На утро воинство Велерада двинулось в путь, подгоняемое западным ветром, мягко толкавшим в спину. Казимир чувствовал нарастающее возбуждение, не зная куда деваться от волнения. Обоз двигался очень медленно, отчего к середине дня силы кнеса растянулись на добрых пару вёрст. Даже находясь на своей земле белозерцы осторожничали. Время от времени ведун видел сновавшие мимо конные разъезды. Чаще прочих среди них попадались братья боровички, видимо они отвечали за сохранность части обоза, в которой, в числе прочих, ехал Казимир. От этого на сердце делалось немного спокойнее, всё-таки слава парней неслась впереди них.
Мимо мелькали провожающие своих отпрысков веси. Каждая деревня отряжала ладных девиц, одетых в цветастые сарафаны и венки из луговых трав. Они кидали под копыта боевых коней свежие цветы и низко кланялись, то и дело затягивая звонкие и весёлые песни. Никто не прощался, хоть Казимир, нет-нет, да и замечал, как те, что помоложе украдкой смахивали с уголков глаз слёзы. Войско шло не куда-нибудь, а к Великим горам в тайгу.
Тайга… многое в этом слове страшило ведуна, и одновременно манило неясной для души властью. Чтобы объяснить, что это такое не хватит никаких слов, они попросту ещё не придуманы. Из глубины веков, когда тёмные пращуры бродили по лесам и горам бескрайнего зелёного моря, на потомков теперешних смотрели бесстрастные и суровые глаза стихии особого толка. Тайга — это не просто непроходимые хвойные леса, перейти которые из края в край не хватит и целой жизни… В самом этом слове заключены мрачные знамения и неясные образы, робких духом пугающие, а отважных — манящие. Казимир слыхал разные смыслы, что люди вкладывали в название лесного царства, которым никто не правил. Одни полагали, будто слово тайга означает, буквально, крутая гора, могучая скала. Ведун уже не раз слышал о некой далёкой горной цепи, преодолеть которую возможно лишь по морю, либо пройдя такими потаёнными тропами, о каких ведают лишь шаманы из племени чудь. Иные полагали, что тайга означает «конец», край мира, шагнув за который, упрёшься в абсолютную пустоту, узреть которую смертному не суждено при жизни.
Привалы устраивали не часто и всегда на закате дня. Когда обоз докатывался до условленного места, там уже вовсю кашеварили, а кто-то и вовсе видел третий сон, впрочем, и уходя по утру раньше. Конные разъезды, сновавшие от головы к началу колонны, сменялись, а разведчики возвращались с донесениями для кнеса. Пока что припасов было в достатке, но ведун сразу подметил, что тем, кто не держит в руках оружие его выделялось кратно меньше. Когда выдавалась возможность, он пытался насобирать ягод или грибов, иногда угощали шальными дарами леса в виде ненароком битой утки или зайца.
Только в самом начале Казимир не знал куда приткнуться, то и дело ловя себя на мысли, что робеет от неизвестности. Но вскоре настали дни суровых испытаний. Конь ногу подвернёт — к нему, у кого живот скрутит — к нему, простуда — опять к нему, старая рана хандрит — снова к нему. Конечно, ведун не жаловался, но, порой, трудиться приходилось, что называется без продыху. Интереса лесной нечисти Казимир не опасался. К такому воинству только от безысходности пристанешь, да и то ненадолго. Пару раз он замечал леших, но сделать подношение не удавалось. Едва он отделялся от общей колонны, как за ним увязывались воины, видимо, приставленные хранить ведуна, как зеницу ока. Леший осторожничал и не давал людям приблизится, тотчас исчезая. Однажды Казимир увидал всамделишную берегиню, отдыхавшую на камне у берега речки. Ему очень хотелось заговорить с речной девой, но опасаясь того, как на неё отреагируют ратники кнеса, ведун принялся нарочито шуметь, чтобы её вспугнуть. Мало ли, что? Мужики все при оружии, на взводе, чуть что не так, с горяча могут и стрелу пустить, не приведи великие боги!
На четвёртый день пути, Казимиру удалось затесаться в группу плотников, пристроенных обслугой камнемётов. Его несколько тяготило постоянное следование попятам хмурых воинов, а хотелось просто почесать языком. Плотники были мужиками бесхитростными, но душевными, приняв ведуна к себе в компанию с радостью. Старший из них, ещё в силе, но уже совершенно седой старик по имени Деян, завидев скучающего Казимира на привале, поманил к себе. Усадив подле костра, он протянул ведуну тарелку с кашей, не принимая возражений. Когда тот доел, довольный Деян расправил усы, уложил подбородок на кулак, и серьёзно кивнув, благословил:
— Ну, рассказывай.
Казимир усмехнулся, ведь такое уже бывало и не раз. Прознавшие, что с войском идёт не старый ворчливый Белун, на которого у многих имелся зуб, народ присматривался к «обновке», как его называли некоторые.
— Да, нечего особо рассказывать… — протянул Казимир, привычно смущаясь. — Живу на реке… На островке, что за лесом. Коли воротимся, заходите в гости.
— А правда, что ты у нашего прииска целую дюжину кикимор один залупил? — спросил подсевший к костру Путята, крепкий мужик с круглым лицом. Его руки были похожи на брёвна, обтянутые тугими сплетениями вен. Светлые волосы, как у самого ведуна, торчали соломенными копнами в разные стороны, а голубоватые глаза смотрели с прищуром, поблёскивая азартом.
— Брешут, — Казимир покачал головой. — Там были болотники и один до сих пор есть, но он тихий.
— А верно говорят, что ты по зиме реку вскипятил, чтобы искупаться? — вопросил другой мужичок по имени Уветич, черноволосый и жилистый.
— Верно! — Едва не подавившись остатками каши, которые выскрёбывал с миски, Казимир расхохотался, от души веселясь, и даже подивившись, какая слава расползается по округе. — А опосля ещё и уху в ней же сварил! — Заметив, что мужичок аж глаза выпучил от изумления, ведун всё же пояснил: — Врут, конечно же. У меня была одна прорубь для воды, и та всё время замерзала.
— Но изба-то твоя… она взаправдашняя? Говорящая? — с надеждой в голосе спросил самый младший плотник, подмастерье лет шестнадцати по имени Мороз.
— Правда лишь в части, — уклончиво ответил ведун. — У меня живёт домовой, но говорит только со мной. Чужих этот дух не любит, поэтому, ежели рядом окажешься, а меня там не будет, лучше не лезть к нему… он… диковат.
Мужики ещё много спрашивали, и каждый новый вопрос был чуднее предыдущего. В общем, можно сказать дружба у них наладилась. Казимир был и рад, ведь будучи в своём первом походе, он попросту не знал, что делать и как себя вести. Кнес больше не вызывал на беседу, а воеводу он видал только дважды, и то Ратибор каждый раз оказывался до того занят, что не обращал на ведуна внимания, окружённый воителями, принимая многочисленные донесения.
Казимир и сам был охоч поспрашивать. Оказавшись в кругу людей, которые не только считали его равным, но и уважали за профессию, он с жадностью принялся впитывать всё, что только мог добыть. Его интересовали байки и сказки, досужие сплетни и истории о былых ратных подвигах белозерцев. Ведун восполнял пробелы в собственной истории, вытесняя ставшие до облегчения далёкими воспоминания о временах, когда был пустым местом, о которое, к тому же, с радостью вытирали ноги.
— Так куда ж мы всё-таки идём? — спросил он однажды вечером, когда тьма укутала обоз и только пляска благословенных языков костра, жарила протянутые к нему и уставшие ноги. — Я слыхал лишь одно, что к горам. А что за горы такие, да кто там провинился перед кнесом?
Деян поцокал языком, весело глянув на Путяту.
— У нас тут единого мнения нет, — задумчиво сообщил он, подкидывая в огонь свежие полешки. — Я так разумею… Кнес наш добрый, но цену словам знает не понаслышке. Когда мы уезжали, я примерил, над воротами только два щита осталися. Тот, что с рысью зачем-то сняли… А зачем? Всё ж не просто так, не ради потехи делается…
— А почему там эти щиты вообще висят? — спросил Казимир.
— То победы Велерада и его батьки, — пояснил Путята. — Каждый щит — разбитый враг, который признал нашу силу и обещался не безобразничать.
— А почему тогда щита печенегов нет? — с интересом протянул ведун. — Я слыхал, отец нашего кнеса Велизар бил их, да ещё и старшего сына себе в услужение забрал, которого убил этот… как бишь его?
— Не надо, — быстро прошипел Уветич, глянув по сторонам. — Не поминай этого гада, а то ещё накликаешь средь ночи-то…
— А чего такого? — изумился Казимир. — Я ж ничего плохого…
— Это как повернуть, — веско заметил Деян, подняв вверх палец.
— Да как же тут повернёшь, — начал было ведун, но Деян вдруг строго на него глянул.
— Тебе ж говорят люди… не надо!
— Да, что не надо-то? Скажите, я и не буду, — буркнул Казимир, делая вид, что обижен. Ему страсть, как было интересно, что же такое нельзя поминать, и от чего так боятся человека, который убил Талмата, что и имя его не поминают.
— Понимаешь, щита печенегов над воротами нет сейчас, но раньше был, — пояснил Уветич. — Когда отец Велерада скончался, многое поменялось. Велерад рос вместе с Талматом, и даже когда тот уехал, они не перестали любить друг друга, как родные братья. Печенеги верный народ, но и гордый. Велерад знал, что его названного родича угнетает висящее над воротами напоминание, о том, как разбили отца. Он повелел щит убрать, тем самым сделав Талмата себе равным во всем… тобишь союзником, а не слугой.
— Но это ведь хорошо, да и благородно, — заметил Казимир.
— Так-то оно так, если бы не обычаи печенегов. Лишённый присяги Талмат, как старший сын к тому времени покойного Метичая, по всему теперь должен был мстить за позор отца. Его бы свои же и порешили, коль откажись он это делать.
— Вот как… — изумлённо протянул Казимир. — И что же он, мстил? Подожди-ка… а как бишь он уме… — ведун осёкся, поняв, что хочет спросить то, что никак нельзя знать.
— Да не-е-е-ет! — Уветич даже замахал руками, словно в страхе гоня прочь страшное предположение. — Скажешь тоже! Нет-нет!
— Нет-нет! — вразнобой подхватили Деян и Путята.
— Тут другое… Велерад и Талмат хотели всё решить мирно, чтобы никто, стал быть, в накладе не остался, — продолжил Деян. — У Велерада есть младшая сестрица — Зимава. Кнес хотел отдать её за Талмата, они бы породнились! Такой союз уж нельзя нарушать, повязанные родной кровью, названные братья могли бы отринуть клеймо отцовой вражды.
— Но Талмата убили, — догадался Казимир, — и все надежды на мир пошли прахом?
— Тут не всё так просто… — почёсывая бороду заметил Путята. — Слыхал я, что Зимавка-то ещё раньше заартачилась! У них, вроде как, ещё в детстве с Талматом, что-то там было… в общем, она не просто так… и поговаривают, — он сделал страшные глаза, наклонившись к товарищам, — девка в ужасной обиде, да так брату и сказала, мол, хочешь через меня союз тот заключить, то получишь мою голову в петле!
— Может такого и не было, — махнул рукой Уветич. — Это, знаешь ли, ты сам не слыхал…
— Слыхал, али не слыхал, — и глазом не моргнув, продолжил Путята. — А опосля всё перемешалося… Вдруг пришла весть, что сам Кнес наш женится! А у него уже ведь была супруга… Ланушка. Но и долг перед Талматом, вроде как не уплаченный. Так вот я слыхал, что Велерад решился взять в жёны сестру Талмата и Карамы. Никто её сроду не видал, печенеги баб своих прячут, аки самоцветы, но люди сказывали, будто бы она на лицо страх, да и только.
— Это тебе всякие мордофили сказывали! — вмешался молчавший до этого Мороз, тотчас получив подзатыльник от Уветича, но продолжил: — Сестра Талмата наоборот раскрасавица каких в Белозерске не сыщешь… — с пылом прошептал он. — Говорят, однажды к печенегам в стан приехал от хазар наместников «рука»… что-то там по поводу дани выяснять, которую и те, и те брали с одной деревни, и никак не могли решить, кто своём праве. Дык, тот, значится, увидал девку енту, так головы и лишился.
— Чего, спятил что ль? — с интересом буркнул Деян.
— Да нет, отрубили ему голову, — довольно оскалился Мороз. — Только вот говорят, что тот был так восхищён красотой сестры Талмата и Карамы, что и помирал, улыбаясь от радости.
— Я ж говорю, спятил, — хохотнул Деян.
— Ну, так и чего, эта сестрица их и кнес наш… того? — ёрзая от нетерпения спросил Казимир.
— Мне девка одна из терема Велерада сказывала, что кнес сам её запросил, — кивнул Путята. — Но для того, чтобы не обидеть Талмата отказом Зимавки, он вроде как нашёл тому другую бабу, а мы, стал быть, за ней нынче и едем!
— Но Талмат же мёртв, — озадаченно протянул ведун.
— Была бы невеста, а жених новый найдётся, — резонно заметил Деян. — Теперь Карама всем правит у печенегов. Значит он и есть новый жених.
— Ну, допустим… — ведун выглядел изумлённым. — Свадьба — это ж хорошо… Неужто, обязательно посылать войско? — Казимир никак не мог понять, кто с кем собирается нынче воевать.
— То-то и оно, — хмыкнул Уветич. — Раз идём с войной, стал быть, вогуличи бабоньку свою зажали. Кнес не просто так их щит с собой взял… Он бросит его в ноги ихнему вождю.
— Зачем? — ведун не понимал ровным счётом ничего из обычаев и нравов людей, среди которых оказался.
— Чтобы все видели и запомнили, — медленно протянул Деян. — Это вызов на бой. «Ты положил свой щит к моим ногам, но забыл, чему он служит. Защищайся, потому, что теперь будешь бит». Как-то так…
Казимир вдруг вспомнил разговор кнеса, который оборвался, после известия о смерти Талмата: «А я ведь ему уже и невесту присмотрел подстать…». Рассказав об этом товарищам, ведун вдруг понял, о чем именно шла речь.
— Получается, Талмату дважды отказали, сначала сестра кнеса, а потом девчонка из вогуличей… — прошептал он, словно боялся своей догадки. — Велерад просто не мог такого спустить! Он хотел сделаться родней печенегам, а названного брата посадить править вогуличами…
— А Талмату вновь отказали… — кивнул Путята.
— А потом и убили, — мрачно закончил Уветич.
— Может, вогуличи и наслали на Талмата эту мразь… купили голову печенега, чтобы отвести от себя повеление нашего кнеса, — прошептал Деян, сплюнув под ноги. — Изу-бей давно просится на копьё… Да чтоб тебя! Сам и помянул не к ночи! — и помолчав, добавил: — Но Велерад нас бережёт, не даёт повода хазарам сжечь Белозерск…
— Ой, это ещё кто, кого сожжёт! — заносчиво бросил Путята, сжимая кулаки.
— Поэтому Велераду нужны покорные вогуличи, чтобы враги не ударили с двух сторон, — закончил за всех Казимир.
— С трёх, — поправил его Уветич. — Если не дать печенегам хоть что-то… то с трёх.
Казимир призадумался. Он-то считал, что кнес идёт в завоевательный поход, а по всему выходило, что это отчаянный рывок, чтобы отвести угрозу от Белозерска.
«До чего же непростые дела творятся в большом городе, — подумал ведун, следя за тем, как угасает пламя в костре. — Я таких чаяний и не знал раньше… Интересно, как там Стоян? Чтобы он сказал обо всём этом?».
Глаза сомкнулись, и ведун провалился в глубокий сон. Ему снились высокие горные вершины, заметённые неглубоким снегом. Снежинки искрились в тёплых и ласковых лучах света, то и дело взлетая. Радужные отблески наполняли мир блестящими сполохами всех цветов. От нестерпимой рези в глазах, потекли слёзы. Ведун прижал ладони к лицу, наслаждаясь передышкой. Опустившаяся на голову тьма нарушалась редкими разноцветными искорками, но вскоре угасли и они. Когда он отнял руки, опасливо щурясь, то понял, что вокруг больше не лежит слепящий снег. Казимир стоял в пещере, каменный пол которой холодил ноги даже сквозь плотную кожу сапог. Пахло сыростью и серой. Осмотревшись по сторонам, ведун осторожно пошёл вдоль стены, касаясь её рукой. Стена была до того гладкой, что он невольно пригляделся. В полумраке оказалось не просто рассмотреть хоть что-то, но приблизив лицо почти вплотную… Казимир увидал своё отражение. Поверхность, которой касалась его рука, целиком состояла из драгоценного камня чистого и прозрачного, словно слеза.
— Это алмазные покои, — в голове ведуна зазвучал высокий и звонкий, словно горный ручей голос.
Ведун оглянулся, ища источник звука. Смолкнувший голос, казалось… звоном отскакивал от стен, резонируя и эхом проносясь сквозь человеческое тело. Мурашки пробежали по коже, заставив Казимира непроизвольно вздрогнуть. Он снова протянул руку, касаясь стены. Поверхность была идеально отполирована.
«Человеку не под силу такая чистая работа, — подумал ведун. — Невозможно!».
— Ты прав, — заметил высокий и звонкий голос. — Это сделал не человек.
— А кто? — неожиданно для самого себя спросил Казимир, вглядываясь в пещерный мрак. — Это сделала ты?
— Да, — голос звучал холодно и отстранённо. — Тебе нравится?
— Очень, — признался ведун.
— Ты чувствуешь силу, что таится в этом камне? — спросил звенящий голос.
— Чувствую, — с трудом шевельнув пересохшими губами, ответил ведун.
— Ты не можешь чувствовать, — звенящий голос внезапно надвинулся, став стократ громче, он словно исполинская волна обрушился на ведуна, выбивая из равновесия, заставляя сжаться от подступившего животного страха. — Здесь нет твоего тела!
— Чтобы чувствовать не обязательно трогать… — тихо возразил ведун, извиняющимся тоном.
— Неужели? — голос снова стал тише, но его звон таил невыразимую скрытую угрозу.
— У меня не хватает слов, чтобы описать само совершенство, — продолжил ведун, чувствуя себя маленьким и ничтожным. — А можно мне…
— Увидеть? — подсказал ставший ласковым, но всё ещё остававшийся холодным, женский голос.
— Да, — робко прошептал ведун.
— Нельзя, — Она не дразнила, не испытывала, не играла. — Если здесь станет хоть на толику светлее, ты ослепнешь.
— Очень жаль, — с искренней досадой в голосе, пробормотал Казимир. — Но я думаю, ради такого не жалко ослепнуть.
— Ты храбрый, — заметил голос, эхом удаляясь и возвращаясь вновь.
— Вовсе нет. Во мне зияет пустота… Я готов идти на край мира, чтобы её унять.
— Понимаю, — тихим шёпотом ответил голос, и Казимиру показалось, будто что-то коснулось его плеча. Он так надеялся, что это произойдёт вновь, что замер в ожидании… Но этого не повторилось.
— Кто ты? — жадно воскликнул ведун.
Некоторое время было тихо. Так тихо, что ему стало грустно. Взметнувшаяся, словно снежный буран, печаль окутала душу, сжимая и оставляя кровоточащие раны. Если она не ответит… не ответит… никогда?! Казимир прижался лбом к гладкой и холодной поверхности стены.
«Если она не ответит, я разобью себе голову об этот камень», — решил он.
— Тайку́, — коротко обронил звенящий голос, возвращаясь, как долгожданная весна, после долгой зимы.
Казимир замер, не в силах дышать и даже думать. Догадка, скользнувшая откуда-то из недр души, вспыхнула огненным пылающим цветком, распускаясь где-то в районе живота.
— Я понял, кто ты, — тихо прошептал он, чувствуя, что по-детски и наивно улыбается. — Ты самое прекрасное, что есть на свете… сама сила… мудрость… и красота. Ты и есть тайга!
Он очнулся от того, что смеётся. Заливисто и глупо хохочет, да так чисто и легко, аж живот заболел. Ведун сел, сбрасывая отцветающие остатки пережитого сна. Ему было очень тепло. Он испытывал невероятную, немыслимую нежность… какую не чувствовал никогда прежде. Рядом посапывали спящие плотники, то и дело раздавались лошадиные всхрапы. Солнце ещё не встало, но тьма, окутывающая всё вокруг, уже начала проясняться. Это был краткий миг перед рассветом, когда кажется, что все окружающее приобретает алый оттенок, становясь стократ чище и уютнее.
— Тайку, — прошептал Казимир, словно ласкал языком таинственное и только одну ему известное имя, боясь его забыть. — Тайку.