Она отложила шитье и вышла из комнаты. Спустя несколько минут прибыл доктор Вердокс. Он оказался очень молодым человеком с рыжими волосами, вчера я этого не заметила.
- Доброе утро, - сказал он. - Вам лучше?
- Все болит, - пожаловалась я.
Он осмотрел аппараты, к которым я, кажется, была присоединена, и сверился с картой на спинке в ногах моей кровати. Потом откинул одеяло. Я была обмотана бинтами и пластырем.
- Скажите мне, где именно болит, - сказал он.
Это был довольно простой вопрос.
- Везде, - ответила я.
- Хорошо, - сказал он. Мне это показалось вовсе не хорошо, так я ему и сказала. Он улыбнулся и принялся тыкать своей ручкой мне в ступни. - Я хочу, чтобы вы сказали мне, мисс Масбу, чувствуете ли вы уколы.
- Нет, - строго сказала я.
Он забеспокоился.
- Не чувствуете?
- Нет, я имею в виду, что я не Масбу. Я не Крис Масбу.
Ручка застыла над моей правой ступней.
- Не...? - Он нахмурился. Я не могла понять, почему до него никак не доходит. Это же так очевидно. - Ну, хорошо, - в конце концов произнес он, ладно. И как же в таком случае вас зовут?
Я открыла рот, чтобы ответить, но ничего не получилось. Я не помнила. Боже правый, я не помнила собственного имени.
- Длиннее, чем Крис, - сказала я наконец, и это все, на что я оказалась способна.
- Верно, - сказал он. - Мари-Кристина.
- Нет. Она была Крис... другая женщина.
Взгляд у него стал озадаченный.
- Простите, я вас не понимаю. Вы пытаетесь мне сказать, что вы Катрин Хьюис?
- Да нет, конечно! - Для интеллигентного человека он был на удивление туп. - Я никогда не слышала о Катрин Хьюис.
Он тихонько дотронулся ручкой до моей левой ноги.
- Катрин Хьюис - так звали девушку, которая была с вами в машине, сказал он. - Которая погибла. Она просила её подвезти.
Это не укладывалось у меня в голове.
- Скоро память вернется, - мягко сказал он.
Я сделала ещё одну попытку:
- Меня зовут... - выпалила я, но все без толку. Я подумала, если попробовать с ходу, не размышляя, то удастся выловить имя из подсознания, но его там просто не было.
- Это вы чувствуете? - спросил он, проведя ногтем по моей подошве.
- Я все чувствую, - сказала я.
Он сел на кровать и пальцами раздвинул мне веки.
- Попытайтесь ещё разок, - мягко сказал он, заглядывая мне в мозг. Назовите мне свое имя.
Я покачала головой.
- Не знаю.
На глаза навернулись слезы.
- Нет, мадмуазель, прошу вас, не расстраивайтесь, - сказал он. - Это совершенно в порядке вещей. Такое часто бывает после сильного потрясения. Через день-два все восстановится.
Я слабо улыбнулась ему сквозь слезы.
- Факты говорят за то, - продолжал он, - что вас зовут Мари-Кристин Масбу. Так написано у вас в паспорте.
Я совсем запуталась.
- Правда? - спросила я.
- Ну конечно, правда. Таким образом полиция вас и опознала. По паспорту в вашей сумочке...
Но у меня не было с собой паспорта. И сумочки, разумеется, тоже: её украли, это точно.
- ... которые до сих пор у них, - говорил доктор Вердокс, изучая мое исцарапанное, опухшее лицо.
- Я могу встать? - спросила я.
Меня охватила паника: почему все так болит? Он не только был явно хороший врач, этот рыжеволосый молодой доктор, но и говорил на разговорном английском почти без ошибок, и понимал разницу между "можно" и "могу". Он сунул руки в карманы и уставился себе под ноги. Он сказал, что подозревает, что некоторые проблемы могут остаться надолго: вряд ли они будут связаны с подвижностью, хотя пока он не уверен на сто процентов, что подвижность восстановится в полном объеме; возможно, периодически будут возникать боли; и наверняка шрамы останутся. Он откашлялся.
- Во всяком случае, - сказал он, - посмотрим, как пойдут дела, а там будет видно. Важно, что вы до сих пор живы. Вам невероятно повезло.
Когда он ушел, я задумалась о его словах - что я до сих пор жива. Никакого везения я в этом не видела. Наоборот. Я предпочла бы состояние не-бытия, тихого, дрейфующего плавания. Приятно было не иметь ни веса, ни чувства вины, ни понимания происходящего. Какая ирония: Крис, которой все давалось настолько легче, чем мне, без всяких усилий - и при моем содействии - получила то, что я так хотела, но не могла вернуть. Весь день я лежала и думала о Крис, которую никто, кроме меня, не хотел признавать. Я до мелочей воспроизвела в уме все наше путешествие. Я ничего не забыла. В деталях помнила её спящее лицо, её раздражение из-за моей неуклюжести, её стройные ноги, когда она широкими шагами шла к ресторану, её грязноватую шею, её руки на руле. Я думала о её уверенности, способности совладать с вещами, об этой её убежденности, что она имеет полное право на занимаемое ею место в пространстве. Весь день я её оплакивала. На открытом окне колыхались шторы, солнце согревало пол, выложенный светлой плиткой, медсестра сидела с опущенной головой, игла в её руке двигалась неспешно и монотонно, а я плакала.
К вечеру меня отсоединили от аппаратов, избавили от трубок и пластмассовых бутылок, которые наполняли меня и опустошали. Мне принесли тарелку супа. Я думала о том, как последний раз ужинала с Крис, о том, как сильно я к ней привязалась и как глубоко мое чувство утраты. Всего один день я была с ней знакома, а казалось, будто она многие годы существовала где-то на грани моих грез, будто я всегда её знала, но почему-то не встретила во плоти раньше. Я часами думала о ней. Впрочем, больше мне не о ком было думать, никто не проявлялся в моей памяти отчетливее нее. Все, что происходило со мной до встречи с Крис, до сих пор было сплошной неразберихой, как в телевизоре с дефектами изображения. Когда мне удавалось немного прояснить картину, она вновь начинала ускользать и расплываться. Мне было все равно. Я не слишком-то и старалась. Было даже приятно - без прошлого, как в невесомости. Так прошел вечер. Я лежала на кровати в полудреме от лекарств, которыми меня накачали, чтобы снять боль, и продолжала тихо оплакивать мою подругу.
В ту ночь мне снился Тони. Снилось, что он пришел навестить меня в больнице. Он был неразговорчив и немного дрожал, с ним такое бывает от злости или сильного волнения.
- Ты испачкала юбку, - сказал он. Это было обвинительное заключение.