правда собрались, но было их совсем немного, и задерживались они там, где стоял — слава богу, уже стоял! — мальчишка с разбитым в кровь носом, в перепачканном костюмчике. От испуга и неожиданности он даже не плакал. Какой-то большой дядька, наверно, тот самый, от которого мальчишка убегал, сидел перед ним на корточках и торопливо и осторожно промокал платком его губы, нос и щечки.
И опять болезненная волна жалости захлестнула Сергея. Он поднял велосипед и, не выпрямляя свернувшийся на сторону руль, с которого тоже была содрана никелевая кожа, побрел туда, где его обязательно ждала заслуженная расплата. Но, может, оттого, что Сергей не спешил, люди к его приходу совсем разошлись, а дядька, обтиравший малышу щечки, подхватил мальчишку на руки и быстро зашагал по тротуару.
— Чего ждешь? — враждебно и презрительно сказал Сергею парень лет шестнадцати, — широченные брюки напущены на смятые в гармошку сапоги. — Не слышал, что ли? Война! Садись на свои колеса и жми!
Сергей не понял, он помедлил еще. На виду у всех выправил руль — давал справедливости время свершить свой суд — и побрел своей дорогой. Его никто не останавливал, не окликал. Прохожим не было до него никакого дела, и Сергей сел на велосипед. Он был свободен и мог бы подумать о том, что сказать отцу и матери, которые ждали его на Братском, но он думал о пацане.
Сергей думал, что, пожалуй, не так уж виноват. Мальчишка бежал, обернувшись назад. Дело было за перекрестком, и ударился пацан не о переднее, а о заднее колесо. Все это примерно объясняло, почему Сергею дали уйти, но нисколько не притупляло жалости и раскаяния, которые пронизывали его.
Эта жалостливость, которую он знал за собой и не любил (Сергей считал, что это мать испортила его в детстве своей необузданной ласковостью), была чувством хлопотливым, толкавшим Сергея на ссоры с ребятами, озорными, ловкими драчунами.
Сергей был влюблен в бешеную энергию школьных перемен, когда в коридорах, на лестницах, во дворе все самозабвенно несется, прыгает, ломится так, что кажется — поток этот не остановить, если даже поперек него выставить запруду из учителей, когда даже директор, проходящий по коридору, оставляет после себя лишь крохотные островки нестойкого затишья. Сергей тоже прыгал, тоже ломился и несся куда-то вперед, пока не замечал, что Гришка Кудюков и Игорь Катышев — оба второгодники — погнались за Абой Френкелем. Донимать Абу Френкеля, маленького «чичу-очкарика», было любимым развлечением Кудюкова и Катышева. Они не были мучителями-эгоистами. Они устраивали «цирк», стремясь честно заработать популярность и развеселить и рассмешить все общество. И они вызывали смех. Они заставляли смеяться и Сергея. И он смеялся до тех пор, пока ласковые слова, которыми его в детстве переполнили до отказа, не подступали к горлу, не заставляли бросаться с кулаками на Гришку и Игоря. Понятно, что ему далеко не всегда удавалось выйти целым из такой потасовки…
Теперь Сергей не спешил. Надо было придумать, что сказать отцу. Что скажет отец ему, Сергей знал заранее.