После ещё нескольких вопросов вошел доктор Вердокс и прогнал их. Он посчитал, что они меня утомили, и очень рассердился. У меня действительно болели ноги и спина, но я была слишком возбуждена, чтобы почувствовать усталость. Да, я знаю, возбуждение - неуместная реакция в данной ситуации. Знаю, что я должна была ощущать нечто иное, но я тогда много чего должна была чувствовать и не чувствовала, или должна была сделать и не сделала. Начать с того, что я должна была прямо сказать им, кто я такая, но я все ждала - или, может, это всего лишь оправдания - ждала, что они вот-вот увидят, что на обоих паспортах фотография одного и того же человека. Я думала, они поймут, что я не могу быть Крис Масбу. И просто ждала, когда они мне об этом скажут. Вот и все что я делала. Я бы сама призналась, честное слово, призналась бы, но коль скоро мне предоставлялся выбор - ведь мне, кажется, впервые в жизни предоставлялся выбор - то я бы предпочла не быть Маргарет Дэвисон, тридцатишестилетней женщиной из Хенли. Как беспристрастные зрители, вы должны признать, что факты как раз свидетельствовали не в мою пользу. (Даже я признавала, что поверить в это трудно, но в тот момент я себе верила). И, несмотря на это, все остальные были убеждены, что я - Крис Масбу из Шепедс Баш, тридцати двух лет от роду.
В бледном круге света от настолько лампы я порвала единственную фотографию подлинной Маргарет Дэвисон. Обрывки я затолкала в бумажный пакет, куда складывала грязные салфетки и банановую кожуру. Так, ну ладно, сказала я себе в порыве благоразумия, ладно, если быть Маргарет Дэвисон ты не хочешь, а быть по-честному Крис Масбу не можешь, то какие альтернативы? - и ни одной не смогла придумать, ничегошеньки. Кроме как снова убежать. Зачастую побег - единственный ответ. Так или иначе, я всегда убегаю.
Однако бежать - я имею в виду бежать физически - когда ноги у тебя закованы в гипс, весьма затруднительно. Даже опытный беглец вроде меня, даже человек, обладающий большой сноровкой в этом деле, не может преодолеть такое обстоятельство, как невозможность самостоятельно подняться с кровати. Кроме того, я постепенно полюбила эту белую комнату, где однажды парила между раем и адом, без веса, без лица, комнату, по которой медсестра ходит так тихо и плавно, словно тоже парит в невесомости. Там я была счастлива. Все остальные виды побега я практиковала с привычной ловкостью. Я спала, я дремала, я старалась ни о чем не задумываться, особенно о вещах неприятных, например, о том, что же делать, когда меня окончательно починят.
Раз или два я думала о Крис, обычно это случалось после приходов полиции. Они навещали меня несколько раз. Хотели побольше узнать о Катрин Хьюис. Их английские коллеги никак не могут понять, кто она и откуда. Меня это, разумеется, нимало не удивляло, но я молчала. Я старалась не вспоминать о втором паспорте в красном чемодане и о деньгах, спрятанных в багажнике. Они были как крошки от печенья на влажной простыне, эти мысли. Так что я их стряхивала и спала, спала.
Днем заходил доктор Вердокс, садился на кровать и разговаривал со мной вежливо и формально обо всем и ни о чем. Я подозревала, что он хочет попрактиковаться в английском. Иногда он задавал мне вопросы о моей работе, а я без конца улыбалась и отвечала, что работала в офисе. Большая кампания, говорила я. Что ж, большая - понятие относительное. Оно означает всего-навсего "больше, чем маленькая", что тоже относительно, и если подходить с таким мерилом, то я и вправду работала на большую кампанию. Всякие финансы, говорила я. Это уже чистая правда. Однажды он спросил, играю ли я в шахматы. Нет, сказала я, боюсь, что нет. Потом до меня дошло, что Крис-то наверняка умела играть в шахматы. Возможно, даже очень хорошо играла. Как-то мы заговорили о Франции. Я поехала в отпуск одна? спросил он.
- Да, - ответила я.
- Во Францию?
- По Франции.
Куда же я держала путь, хотел он знать, когда произошла авария? Не задумываясь, я поведала ему то, что говорила мне Крис: мол, ехала в Фижеак, к родственникам. И в тот момент, когда я это произнесла, в тот момент, когда слова сорвались с моих губ, я поняла, что совершила грубую ошибку.
- Так у вас родственники в Фижеаке? - спросил он, взгляд у него стал внимательный и удивленный.
Я начала юлить.
- Ну, как бы это выразиться, не то чтобы близкие родственники, сказала я. - Вообще-то я совсем их не знаю. Они и не подозревают, что я к ним еду. И не ждут меня.
Выкручиваясь таким образом, я вдруг сообразила, что все это должно быть правдой. Если бы Крис ждали родные, они бы непременно забеспокоились, когда она не появилась и не позвонила. И сразу обратились бы в полицию. Это избавило меня от проблемы, над которой я до сих пор даже не задумывалась. Слава богу, ко всему прочему мне не хватало только неожиданного посещения родственников Крис.
- Нет, я собиралась просто заскочить, если подвернется возможность.
Выражение "подвернется", употребленное в таком контексте, не входило в лексикон доктора Вердокса. в результате мы углубились в обсуждение бесчисленных фразеологических оборотов со словом "подвернется": подвернуться под руку; все, что подвернется; первый подвернувшийся; подвернуться кстати. Он посетовал на то, что в употреблении английских предлогов нет никакой логики, их невозможно запомнить. Я возразила, что как раз английские предлоги очень логичны, а французские используются совершенно произвольно. Чем глубже мы погрузимся в грамматику, рассчитывала я, тем скорее он забудет об этой моей семье из Фижеака.
Однажды утром пришли две медсестры и отвезли меня в кресле по длинным коридорам в кабинет, где доктор Вердокс снимал швы. У меня было пятьдесят четыре шва только на голове и лице. Напоследок меня ещё заставили пройти на костылях до лифта. Боль адская. Пока я доковыляла до двери лифта, я вся дрожала, меня тошнило, а они, похоже, остались очень довольны. Все заживает, сказали они. И с тех пор заставляли меня ходить каждый день. Ноги, живот, ягодицы - после этих мучений все ныло от усталости, иногда острая боль пронизывала ребра; но я рассуждала так, что если они правы, утверждая, что я быстро иду на поправку, то мне необходимо как можно скорее встать на ноги. Безмятежная жизнь кончалась, полиции не потребуется много времени, чтобы меня раскусить. Пора уносить ноги, и чем скорее, тем лучше.
Когда я приспособилась ходить на костылях, и лицо мое покрылось огромными, твердыми сухими корками, однажды утром в палату вошла сестра Мари-Тереза с двумя чемоданами и сумкой. Из её упрощенного до предела французского я уяснила, что полиция оставила их, чтобы я проверила содержимое. Я сидела на кровати и перебирала вещи из сумочки Крис, старательно делая вид, что вижу их не впервые. По сравнению со всеми моими сумками, в этой царила удивительная чистота. Здесь был кошелек, полный денег - денег и вправду было довольно много, восемь тысяч франков (я пересчитала) - и ещё одна сумочка поменьше, где лежали зеркальце, карандаш для ресниц, тушь и помада. Была чековая книжка, гарантийный дорожный чек, кредитная карточка, водительские права, все бумаги, связанные с прокатом машины, международная водительская лицензия, почтовая открытка, ручка, щетка для волос, солнечные очки и какие-то ключи. Все. Никакого мусора, никакого песка на дне, никакой мелочи вперемешку с грязными леденцами и скомканными квитанциями. Она была совершенно безликой. Я прочла открытку. Ни штампа, ни адреса. Там было написано: "Воспользовалась твоим советом. В Кале. Позвоню дяде Ксавьеру, когда доберусь до Фижеака. Крис".
Обоим чемоданам здорово досталось во время аварии. Они были продавлены и перевязаны бечевкой. В них оказалась только одежда, обувь, краска для волос - и тому подобные личные вещи.
- Bon, - сказала я сестре Мари-Терезе. - C'est tout38. - От этого вранья стало немного не по себе: словно я сделала что-то неприличное.
Она улыбнулась и унесла чемоданы. Я сидела у окна, держа на коленях сумку Крис. Она принесла мне нежданную радость, эта сумка, как будто посмертный подарок. Мне придется вернуть Крис её имя, но подарок я имею право сохранить. Кредитные карточки, водительские права, все, что связано с именем Крис Масбу, я выброшу перед уходом. Порву и спущу в туалет. А косметику, очки и деньги оставлю себе. Восьми тысяч франков мне хватит на сто лет, ну, на два-три месяца точно. Лучше всего, решила я, сесть в поезд и махнуть к морю. Дальше мои замыслы не шли. Наверное, меня посещали некие туманные идеи возвращения в Англию по паспорту Крис, хотя полиция до сих пор его не вернула, но я не слишком ломала себе голову над подобными мелочами. Единственное, чего мне хотелось, это пожить в каком-нибудь дешевом отеле, побыть наедине с собой, погулять по берегу, не спеша покататься на лодке, и не думать ни о чем кроме цвета воды и той нереальной точке пространства, где море встречается с небом, и одно превращается в другое. В детстве я всегда хотела стать моряком, чтобы под парусом плыть по морю к этой точке таинственного слияния, и миновать её, будто пройти сквозь зеркало и оказаться на другой стороне, в другом мире.
- Моряком? - сказала моя мама. - Нет, дорогая, не думаю.
- Моряком? - сказал мой отчим, держа ложку с пшеничной соломкой перед усами, испачканными молоком и желтыми от никотина. - Зачем, скажи на милость, тебе становиться моряком?
Так что с самого начала я знала, что это мне не светит.
Я разработала простой план. Через пару дней, когда я смогу понемногу ходить без костылей, я спрошу сестру Мари-Терезу, нельзя ли мне погулять в саду. Это значит, что ей придется найти мне какую-нибудь одежду. А у меня появится шанс сориентироваться. Потом, во время посещений, когда всем будет не до меня, я смешаюсь с толпой родных и знаомых и вместе с ними выскользну за ворота. Потом сяду на поезд и поеду на юг, пока не окажусь за пределами страны, где притворюсь абсолютно свободной, свободной духом, как Крис, и намеренно не стану думать о будущем.
Я сидела у окна, сосредоточенно подсчитывая, на сколько мне хватит восьми тысяч, если тратить 180 франков в день, но сбилась из-за шума: в коридоре разговаривали на повышенных тонах. Я услышала, как бедная сестра Мари-Тереза, которая сидела со мной все реже, она теперь отвечала за стирку, щебечет, как испуганная птаха. Мужской голос возражал и заглушал её. Дверь открылась, да так резко, будто её снесло с петель ураганом, - в проеме, широко распахнув руки, стоял маленький круглый человечек.
- Мари-Кристин! - сказал человечек и так крепко сжал меня в объятиях, что я не могла шевельнуться. У него была толстая шея и барсучья голова с проседью, у этого человечка, который, к моему ужасу, кажется, принимал меня за Мари-Кристин. - Дай же на тебя посмотреть! - сказал он, немного ослабив хватку. Меня смутила страстность и пристальность его взгляда. Я потупила глаза. Он был глубоко растроган увиденным, очень глубоко - в глазах его стояли слезы.
- Ma pauvre petite39... - сказал он и снова прижал к груди. Ребра мои взвизгнули от боли. Он трижды поцеловал меня в обе щеки и тут же повторил всю процедуру. От его волос исходил странный резкий запах. Он сказал, - а говорил он на быстром, малопонятном французском, который, заметив мой растерянный вид, сменил на быстрый и совсем уж не понятный английский, - он сказал, что был оглушен известием о моей аварии, возмущен поведением властей, намеренно не пускавших ко мне родных, и счастлив найти меня в такой хорошей форме. Он готов забрать меня домой. Сейчас же. Сию минуту. Машина ждет на улице.
Сестра Мари-Тереза в отчаянии заломила руки. Мне стало жаль её. Я предложила ей по-французски позвать доктора Вердокса.
- D'accord40, - сказала она и поспешила прочь, обещая вернуться.
- Глупая тетка, - сказал человечек с барсучьей головой. Кожа у него была гладкая и загорелая. Он снова отстранился, и держа меня на расстоянии вытянутой руки, критически осматривал. Я заметила замешательство в его взгляде.
- Вы меня не узнаете, да? - спросила я. Теперь, когда настал решающий момент, я была на удивление спокойна. Я все продумала. Сочинила целую историю. Понимаете, скажу я, дело в том, что все были настолько уверены, что я Крис Масбу, что я и сама в это поверила; теперь память начала возвращаться, и я поняла, что я не она.
- Это я-то не узнаю! - воскликнул он с обидой, прежде чем я успела выложить свою сомнительную историю о потере памяти. Его, кажется, здорово задело, что я его в этом заподозрила. - Конечно, узнаю. По-моему, как раз au contraire41, это ты меня не признала.
Я была на сто процентов уверена, что это тот самый дядюшка, о котором Крис упомянула в открытке.
- Дядя Ксавьер? - спросила я.
Лицо его расплылось в улыбке. Под глазами, на щеках, на лбу заиграли морщинки. - Столько воды утекло, - сказал он, - а ты все не едешь и не едешь. Совсем нас забыла. Когда я тебя видел в последний раз, ты была вот такая, - его рука застыла на высоте двух футов от пола. - Вот видишь, я не ошибся. Не помнишь. Не помнишь своего дядю Ксавьера.
Я смотрела на него спокойным взглядом: помнится, я была восхитительно спокойна.
- А вот и помню, - сказала я.
Он засмеялся, счастливый.
- Знаю я, что ты помнишь. Помнишь медовых пчел?
- Медовых пчел?
- Да. Помнишь? - он ободряюще кивал мне. Ах, как нехорошо, нехорошо дурачить его. Надо было с самого начала признаться, что я ничего не могу помнить.
- Нет, - сказала я. - Каких пчел?
На лице у него было ясно написано разочарование.
- Не помнишь пчел?
- Я была очень маленькая, - сказала я.
- Вот такой высоты.
- Я имею в виду возраст.
- Восемь, - сказал он. Он держал меня за плечи и разглядывал так, словно я какое-то чудесное явление.
Нелепейшая ситуация, я просто не знала, что делать. Мне было ужасно любопытно, та ли я, кого он ожидал увидеть, поэтому я так прямо и спросила: