Наконец облако под ногами расширилось, уплотнилось, чуть просветлело, вокруг нарисовались ровные вертикальные линии — стволы деревьев. За ними, как я запомнил еще днем, находится могила Толстого. За могилой — овраг, «канавка» уходящего времени. В темноте ничего этого не было видно. Я прошел мимо деревьев, различил перед собой черный прямоугольник толстовской могилы.
В головах ее, на корточках, свернувшись так, что спина его согнулась колесом, сидел старик.
Я почувствовал, как волосы на затылке и темечке встали дыбом.
Занятное ощущение, когда волосы на голове встают дыбом. Немного щекотно. Руки и ноги делаются точно из студня.
Спустя мгновение Василий щелкнул зажигалкой и осветил инфернальную сцену. В головах могилы стояла большая корзина с цветами с большой круглой ручкой. Эту композицию я принял в темноте за сидящего на корточках старика.
…Детский опыт удался: покров времени, застилающий усадьбу, мемориальное, тщательно выглаженное одеяло, невидимо закрывающее от нас начинку Ясной, в этом самом закрытом углу усадьбы немного приподнялось. Протекла живая темнота, время двинулось, могила встала на место.
Нет в ней мальчика, все это дневные, от ума, видения, смущающие дух.
Дальше мы бродили по ночной усадьбе примерно час, рассуждая о том, о сем. Попытались посидеть на любимой скамейке Толстого. Она стоит на восточном краю леса, за которым расстилается нам знакомое поле, потом ручей, потом дом отдыха, тут все понятно. Карта Лёвушкина имения прояснилась.
Посидеть на скамейке не удалось. Во-первых, сиденье собрано из тонких березовых стволов, на которых хоть и обрублены ветви, но все же со всех сторон остаются торчать твердые шишки сучков. На таком долго не просидишь. Во-вторых, она стоит лицом в лес; поле и самое пространство остаются за спиной. Сидеть на темной опушке лицом в лес, уткнувшись лицом в частые еловые стволы, довольно странно. Тем более ночью. Мы поднялись, отвернулись от мрачного леса, вышли на край поля. Широко и покато оно спускалось в долину, в море белого как молоко тумана. Две небольшие рощи посреди поля выплывали округлыми кудрявыми островами. Луна проливала свет, яркий и одновременно зыбкий, подвижный. Небо отворялось необычайно высоко, черно и звездно. Было холодно и свежо.
— Как тебя угораздило заняться этими черчеными опытами? — спросил Василий.
Как я начал чертить Толстого? Тут не уложиться в два слова.
Как мог, я рассказал ему о своем открытии романа-в-одну-секунду. Некоторое время он молча переваривал мое геометрическое сообщение, задрав лицо к звездному небу, являя собой вид статуи. Статуя улыбалась. Роман про одну секунду — это ничего.
Я также молчал, озирая черно-белые, бескрайние подвижно-серебристые окрестности.
Было около часу ночи. Дальше произошло то, что трудно описать словами. До этого момента шла некая игра, ночные виды не были страшны (исключая старика у могилы). Нам как будто не хватало какой-то жути, мы все шутили. Даже этот старик на корточках обернулся цветочной корзиной, шуткой.
Оглядываясь на краю залитого туманом поля, я увидел, как слева от нас, с северной стороны усадьбы, куда я забрел пару дней назад и поехал вниз по глине как на лыжах, — оттуда, снизу, из-за холма начинает подниматься большое темное облако. Сначала я не обратил на него внимания: все вокруг было игрой темноты и лунного света, пространство плыло, качалось и шло туманными пятнами. Вот еще одно пятно, ничего особенного.
Но это пятно не плыло и не качалось, оно медленно и уверенно росло, постепенно поглощая вокруг себя свет. Через некоторое время пятно встало уже в четверть неба: неразличимая гора, скопление мглы, разливающееся все шире и шире.
Я уже не слушал Василия, только смотрел на эту мглистую гору, с ужасом соображая, как быстро она растет. Некоторое время я пытался понять, какого она цвета, с тем чтобы хоть как-то определить, что это такое. Куда, какого цвета? В ней не было цвета, разве что в центре мгла отливала чем-то бурым. Это не был туман — вот туман, перед нами, белейшее облако, разливавшееся от наших ног в сторону востока. С севера же к нам подступал не туман, а неизвестно что, какая-то страшная яма, только поставленная набок, открытая к нам пустой пастью. Еще немного спустя я понял, что у этой ямы не только цвета нет, в ней нет также верха и низа, нет никакого направления. Яма уничтожала направления, поедала пространство, внутри нее не оставалось ничего, как будто область смерти вдруг стала видима и придвинулась к нам вплотную.
Не так: она постоянно подвигалась к нам. Березы по краю поля по очереди исчезали в этой мертвой яме.
Я стоял в оцепенении и думал только о том, что случится, когда край этой бурой темноты подойдет и проглотит нас.
Все так и было; я не могу передать вполне странность этого состояния. Страх, настоящий страх обнял меня. Это было то, что я искал, чего следовало бояться (Лёвушкиной, чудесной) ночью.
— Пошли отсюда, — сказал я Василию, — пошли как можно скорее.
Но он не обращал на меня внимания, все продолжал рассуждать на тему толстовских чертежей и композиций. Ему понравился этот разговор. Я схватил его за рукав и потащил прочь, стараясь не оглядываться на стену темноты, которая накатывала нам на пятки.
Только добравшись до шоссе, до твердого асфальта, я немного успокоился. Как будто эта темная яма вместо пространства не могла распространиться далее леса за оградой толстовской усадьбы.
Так и случилось. Страшная гора остановилась в своем росте на опушке леса.
Мы отправились к месту ночлега. Разговор о Толстом и его чертежах более не клеился.
На повороте я оглянулся: странная гора так и осталась стоять на холме, покачиваясь, клубясь, доставая верхушкой до луны.
Наверное, это был туман, только иначе, под другим углом освещенный. Ведущий себя по-своему, в своем пространстве бродящий. Другой вопрос: что такое это его особое пространство, почему оно так очерчивает Ясную — точно по контуру, по краю леса и оврага. Тут много загадок. Но это загадки для натуралиста, положительного исследователя поведения воды.
Такие здравые мысли начали являться ко мне постепенно, по мере удаления от усадьбы.
Там-то мне было не до здравых мыслей: с перепугу я подумал, что разбудил Лёвушку, что страшный этот туман и был Лёвушка. Наверное, после всех этих копаний и исканий он мог рассердиться и погнать непрошеных гостей прочь из своего заветного царства.
Еще одно здравое рассуждение: несомненно, Толстой не раз наблюдал это явление темного сентябрьского тумана. Тем более что постоянно сиживал на своей любимой скамейке. Наблюдал, знал, откуда он берется и куда уходит на рассвете — куда, кстати? Этот вопрос пока остался без ответа.
Нужно будет пойти туда на рассвете.
Допустим, Лёвушка не раз видел этот страшный туман, приготовленный как подарок природы к его дню рождения. И уж наверняка его видел старший брат Николай. Так еще интереснее, с Николаем; допустим, этот юный мифотворец прежде Лёвушки видел туманную гору — уж он-то не упустил бы случая сочинить по этому поводу нечто пугающе завораживающее. Увидел, сочинил и угостил своего меньшого братца сказкой о бродящей горе, которая является ко дню его рождения, чтобы — что? Нужно додумать, что может сотворить эта жуткая гора с мальчиком, которого она застанет в полночь на краю залитого туманом поля.
Хороша, однако, эта детская карта Лёвушки. Она нарисована на изнанке внешней, взрослой карты. Гора была помещена на другую (теневую, оборотную) сторону Ясной Поляны.
Так же, как на внешней карте расставлены белые пункты, которые я считал, начиная с белой больницы, белой школы, белых башен на входе и так далее, на другой, оборотной карте расставлены пункты темные. Они связаны общей логикой, их соединяют невидимые водные токи; от одной к другой бродят одушевленные облака тумана.
Наутро я поднялся чуть свет; ночное приключение с бродящей по холму темной горой не шло из головы (видение на могиле меня нисколько не беспокоило, напротив, этот сюжет был благополучно закрыт, нашел свое место в романе-атласе Ясной Поляны).
Откуда вышел тот туман? Этот вопрос остался не решен.
Солнце уже готово было подняться, нижний край неба просветлел.
Я оделся и вышел на улицу. Внизу, у земли, воздух был еще сер, полупрозрачен и холоден.
Перед гостиницей прогуливался писатель Владимир Березин[40].
— Куда это вы собрались в такую рань, сэр? — спросил он немного напыщенно. Мы уже были на «ты», но временами Березин переходил на торжественный тон — так, играя. Он был с алюминиевой клюкой, шагал медленно и трудно: поправлялся после тяжелой травмы. Его в Москве сбила машина, и он несколько месяцев лежал в больнице. Нога от колена вниз была раздроблена. «У меня там был суповой набор», — говорил Березин. Несколько раз ему собирали и разбирали ногу, наконец собрали, она как будто срослась, но ходить пришлось учиться заново.
Я в двух словах рассказал ему о наших ночных похождениях, о могиле, о скамейке на краю поля, спиной к полю, о темной горе. О том, что я что-то важное недосмотрел (сбежал со страху) и вот теперь иду досматривать, на месте ли гора, куда она должна деться, наверное, за холм, и далее — что там за холмом?
Березин вмиг потерял всю свою торжественность.
— Гады! — сказал он с чувством. — Почему меня не позвали?
Куда его звать, когда он еле ходит? Ночью, по этим кочкам. Но вслух сказал другое:
— Тебя не было в кафе. Там только Василий был, мы поговорили и сразу пошли в усадьбу.
Так и было, я его не обманывал.
— Сволочи, — продолжил он, не слушая меня и не веря ни одному слову. — Ненавижу. Никогда в жизни вам этого не прощу. Пошли сейчас же смотреть на твой туман.
Отчего они так страстны, когда речь заходит о секретах Ясной? Писатели — чуткие люди, они понимают, что это священное для них место не вполне разведано, даже, как показывает опыт, и вполовину не разведано, — вот так, по-детски. Другое дело, что их интересует свое, взрослое, не водные источники и хождения туманов, но источники слов, туманы прозы.
Мы пошли в обход, по асфальту: нельзя с такой ногой прыгать через ручей и далее брести по полю, только что вспаханному. Пошли медленно, и потому солнце нас опередило. Когда мы прошли за ограду и поднялись на холм и достигли любимой толстовской скамейки, оно взошло за спиной ярким красным шаром, в одну минуту преобразив окрестности. Верхи дерев расцвели золотыми красками; туман, и без того рассеянный, дрогнул и начал отступать, скоро уходя за холм, растворяясь с каждой секундой.