Околица утопала во мраке, и даже редкие отблески домашних очагов не разгоняли тьму, клубящуюся у её подножия. Пели сверчки, истошно и заунывно, силясь перекричать друг дружку, словно не веря, что солнце село. Вот со стороны леса послышался хруст, надломилась сухая ветка. Быть может, кто-то на неё наступил? Зверь? Э-э-э, нет, они осторожные. Лихой человек? Снова мимо. Какой дурак будет бродить за частоколом впотьмах, рискуя повстречаться с нечистью? Уж ежели и грабить, то при свете дня и не здесь, а где-нибудь в дороге. Сверчки смолкли, когда очередная ветка с оглушительным треском надломилась, только что эхо не оставив.
И снова тихо. И те, что застыли внутри селения, и те, что прудятся снаружи, замерли, ловя малейшие дуновения ветерка. Они верно знали о том, что ждут друг друга. Только одни пришли охотиться, а другие, перебарывая стынущую в жилах кровь, приготовились сопротивляться. Туманная дымка медленно наползала с востока от топей, в которые и при свете дня-то не каждый смел соваться. В тусклом лунном свете испарения казались желтоватыми и до того густыми, что стелящийся по земле ковер был непроглядным. В такой куда там ступать, мимо пройти страшно. Словно в подтверждение неясной пока угрозы с болот донеслось утробное бульканье, а может, заунывный гогот. Чавкающие звуки угасли, но прорванная, застывшая в ожидании нового ужаса тишина, звенела от возмущения.
Они восстали одновременно. Четыре черные, темнее ночи фигуры, сгорбившиеся под гнетом прожитых лет. Спины — колесом, только зубцы хребтов торчат, прорывая могильные саваны. Руки больше похожие на косы, беспокойно шарят в тумане, позвякивая острыми подобно стали когтями. Ног — как нет, не ступают, а волочатся, что змеи, из стороны в сторону покачиваясь. Остроносые, вытянутые по-волчьи морды, токмо раза эдак в четыре длиннее. Клыков не видать, но каждый знает, что зубы там, что пила — рванет раз, и поминай как звали. И всё-таки, самое страшное их глаза — зеленые точки, светящиеся во мраке. В них уже давно не было чувств и эмоций, чаяний и желаний, горестей и радостей. Так не смотрит живое. Это даже не взгляд хищника. Отстраненное холодное вечно голодное нечто. Зияющая пропасть на том месте, где когда-то давно теплилась душа.
Кикиморы медленно подползли к частоколу, осматривая околицу. Пахнет человеком, ох и пахнет. Аж зубы сводит от желания впиться в свежую плоть. Принюхиваются, сопят, да тихо-тихо пощелкивают челюстями. Голодные. Совсем осмелели.
Тихо хлопнула калитка. Одинокие, чуть шаркающие шаги огласили округу. Четыре остромордые головы хищно вытянулись на совиных шеях, неестественно выкручиваясь то в одну, то в другую сторону. Зафырчали, поклацывая. Меж тем, шаркающие звуки приближались: «шик-шик», передышка, «шик-шик». Подле ворот неизвестный остановился, завозился. Тяжёлый засов со стоном отодвинулся в сторону, ворота распахнулись. Шагая тяжело, то и дело охая, за околицу вышел мужичок. Вроде еще не дряхлый, но в летах. Дышал он тяжело, ни то от усталости, ни то от страха, но виду не подавал, что перетрусил. Вышел, значит, на открытое место и застыл, что твой идол. В руке подрагивает пламя горящей лучинки. Пот со лба смахнул, да и молвил вдруг:
— Старый я стал… Силы с каждым днем годы утягивают. Не хочу я так, чтоб за печкой, как трухлявый пень, все соки отдать. Все дружки уже там, один я остался. — Он замер, с прищуром оглядываясь по сторонам. — Что встали? Берите, покамест не передумал!
Ему ответили не сразу. Мгновение-другое, шипящий сумрак разглядывал жертву, словно, не веря в успех. Четыре кикиморы явились из тьмы прямо перед ним, вырастая из болотного марева, которое к тому времени подступило вплотную к частоколу. Выползли и зыркают, носами подергивая. Мужичок смотрел-смотрел на это, да вдруг и выпалил:
— Не хотите? Ну и катитесь! Сам что-нибудь придумаю.
И с этими словами развернулся, уходя прочь. Раздался рык, да такой, что иной бы тотчас драпанул, только пятки сверкают. Во мраке ночи сверкнули полнящиеся плотоядного желания глазищи, поблёскивая в напряжённом ожидании. Кикимора метнулась к уходящей добыче, замахиваясь рукой-косой для удара, как вдруг мужик развернулся. Движение было настолько же внезапным, сколь отчаянным. Резко скакнув навстречу острозубой смерти, селянин выхватил из-за пазухи аршинный прутик и от души стеганул прямо по морде кикиморы. Ох и вой тут поднялся! Вопила кикимора знатно и не столько от неожиданности, сколько от боли. Тотчас еще две ринулись в бой. Смести, настигнуть, разорвать! Да не тут-то было, даром опытный мечник, мужичок крест на крест залепил парой выпадов по их хищным мордам.
Плоть болотных тварей вспенилась, распадаясь в месте удара. Шипение и клекот всколыхнули спертый воздух, когда всем скопом они бросились на столь наглую добычу. Чёрные тени пронзили густой туман, шелестя чешуёй. Не собираясь испытывать судьбу, мужичок метнулся к воротам, из которых в мгновение ока повыскакивали шестеро его дружков. Ни топоров, ни мечей. Ни к чему они. У каждого в руке по прутику можжевельника. Тут уж кикимор и след простыл — растворились на ровном месте, словно и не приходили! Но селяне были тёртыми жизнью в болотном краю, обмануть себя не дали. Каждый знал, что так просто теперь кикиморы не уйдут. Словно ожила вся околица, размахивая ведрами, заработали до поры прятавшиеся там ребятня, да бабоньки. А из ведер тех наземь сыпалась зола да так щедро, что пустого места перед воротами не оставалось. Поднявшийся ветер окутал кикимор пепельным саваном, являя вновь. Селяне снова их видели.
Кикиморы метались из стороны в сторону, когда уже в пору было тикать. Четыре клубящиеся во мраке тени стали заметны даже во тьме, едва их влажных тел коснулась зола. Взвизгнули можжевеловые розги, да посыпались на спины стенающих, ревущих от боли и удивления кикимор. Нечестивая плоть пластами разлеталась от ударов, исторгая облачка омерзительных испарений.
Одна тварь все же успела добраться до жертвы. Скользнув вперёд, прижимаясь к земле, укрываемая туманом, она вынырнула прямо под ногами самого рьяного из молодцев, тотчас жадно вгрызаясь ему в бедро. Парень взвыл от боли, и что было мочи принялся хлестать проклятую, да поздно. Жуткие челюсти, начиненные доброй сотней острых, словно пила зубцов, в момент лишили его ноги, а затем и руки. Правда и кикимора пережила молодца не шибко дольше. Прилетевшее со стены копье, насквозь пробило тщедушную полуразложившуюся грудную клетку, пригвождая тварь к земле. Подоспевшие товарищи в миг развалили ударами можжевеловых розг распростертое и извивающееся тело.
Когда тишина вновь вернулась, перед уже закрытыми воротами селения клубился черным дымом наспех справленный костер. Огонь жадно пожирал то и дело щелкающие старые кости, коим судьба выпала быть непогребенными. Их хозяева давно шагнули за край, иные были вытолкнуты злобным роком. Вся сила еще недавно грозных порождений запретных чар или дурной воли теперь ушла, оставив после себя лишь косточки, да ветхое тряпье.
Народ, как ветром сдуло. Не было тех, кто по глупости али любопытству остался бы понаблюдать за костром, в котором сгорали кикиморы. Лишь одна фигура застыла на внутреннем кольце частокола, кутаясь в выцветший дорожный плащ. Парень, лет восемнадцати не боле, неотрывно смотрел в огонь, то и дело одергивая плечами. Его правая нога тряслась и вовсе безостановочно. Горячка недавнего боя никак не могла уняться. Сейчас идти бы спать, верно уж — дело сделано. Но он отчего-то не шел, словно зарок себе дал, досмотреть за развоплощением тварей до самого конца, хоть и было уже трижды все кончено.
У него были хрупкие плечи и тонкие, даже слегка женственные черты лица. Узкие синеватые губы, широко посаженные серые, как сталь глаза, чуть вздернутый курносый нос. Белые ни то выцветшие, ни то седые патлы, соломенным стогом раскидались окрест головы. Он вздрагивал от каждого дуновения ветерка, то и дело доставая из-под плаща ладони, чтобы на них подышать. Стояла теплая ночь червень месяца, а странный парень отчего-то мерз. Хотя на такого глянешь, сразу видно — малахольный, болезненный весь какой-то, щуплый, такого не то что дубиной огреть, дохнуть — гляди, зашибет.
А между тем, парень не уходил. Его взгляд буравил пламя, задумчиво, мечтательно. Украдкой обернувшись, он втянул плечи, словно чего-то испугался, а затем просунул руку за пазуху. Нащупав некий предмет, мужчина замер. Он не решался его достать, но любопытство оказалось сильнее. Нога снова нервозно застучала по дощатому настилу. Сжатый кулак выпорхнул наружу, пальцы разжались. Парень уставился на свою находку, жадно изучая добытый трофей. На его ладони лежал коготь кикиморы.
«Зачем я его взял? — мелькнуло в голове молодого ведуна. — Селяки увидят, не поймут. Скажут, не ты ль на нас напасть-то и навлёк, собиратель погани? Выброшу, — твердо решил он, но подойдя к краю частокола, так и не замахнулся для броска. — А по что я стану перед кем объясняться? Они ж меня не спрашивают, как зелья варить, да коней заговаривать. Взял — значит надо и весь тут вам сказ!».
Однако в мыслях храбриться, то одно, а вот ляпни такое наставнику, палкой промеж лопаток не отделаешься. Казимир никогда не отличался особой отвагой, но больше всего на белом светел боялся своего учителя, ведуна с говорящим именем Огнедар. Огнедар был стар, он уже разменял седьмой десяток, и минувшие годы согнули его некогда могучую спину. Кроме того, он уж лет десять как не ходил. Странная хворь, что его разбила, не поддавалась лечению, хотя чем именно себя пытался исцелить наставник, Казимир не знал.
«Яйца курицу не учат, щенок ты сиволапый! — говаривал Огнедар, когда ученик лез к нему с расспросами. — Вчера еще штаны сам не мог подвязать, а теперь, глядите-ка, батьку лечить удумал. А вот этого нюхнуть не желаешь, али забыл, как пахнет?» — рычал ведун, суя под нос ученика внушительных разеров кулак.
Рука решительно вернулась за пазуху, оставляя коготь кикиморы до лучших времен. Казимир попросту не мог позволить себе расстаться с такой драгоценностью. Он вообще не был похож на других, особливо на сверстников. Будучи сиротой, ему бы поскорее найти какую девку, такую же как он пропащую, вестимо, да детишек строгать. Понятное дело, что справную бабу при семье да хорошем приданом за него никто не отдаст. Но бывают же всякие… Криворукие, к примеру, али ещё какие убогие. Надо, надо было о семействе да дитятках думать! Так ведь глядишь, когда сынки да дочки народятся, ему подспорой и станут. Одному-то оно как жить? Вот заболел ты часом, иль того хуже, хватанул тебя в лесу волк за ногу, и что тогда? Кто тебе будет жратву варить, да воду носить? Кто избу натопит? Да что там натопит, кто дров-то свезёт, да наколет? Леший? Староста? То-то и оно, что никто. Даже ежели друзья там, соседи особливо душевные, может, и подкинут чего, да токмо никому не нужен такой бобыль безродный под боком.
Хотя, говоря по чести, друзей у Казимира, как и семьи не было. Сторонились его поначалу лишь взрослые, а потом и деток своих от якшанья с ним отучали. Детки взрослели, да и привыкали к тому, мол, Казимирка — изгой и странный. А коли кто странный да непонятный, самое лучшее — держаться подальше. Так уж сложилось, что доля ему выдалась чёрствая да худосочная. Когда еще мальчонкой его мамка нянчила, приключилась с их семейством беда. Батька с матушкой Казимира были лесорубами. Они вкалывали до седьмого пота, но свою долю уважали и, кажется, даже гордились ею. Поваленный лес на плоту сплавляли в Вантит, где местные его покупали, что называется, отрывая с руками. Казимиркин батька еще до ворот не успевал дойти, как того примечали тамошние купцы. Мужика знали, как доброго трудягу, а еще простачка, которому невдомёк, что на рыночной площади его дерево тотчас перепродадут вдвое дороже.
И вот, как-то раз по возвращению с очередного промысла, Казимиркин батька то и забух. То ли прочухал, что дурят его, то ли весёлость обуяла не к месту и не в меру. Наклюкался он хмельного мёду так, что едва стоять на ногах мог. А на плоту жена с сынишкой двухлетним дожидаются. Жинка, правда, по словам тех, кто семейку в последний раз видел, еще на пристани задала такого дрозда муженьку, говаривали едва ли не топорищем огуляла.
В общем поплыли бедолаги домой, разругавшись, да при одуревшем гребце. Только их и видели. К деревне вернулся пустой плот. Верней сказать, пустым его токмо поначалу приняли, а как на берег вытянули, глядь, мальчонок лежит, свернувшись калачиком и спит. Едва не задавили беднягу, между тюков прикорнувшего. Ох и странно то было, ежели не сказать больше. В том месте течение реки Вороной уходило на юг, так вот плот оттудова, стало быть, и причалил. А как такое возможно без гребцов-то чтобы супротив течения? А никак, вот что!
Когда первоначальная радость, что хоть дитятко от семейства целого не сгинуло, поулеглась, завязались чудные разговорчики. Одни говаривали, что плот за собой речной кнес налим тянул. Другие, мол, то дело рук русалок, кои пожалели дитятко малое. Ну, а кто-то, вестимо с перепугу, напридумывал, якобы то и не мальчик вовсе, а подкидыш нелюди. Особо ретивые тогда кумекали, не спалить ли горемычного отрока, покуда никто под собой не приютил. Тут-то Огнедар и решил козявочку себе в дом взять.
— Ишь, вы какие, — рявкнул он тогда на бубнящих, ни то с перепугу, ни то с дуру, селян. — Додумались, мальца чудом выжившего, обидеть? Я вам так обижу, холуи мордозадые! Еще раз кто при мне али без меня вякнет, что малец нечисть, я вам в раз калитки-то порасшатаю, пентюхи лободырные!
Ведун-то и нынче в почете ходил, а двадцать лет тому назад еще и в силе знался. Мог не только словом, но и крепким тумаком любого уму разуму обучить. Так и стал жить Казимир у Огнедара, а уж его тягу и талант к ремеслу названного отца опосля увидели.
Он так и простоял на стене, пока костры не стихли, отмирая, мигающими красными угольками глаз. Запах гари щекотал ноздри, а Казимир жадно вдыхал уходящий прочь дым, то и дело сдерживая кашель.
«Зачем ты здесь? — звучал в голове безвестный голос. — Отринь это, не лезь. На твой век чудес хватит».
А он знал, что все тщетно. Не отговорить его никому, пусть даже тот голос и был свой собственный внутренний. Непонятная и неизмеримая по силе власть манила, заставляя раз за разом пытаться понять, как устроены те, что приходят в потёмках, выискивать их сильные и слабые стороны, присматриваться, принюхиваться, щупать, трогать.
Покуда ночь нехотя отпускала из своих сетей захмелевшую во сне явь, а небо светлело, Казимир ждал. Он еще с вечера знал, что не сможет спать нынче. А мир прозревал. Заливистыми песнями то тут, то там отзывались птицы. Они радовались яснеющему на глазах небу и новому дню. Воздух, как и все вокруг, казалось, замер в ожидании нового рождения. Каждый вдох пьянил свежестью и силой, разлитой над сущим. Казимир жадно втягивал его, а затем выдыхал с силой, будто выгоняя из тела остатки дыма с погребального костра кикимор. Вскоре начала кружиться голова, но он не останавливался, зачерпывая живительную силу просыпающегося мира алчными вдохами.
Первые лучи солнца коснулись верхушек раскидистых елей на востоке. Светила еще было не видать, но пламенеющие верхушки деревьев говорили о том, что оно-таки явилось. Казимир завороженно глядел на крошечную гусеницу, ползущую по частоколу. На её пути было множество преград: скользкое от росы дерево, сверкающая в первых утренних лучах паутина, зеленоватое пятно вязкой плесени. Тщедушное создание, извиваясь, толкало свое тело вперед вопреки всему и вся, стремясь к только ему известной цели.
Окрестности огласил скрипучий вопль первого петуха. Ему тотчас вторили со всех сторон другие, заливисто разгоняя последние остатки тревожной ночи. Застучали двери и ставни. То и дело раздавался плеск воды да топот десятков ног, разбуженных работников. С одной стороны стучали топорики, а с другой уже тянулся дымок от печных труб. Казимир ухмыльнулся, почувствовав запах каши и свежей выпечки. У кого-то поспевали блины к завтраку.
Соскочив со стены, он едва не упал, неуклюже поскользнувшись на влажном от росы камне. Проходивший мимо мужичок, заметив это, лишь сплюнул под ноги.
«Жаль не убился, — подумал тот, покосившись на странного парня. — И в чем жизнь держится? Ни свет, ни заря уже ходит-бродит кудай-то».
Казимир проводил его равнодушным взглядом. Он давно привык к подобному отношению, став тем, кого терпят лишь по воле его наставника. Конечно, когда-то было неприятно, не по себе. Мальчик не понимал, отчего, а главное за что, его не берут к себе в игры сверстники, почему соседские матушки не угощают его горячими караваями, а чужие отцы не берут с собой на рыбалку или по грибы. Ох и сколько же слёз было выплакано в бессильных потугах уяснить, за какие такие злодейства на нём лежит клеймо изгоя, кое не видит только лишь он сам.
Те времена давно прошли. С возрастом молодой ученик ведуна начал извлекать прок из своего положения. Его часто били, и он научился быть ловким и быстрым, чтобы вовремя удрать. Его не любили за даром, и он очень рано познал цену истинному добру. От него старались отделаться, а он научился пользоваться всеми благами одиночества. Ходил там, где другим было боязно, слышал то, что иные не слышат, видел то, что прочие не замечают. Порой Казимир напоминал тень, блёклую и тусклую, что движется по земле неприметная для сторонних глаз.
Дождавшись, пока половина деревни проснётся, он вернулся к дому, где жил с Огнедаром. Старик любил выспаться как следует, а потому у парня было еще достаточно времени, покуда тот примется доставать своим скрипением. Пройдя на задний дворик за избу, Казимир снял два высушенных на солнце веника, придирчиво их изучая. Осторожно и даже бережно поочередно извлекая из них стебли, он соорудил метелку, которую туго перетянул конопляной веревкой. Получилось нечто отдаленно напоминающее факел. Руки хорошо знали своё дело, но молодой ведун не спешил. Он никогда не делал ничего впопыхах. Повозившись с кресалом и кремнем, ему удалось высечь добрый сноп искр, воспламенивший веник из зверобоя и чертополоха. Надув щеки, ведун медленно дохнул на пляшущий огонек, раздувая его. Когда пламя стало угрожать сжевать его веник до срока, Казимир взмахнул им, сбивая огонь. Тончайшие струйки сладковатого дыма потянулись к небу.
Парень медленно побрел вдоль избушек, с важностью и значением обходя кругом каждый дом. На него все так же поглядывали кто с недовольством, кто с презрением, но высказаться так никто и не пожелал. А Казимир шагал себе, глядя на всех ни то с усмешкой, ни то с вызовом и бормотал:
Я шепчу, топчу, кричу,
Брысь, ночные дети!
Взвоет гром, коль захочу,
Молний грянут плети.
Добрый дом, горяч очаг,
Вы сидите тихо!
Черствый хлеб, гнилой сорняк,
Унесёт зайчиха.
Дым над крышами клубись,
Раскрывайте ставни!
Солнца лику преклонись,
Утро будет славным!
Когда молодой ведун обошел все до последнего дома, его тлеющий веник уже едва торчал из сжатого кулака. Парень вновь сунул руку за пазуху, касаясь своей ночной находки. Коготь лежал на месте. Осмотревшись и заключив, что никого поблизости нет, кто бы приметил, куда он направится, Казимир развернулся и зашагал к лесу.