Если б кто увидел ее сейчас - за рулем, в джинсах, где-нибудь на заправочной станции между Джанкоем и Симферополем, - не поверил бы своим глазам. И еще бог весть что подумал бы. Притворяется, не иначе либо здесь, либо там... Однажды так и встретили кого-то из сослуживцев, и тот поспешил удалиться, а в другой раз другой знакомый что-то бормотал...
В Балашихе у бабушки росла дочь Света. Имя это ей никак не шло: чернявая, худенькая, похожая, надо понимать, на отца-кавказца - уж скорее какая-нибудь Фатьма или в крайнем случае Нина, но никак не Светлана. Во всем остальном Света была в мать, или скорее в бабушку: старательная, неприхотливая. Исправно училась, исправно навещала мать по выходным и уж непременно в праздники, не забывая отдельно поздравить и открыткой. С отчимом, если можно так назвать Льва Яковлевича, Света держалась корректно. Как относилась к нему? Скорее всего, никак. Уже девицей, в восьмом или девятом классе, Света стала чаще наезжать к ним в Москву, иногда ей нужны были деньги на какую-нибудь покупку - в пределах вполне скромных, не более того, что имелось у подруг: сапоги, джинсы, однажды - магнитофон. Екатерина Дмитриевна и Лев Яковлевич, можно сказать, не знали с ней хлопот.
Иногда возникало: а не взять ли ее к нам, все-таки Москва, вот окончит школу, поступит в институт, не ездить же электричкой из Балашихи. Тему эту начинал Лев, понятное дело, для приличия, но разговор повисал в воздухе. Школу Света окончила, в институт поступила, оказалось, что и ездить не так сложно: из Балашихи пустили автобус до метро...
Своих детей они так и не завели.
Была еще одна тема, не то чтобы запретная, но все же достаточно болезненная или, скажем так, настолько деликатная, чтобы ее всуе не касаться: Левина книга - цель и венец всей его, а теперь уж и их общей жизни. Временами Лев все же рабон тал - писал, нельзя сказать, что он так и пролежал все годы на диване. Писал - хотя и лежа, но и великий наш Пушкин тоже, как известно, любил сочинять в горизонтальном положении. Катя, надо отдать ей должное, с пониманьем и даже трепетом относилась к творческому труду, понимая всю его исключительную особенность. Это осталось у нее на всю жизнь. Иногда Лев сам, без ее расспросов, заговаривал о заветной книге, случалось, и читал ей готовые страницы, чаще рассказывал задуманное, всегда находя в ней восторженного слушателя. В книге был, между прочим, подмосковный текстильный городок, куда судьба забросила героя; фабрика с ветхим оборудованием, еще времен хозяев Алексеевых; трехэтажные кирпичные корпуса-общежития, казармы, как они назывались еще с тех времен. Хозяева Алексеевы были те самые, из которых вышел великий артист Станиславский, и дальше автор прочерчивал историю МХАТа, горькую участь русской интеллигенции при новой уже власти: боялись, ненавидели и служили.
Конечно, и речи не могло быть о том, что это все когда-нибудь может увидеть свет в напечатанном виде. И больше того: написанные страницы требовали осторожного хранения, даже, может быть, конспирации - с этим шутить не приходится, случается, изымают даже копирку. В другое время Лев не удержался бы и прочел пару-тройку готовых глав близким приятелям, а уж тот кусок, где шли философские рассуждения о природе власти, наверняка пустил бы по кругу. Но сейчас, в его ситуации, это значило бы подвести Катю. То есть он все-таки считался с ее положением, принимал его как должное, да и пользовался, чего уж там, всеми его выгодами, хоть и писал крамолу. Так они и жили в согласии.
После очередного творческого приступа подворачивалась халтура, какой-нибудь перевод с туркменского по подстрочнику (с некоторых пор Льва Яковлевича стали привечать в издательствах), потом наступала пора увлечений - отправлялся в Прибалтику за кактусами, потом вдруг впадал в отчаяние: жизнь не удалась. Ночами в темноте он прижимался к ней, обнимал ее плотно и говорил, говорил ей все, в чем мог признаться только себе, себе и ей. Кто это из великих сказал: мы ревнуем женщину потому, что поверяли ей все сокровенное, и, изменяя, она как бы предает эти тайны. Ей, Кате, были вверены все потаенные мысли, сомнения, слезы, вся беззащитность седеющего мальчика Льва Шустова. Он засыпал, уткнувшись лбом в ее шею, обвив ее руками, словно ища защиты, и она, освободив руку, натягивала сползшее одеяло ему на спину.
Наутро, оставив его в постели, она поднималась, наспех завтракала, гляделась в зеркало. В половине девятого у подъезда стояла машина, начинался ее рабочий день.
6
"Чем отличается троллейбус от трамвая? - рассуждал когда-то Иван Иванович Гусев. - Трамвай идет строго по рельсам, а троллейбус может и отклониться - метр влево, метр вправо. Будь как троллейбус, - напутствовал он Катю, - маневрируй, но поглядывай на провода!"
Екатерина Дмитриевна с легкостью усвоила и этот урок.
Вокруг еще оставались, курсировали, и в немалом числе, люди-трамваи. Но времена менялись. Это был уже тот период в жизни общества, когда на смену защитному френчу и фуражке пришел цивильный костюм-тройка, а к нему галстук и шляпа, а по зиме пыжиковая шапка, у женщин норковая. У женщин же соответственно жакет, белая блузка с кружевами, гладкая юбка, туфли-лодочки, косметика в осторожных пределах, все в меру. Не синий чулок, не Надежда Константиновна, но и не эстрадная дива.
Почему, можете ли вы объяснить, форма одежды, фактор галстука и шляпы или, скажем, наличия или отсутствия бороды и усов приобретает историческое значение в жизни государства? Представьте себе бороду Карла Маркса или бородку Владимира Ильича у вождей эпохи сороковых или тех же шестидесятых-семидесятых годов! В чем тут секрет?
Жакет секретаря райкома был, таким образом, не прихотью личного вкуса, но строгой исторической нормой, которой ты должна соответствовать, как самой должности.
Люди-троллейбусы жили по своим законам, как и их предшественники. Конечно, никакого коммунизма никто из них не исповедовал, никакого Маркса-Энгельса сроду не читал, это были всего лишь названия, ярлыки, псевдонимы чего-то, что было просто властью одних людей над другими. Екатерина Дмитриевна была достаточно умна, чтобы не строить на этот счет никаких иллюзий. Маркса и Энгельса она тоже не читала, хотя Лев утверждал, что старики были прекрасные полемисты, и принес откуда-то "Анти-Дюринг". Вникать было, конечно же, трудновато.
Как и предсказывал Иван Иванович, Катя постепенно перемещалась из кабинета в кабинет, все выше и выше, как поется в песне, - и как раз потому, тут он тоже был прав, что не прилагала к этому никаких особых усилий, жила как все, не выделяясь, не отличаясь, не вступая в зону интриг и, следовательно, риска, то есть не будучи опасной.
И тут, в самый раз, ее приметили наверху.
Это был момент в ее жизни, о котором Екатерина Дмитриевна не распространялась, и даже сам Лев узнал о нем много позднее, - с некоторых пор она перестала рассказывать все, проведя как бы некоторую границу между службой и домом. Итак, однажды Екатерина Дмитриевна оказалась на совещании в Кремле, в составе довольно узком, у важного лица, одного из тех, кто управлял страной. Человек этот, как считалось, был хранителем чистоты партийных рядов, чему соответствовала аскетическая худоба и болезненный блеск глаз. В отличие от своих коллег, в то время уже не чуждых эпикурейства, человек этот не расставался с защитной фуражкой и лишь после долгих уговоров и чуть ли не специальных постановлений (так говорили) сменил ее на мягкую шляпу, принятую в коллективном руководстве. Вот это-то лицо и удостоило своим благосклонным вниманием скромного районного второго секретаря с пучком на затылке. "Задержитесь", - было сказано Екатерине Дмитриевне в конце совещания, и минут сорок после этого, дело неслыханное, они проговорили с глазу на глаз в просторном кабинете. Был подан чай с баранками - знак особого расположения. Вопросы касались положения в районе, роста партийных рядов и тому подобных материй. Екатерина Дмитриевна отвечала конкретно, как ее учили, ощущая между тем внимательный, пронизывающий, откровенный, влажный мужской взгляд хозяина кабинета и время от времени теряясь от этого взгляда. Вот, собственно, и все, что позволило себе важное лицо, ничего более, метр в сторону, в данном случае влево. На прощанье хозяин кабинета - то ли в знак партийного доверия, то ли все же что-то подразумевая, записал на бумажном квадратике номер телефона и со словами: "Звони, если что" - отпустил гостью. Об этих квадратин ках - с целью экономии бумаги - и бисерном почерке важного лица ходили легенды, и вот Екатерина Дмитриевна вышла из кабинета обладательницей драгоценной реликвии.
Минуло полгода, встреча в кремлевском кабинете, казалось, отошла в прошлое, и вдруг об Екатерине Дмитриевне вспомнили и произвели ее в депутаты - с чего бы это? - а вскоре перевели на работу в горком. "Кто-то тебя пасет!" - заметил не без зависти бывший, теперь уже бывший Катин начальник. Екатерина Дмитриевна, как и полагалось, лишь усмехнулась в ответ загадочно. В этом кругу не принято было высказывать радость по случаю назначения или обиду, если тебя обошли. Подобная несдержанность, бывало, дорого обходилась все тем же обиженным: их и вовсе вышвыривали, как карьеристов, партия карьеристов не жаловала...
Теперь Екатерина Дмитриевна занимала уже большой кабинет в горкоме - с приемной и комнатой отдыха, с помощником и секретарем, с двухсменной машиной, то есть не с одним, а двумя шоферами, что было признаком высокого положения и вызывало особую зависть тех, у кого один шофер. Но, видит бог, она никого не подсиживала, не суетилась, и не избыток энергии, не телодвижения, а скорее отсутствие оных возносило ее вверх силой самого потока, волной, на которой она всего лишь старалась держаться.
Дома оставался Лев с его недописанным романом.
7
"Конь о четырех ногах и тот спотыкается" - говаривал Иван Иванович Гусев. И еще на эту тему: "Никогда не знаешь, где и на чем поскользнешься". К чему бы это? Лишь много позднее ей пришлось оценить мудрость такого, странного на первый взгляд, предостережения.
А пока что она с головой ушла в новую работу, во многом непонятную и интересную: теперь ее бросили на идеологию и культуру. Так это и называлось в просторечии: бросили, - а почему именно ее, об этом можно было только гадать. Не иначе, здесь требовался сейчас не столько "Анти-Дюринг", сколько женское обаяние и женская обходительность, так, по крайней мере, объяснял Лев. Или, скажем так, дипломатичность, то есть способность что-то с чем-то примирить, или даже скорее кого-то с кем-то, и выслушать обе стороны, да так, чтобы каждой из них оставить шанс. В герметической, непроницаемой тишине кабинета все звало к умиротворению, было им наполнено, дышало им: неслышные движения, плавные голоса, ласковые мелодии телефонов. Сама хозяйка с красивым лицом и грудью, оттопыривающей строгий в обтяжку жакет, казалась олицетворением покоя, взгляд ее был внимателен и чуть насмешлив, речь не лишена юмора, память на имена-отчества приводила в изумление...
Она осваивалась в новой роли.
В один из первых дней она допытывалась у Льва: кто такие правые и кто левые? Лев разъяснял популярно: левые - те, что за свободу и прогресс, правые - наоборот. Она кивала: так-так, - видимо, обдумывая, как обходиться с теми и другими, чтобы держать равновесие, а как иначе?
К новому назначению жены Лев отнесся на этот раз серьезно, не шутил, как раньше, по поводу номенклатурных благ. Тут уж нужно было что-нибудь одно: если насмешничать, то и не пользоваться, а Лев, хоть и не раскатывал в жениной машине, ездил на своей, но ездил, случалось, и за продуктами в ихний магазинчик, - туда если знаете, за кино "Ударник", - да и что-то еще перепадало, не говоря уж о деньгах, которые все-таки были нужны. Комплексов на этот счет у него не было, ханжества тем более, и слава богу, но подшучивать тоже ни к чему.
Тем более что на такой должности можно сделать немало полезного как раз в плане поддержки всего честного и свободного. И в этом смысле хорошо, что - Катя. А ну поставили бы какого-нибудь долдона с четырьмя классами, тоскующего по Сталину!
Было интересно. Кате выпало познакомиться с людьми, чьи лица она раньше видела только по телевизору. Писатели, академики, режиссеры, артисты - все они, по крайней мере большинство, оказывались людьми приветливыми и симпатичными, хоть порой и с причудами. Обе стороны - и консерваторы, и защитники прогресса - были, например, на удивленье едины в том, что касалось почетных званий и наград, и равно обижались, когда почему-либо оказывались обойденными. Ей в этом кабинете они являлись такими, какими друг друга не знали; чувствовалось, что они хотят здесь понравиться, и Екатерина Дмитриевна отвечала тем же. Удивленье и восторг перед чудом сочинения слов и фраз все еще жили в ней. Сама Екатерина Дмитриевна была не в ладах с пером и бумагой, доклады ей писали помощники, а правил и переписывал - втайне, конечно, - Лев Яковлевич вечером дома.
Они старались понравиться, потому что от этого для них что-то зависело - так, по крайней мере, казалось им самим. На самом деле, конечно, от нее мало что зависело, вот что характерно. Метр влево, метр вправо. Троллейбус строго держал маршрут, не отклоняясь более положенного и все же маневрируя. Где можно, Екатерина Дмитриевна шла навстречу просьбам, допускала послабления и в результате прослыла деятелем либерального толка. (Тут недавно один драматург, известный моралист, в своих воспоминаниях особо отметил Екатерину Дмитриевну в связи с тем, что она когда-то, будучи при должности, помогла ему, оказывается, съездить в Японию, распорядившись в том числе насчет валюты. За такие милости, как видите, можно полюбить начальство на всю жизнь.)
Неприятности грянули, как всегда, в момент, когда их не ждешь. Споткнулась Екатерина Дмитриевна вот уж поистине на ровном месте, и, увы, не без участия Льва, хотя и косвенного.
В кругу Левиных старых друзей был некто Вася С., художник-авангардист, прославившийся когда-то на той самой знаменитой выставке в Манеже, которую посетил Хрущев. Вася был одним из тех, на кого обрушил Никита свой гнев, обозвав всех "пидарасами". С тех пор Вася остепенился, занялся книжной графикой, даже, говорят, разбогател. Вчерашние гонимые, как это у нас бывает, оказались в итоге в выигрыше, по крайней мере, Вася, как обиженный, вскоре же получил хорошую мастерскую, о чем всем рассказывал. И вот уж годы спустя он надумал съездить туристом за границу, и тут случилась осечка: оказалось, он все еще невыездной. Компетентные органы, надо понимать, оставались во власти рутины, нужен был чей-то мощный толчок. Лев избегал обращаться к жене с подобными просьбами, но на этот раз дело было уж куда как ясное. "Пусть он мне позвонит", - разрешила Катя, и на следующий день Вася был принят; говорили, правда, на "вы". Еще через два дня он благополучно улетел с группой в Мюнхен, а на десятый день группа вернулась в Москву без Васи.
Жил Вася холостяком. В его однокомнатной квартире были обнаружены непотраченные деньги, в холодильнике сыр и колбаса. Похоже, что Вася собирался вернуться, но в последний момент решил попытать счастья в Мюнхене. О сыре и колбасе он, очевидно, не подумал, об Екатерине Дмитриевне и ее поручительстве - тем более.
Было два неприятных разговора, один из них - в очень высоком кабинете. Здесь были употреблены слова, значение которых понятно лишь посвященным: п о д с т а в и т ь с я, з а с в е т и т ь с я и о т м ы т ь с я. Каждый из этих глаголов имел непосредственное отношение к происшедшему: подставилась, конечно же, она, Екатерина Дмитриевна; засветилась - она же; и ей же предстояло отмыться, то есть, на простом языке, снять или загладить вину. Был помянут - впервые - и муж Лев Яковлевич с его сомнительной компанией (вот что означало: засветиться). "Иди работай", - сказано было на прощанье. Тут тоже был свой шифр. Ей как бы отпускали грех, но - до поры. Екатерина Дмитриевна была достаточно искушена в тонкостях и знаках аппаратной жизни, чтобы понять намек. В ее собственном сейфе тоже хранились такого рода документы: на кого-то писали жены, кто-то по пьянке угодил в вытрезвитель, у кого-то были проблемы с таможней - мало ли что накапливается за годы работы, не всему же давать ход, но совсем неплохо, когда человек знает, что где-то он засветился, это держит его в напряжении, что совсем не вредно для дела. А уж в какой момент вытащить бумажку, решать руководству.
Екатерина Дмитриевна продержалась на своем посту еще месяца три, после чего была отправлена в отставку без объяснения причин и, конечно, с переводом на другую работу, как это обычно делалось в то гуманное время. Она кинулась к высокому покровителю, воспользовавшись единственный раз - телефоном, записанным на бумажном квадратике. Покровитель поднял трубку сам, она назвалась. "А что случилось?" Она объяснила. "Так в чем проблема? На другую работу? Ну и хорошо. Работу время от времени надо менять, продлевает жизнь, японские ученые установили. Так что давай. Успеха".
Не надо было звонить. Она уже не управляла своими поступками. Первый раз в жизни.
Лев Яковлевич, вернувшись от приятеля, застал дома необычную картину. Катя лежала в темноте, не зажигая света, и голоса не подала. "Ты где? - переспросил он. - Катя! Что с тобой? Заболела?"
Он уже знал обо всем, накануне проговорили весь вечер, пришли к выводу: вот и хорошо! что ни делается, все к лучшему! подальше от этой публики, от этого ежедневного вранья! ну их всех в задницу, если на то пошло!.. Вот в таком роде - и Катя не возражала, даже повеселела в конце концов: в задницу их всех!
Так что же сегодня? "Катя, ты где?" Ни звука в ответ. "Спит?" - подумал он. В голову пришло худшее, он отбросил эту мысль. "Катя!"
Тут позвонили в дверь. Пришла дочь Света с мужем Колей: "Чо это у вас тут происходит?" Вот оно что: значит, Света уже в курсе. Катя вызвала Свету. Так все серьезно. Лев в который раз мог убедиться в своем легкомыслии. Вот оно что, оказывается: для нее это трагедия. А он-то думал...
Зажгли свет. Катя была жива и не спала.
"Ну чо, чо, мама? Чо там у тебя?" - торопила Света. Она, при своем красном дипломе, говорила все-таки "чо" и "ездиют", как будто род продолжался от бабушки к Свете, обойдя стороной нынешнюю Екатерину Дмитриевну.
Света и Коля спешили куда-то на день рождения, оставили в прихожей неуместные цветы. "Ну, мать! - говорила бодрым голосом Света. - Ну, подумаешь! Сняли тебя! Всех когда-нибудь снимают рано или поздно, а то ты не знала!" - и глядела вопросительно на Льва: мол, то или не то я говорю?
Екатерина Дмитриевна слегка оживилась: "Это ты верно. Всех когда-нибудь".
"Побудешь дома! Что, нет? Ну, не дома, так опять же - на руководящую, так они не оставят. А лучше, я считаю, дома. Дать отдых себе. Неужели не прожин вете?" - и снова на Льва Яковлевича: так или не так?
Нежности у них приняты не были. Света приобняла и потормошила мать, и они с Колей отправились по своему маршруту, чуть не забыв цветы...
А уж затем, после их ухода, с Катей сделалась истерика. "Это все ты! - услышал Лев. - Твои друзья!" Плечи ее вздрагивали, по лицу текли слезы. "Почему ж мои? Не мои, а наши!" - осторожно возражал Лев, хотя зачем уж было возражать. "Твои! Ваша вшивая интеллигенция! Простой человек такого не допустит!" Ничего подобного он от нее раньше не слышал. "Простой человек и похуже допускает!" - не оставался в долгу Лев - и напрасно: она не помнила себя. Глаза ее набухли от слез, голос дрожал, он вдруг увидел, что она постарела, увидел все сразу: морщинки у глаз, и побелевшие пряди светлых волос у висков, и две поперечные складки гармошкой над верхней губой. Волна нежности поднялась в нем, он стал целовать ее мокрые глаза, волосы. Она вырвалась с воплем, он почувствовал боль - расцарапала ему щеку; потом, словно образумившись, затихла, обмякла, больше ничему не сопротивляясь, будь как будет, а он все держал ее, боялся отпустить...
8
Через несколько лет после описываемых событий карьера Екатерины Дмитриевны, казалось бы, навсегда прервавшаяся, вдруг неожиданно возобновилась. Кто мог предвидеть, что все вокруг будет меняться, да еще с такой быстротой. Прежняя эпоха была безоговорочно осуждена, ее фавориты развенчаны, заслуги поставлены под сомнение, а провинности и наказания, наоборот, в заслугу. Зачлось и Екатерине Дмитриевне. Кто-то вовремя упомянул ее как человека, пострадавшего при бывшем руководстве; вспомнили об опальном художнике, которого она брала под защиту, за что, как водилось в то время, сама оказалась в опале. Одним словом, Екатерину Дмитриевну призвали вновь в партийные органы, теперь уже взявшие либеральное направление, где как раз такой человек был нужен.