«Революция за два дня проделывает работу десяти лет
и за десять лет губит труд пяти столетий».
Поль Валери
Приближается время революционных юбилеев как годичных, так и столетних. Это прекрасно понимают в моем первом вузе в окрестностях Парижа. Меня попросили прочитать в связи с этим лекцию, посвященную особенностям русской революции. Когда я почти подготовил материал выступления, вопреки своим обычным правилам мне позвонил Луи Ришар.
— Ольежь, ты не мог бы усилить революционный элемент в структуре современного понимания запятологии?
— Но я сейчас работаю над иным.
— Над чем же?
— Смысл русской революции.
— Попробуй провести разбор революции как слова и обыграть его в различных, почти театрализованных постановках, где декорации — это знаки препинания, а ведущие актеры, слегка изменяемые структуры речи. В результате, сведи весь пафос революционности к грамматическим примерам и их ловкой эквилибристики в рамках одного строго заданного текста.
— Послушайте, но я ведь не филолог и, боюсь, получающиеся у меня тексты….
— С моей точки зрения вполне окупают вложенные в них средства. Я жду материал.
— Но я должен его произнести, по заказу Института в рамках публичной лекции. И не намерен монтировать в книгу.
— Ольежь, я же говорил, поступайте с материалом, как Вам будет угодно, лишь сбросьте мне готовый кусок. Потом определимся, что с ними делать.
— То есть это заказ ЗА пределами книги?
— Да. И оплачивается он тоже отдельно. Можете не морочить себе голову запятулями, но структуру игры в знаки препинания — сохраните. До свиданья.
Я выступил с публичной лекцией для Института. После, недолго думая, уверенный в провале дела, выслал стенограмму выступления Ришару. К моему глубочайшему удивлению он был в восторге. Чего нельзя было сказать о студентах, которые, вслушиваясь в мою словесную эквилибристику, с ужасом видели в этой лекции прообраз их позора на приблизившихся экзаменах. Я, честно говоря, так и не понял ни ужаса студентов, ни радости Ришара. Я понял лишь премию от нашего директора Франсуа Эмонома. Было тело за кафедрой? Было. Был звук? Был. Были тела в аудитории? Были. Был этот вид работы учтен в контракте? Нет. Тогда извольте получить премию за переработку.
«Мы не знаем даже элементарных смыслов термина «Революция». При этом, понятие «революция» является ныне одним из самых популярных концептов политологии и журналистики. Несколько десятков довольно странных, с точки зрения ортодоксальной исторической науки, и вполне банальных, с позиций представителей «Теории Заговоров», оранжерейно-цветных событий в Югославии, Грузии, Украине, Египте, Киргизии и Ливии уверенно индексируются обществом как события революционные. Многочисленные практические шаги сделанные, например, в Украине, на основе логических выводов из «безобидного» академического термина «Революция», привели к масштабным человеческим потерям и изменением государственных границ. Причем сам концепт «Революция» стал активно использоваться для обозначения публичного протеста со стороны маргинальных, фашиствующих группировок и общего недовольства экономическим положением со стороны рядовых граждан, еще до свержения легитимной государственной власти в лице президента Украины, до начала гражданской войны на Востоке Украины, до решительных шагов народа Крыма против «майданной вакханалии» в Киеве. Одним словом, термин «Революция» возник до появления самой революционной ситуации, до появления революционных событий. Во многом накал театрализованных карнавалов с человеческими жертвоприношениями со стороны «Лидеров» Майдана объясняется именно тем, что локальные акции неповиновения со стороны отдельных групп экстремистской молодежи и социальных маргиналов (лиц без определенного места жительства, уголовников, безработных) были при помощи информационных технологий облечены смыслами революции. Голое тело короля было окутано шлейфом слов, интонаций, образов, символов, которые и придали ему не существовавшее в физическом мире реальности королевское величие. И лишь после этого ситуация «Майдана» стала под воздействием умело созданных иллюзий трансформироваться в реальность. Как говорится, идея, овладевшая массами, становится материальной силой.
Украинский пример (да и не только украинский) показал огромную притягательность термина «Революция», подчеркну, термина, образа, символа, для больших масс населения, а также совершенную неспособность того же населения четко представить себе границу между «Бунтом» и «Революцией», между «Фашистским путчем» и «Революцией», между «Гражданским выражением своего несогласия» и все той же «Революцией». Причем неспособность увидеть разницу не просто между отдельными родовыми знаками «Погром» и «Бунт», но и такими, между которыми есть принципиальная разница, «Европейский выбор» — «Революция».
Усилившаяся дискуссия в среде российских интеллектуалов вокруг событий января-марта 1917 г., юбилей которых так близок, и февраля-ноября 1917 г. — чей юбилей достаточно близок, показал потрясающую легкость оперирования категориями, понятиями, терминами и концептами, связанными с Революцией со стороны тех, кто просто обязан быть хранителем связи между символами и физической реальностью. Игра в революционные словечки, невыносимая легкость бытия очень грозных событий в текстах многих российских экспертов — ужасает. Ведь игра в слова, как продемонстрировала серия цветных «якобы революций» самая опасная игра, в которую может сыграть интеллектуал. За такой игрой стоят вполне реальные социальные, политические и национальные катаклизмы. В этой связи смешными и наивными выглядят отсылки почитать К. Маркса, Ф. Энгельса, Г.В. Плеханова, П. Кропоткина, В.И. Ленина, Л. Троцкого, П. Сорокина… Дж. Рида. Конечно, классиков осмысления революционного бытия, а во многом, и очень успешных практиков, штудировать стоит, но вот так просто текст «Государство и Революция» как кальку накладывать на год 2013 вряд ли стоит. Также не стоит трактовать события 1917 г. исключительно в формате одного из классиков (это подтвердит любой историк-профессионал). Ведь реальность (и это подтвердит уже не только историк, но и философ) много богаче и много разнообразней, чем любая самая изощренная, мега-объективная теория. Но вот ведь какая штука, историческая реальность это, по сути своей, ничто. Это реальность исчезнувшая, пропавшая и в своей гармонической целости никогда уже не могущая быть. Ее осколки в форме предметных (имеющих вес и протяженность) артефактов будут существовать, ее отдельные следствия, уже менее предметные, но все еще крайне объективные, такие как показатели роста населения или структуры экономики будут иметь место в объективной, доступной нам повседневной реальности. Но вот самой этой реальности, реальности исторического со-бытия — не будет. Останется правда текст этой реальности. Тот самый текст, который будет создавать историк. Тот самый текст, которым историк будет завоевывать свое понимание прошлого у максимально большего количества человеков. Любая история это интерпретация артефактов и показателей. Это комбинация разных смысловых полей разных артефактов и комбинаций в разных пропорциях и масштабах. Где параметр истинности и критерий объективности находится в сфере антинаучной: в сфере веры и любви. Верят и любят читать историка А с интерпретацией Б, значит историческая реальность будет считаться А_Б, пусть даже историк К уличил историка А во лжи, пусть даже интерпретация Б с аргументированным привлечением артефактов будет доказана историком К как неумелый подлог, пусть будет выдвинута интерпретация Т. Все равно если любят и верят А_Б, именно она будет считаться истинной в отличие от К_Т. Причем не просто будет считаться, а будет выступать как очень материальная сила, властно меняющая контуры государства, ценности гражданина, уровень его экономической жизни и прочее. Уж сколь было говорено, что Л. Гумилев страшно ошибался в предметных своих изысканиях относительно хазар. Уж сколько лет существует альтернативная, более аргументированная точка зрения Плетневой. Но Л. Гумилева любят и ему верят. И реальность, связанная с хазарами в душах миллионов читателей, близка к интерпретации Л. Гумилева.
В ХХI веке (по крайней мере, в ХХI, а может быть, и много раньше, если не всегда) историк обязан ориентироваться на столь далекие от науки сферы как любовь и вера. Конечно, если он хочет, желает творить истины истории, а не выступать чуть пропылившимся артефактом с биркой «Объективного историка», вознесенного под этот стеклянный колпак узким кругом профессионалов от исторического цеха. Можно ли совмещать эти две ипостаси? Есть ли гарантия, что тебя будут читать, а, следовательно, тебе будут верить, и тебя будут любить, если ты будешь строго (но не занудно и мелочно) следовать осколкам навсегда исчезнувшей вселенной под названием «История»? Вопрос открыт. Но это не значит, что от него стоит трусливо отмахиваться, натягивая желчные маски сухого академизма с вызывающими хохот у практиков лозунгами: «Все для науки, все ради истины». По крайней мере, при обращении к понятиям «Революция», «Война», «Родина» совершенно нельзя игнорировать факта высокого значения для настоящего и будущего написанных тобой слов. А значит, надо дважды и трижды обдумывать, что за реальность стоит за используемым тобой словом-знаком, какие пласты бессознательного ты вытягиваешь из пучин прошлого, что за химеры и ехидны будут извиваться под лучами твоего академизма. И совершенно необходимо понимать, что твоя историческая интерпретация может стать материальной силой, но это будет не более чем интерпретация, реконструкция, а отнюдь не реальность, объективная реальность, некогда существовавшая и открытая тобой или твоей научной школой.
Обратимся теперь все-таки к такой реальности как «Революция». Просмотрев многие публикации, как историков, так и философов, предстоит сделать удивительный вывод. Коллеги согласны видеть революцию не в ее реальности, пусть и псевдо реальности исторических осколков, а скорее, как революцию согласно авторитетным текстам. Является ли арест Временного правительства революцией? При ответе на данный вопрос идет палитра мнений… нет, не современников и даже не мнений некогда живших людей, и даже не интерпретация известных артефактов. Идет интерпретация классических произведений, опубликованных в разные годы и разными авторами. А уж после интерпретации таких текстов идет подтяжка интерпретаций артефактов и процессов к увиденной в текстах истине. Сыплются цитаты К. Маркса, В. Ленина, интерпретация артефактов и следствий сравнивается с цитатами,… а дальше дело вкуса, то отбрасывается цитата, а то и артефакт исчезает как Шагреневая кожа, чтобы всплыть на ином витке ученого спора. Эта «Игра в бисер» демонстрирует отсутствие самой физической реальности, которая имела место быть. И говорит о реальности лишь в головах спорщиков. Почему? Да потому что, когда человек запихнет руку в огонь, он не будет сверяться с медицинским справочником: «Что означает эти вздутия кожи на руках, и что за поразительные ощущения в нервных окончаниях?», «Кажется это так называемая «боль», так, по-моему, говорят не специалисты?». Конечно, нет! Он первым делом выдернет руку из огня и начнет на нее дуть или охлаждать, махая ей во все стороны. И никакие слова о том, что прошлое это прошлое и, нужна скрупулезная точность в реконструкции этой реальности, на него не подействуют.
Разговоры о Революции в среде историков именно таковы. Рука уже в огне и нужно очень точно понимать, что делать дальше, а не играть в слова, тасуя артефакты как колоду карт. Человек ощущает боль, а историк обязан ощущать событийность. Многие поступки Человека основаны на инстинктах, иначе — смерть, а многие поступки ученого должны быть основаны уже на «академических инстинктах» — иначе новый «Майдан». Для осознания таких инстинктов, конечно, нужны годы практики и тренировок, чтения классиков и работа с предметными остатками прошлого… Но нужны ли они для формирования самих инстинктов? Предполагаю, что нет. И продемонстрируем данное предположение на примере работы с «революцией как реальностью».
Итак, отбросим классические труды и авторитетные теории (вместе с не менее авторитетными гипотезами и постулатами). Что есть Революция, если мы говорим о ней применительно к событию прошлого? Уже в этом вопросе кроется очень забавный парадокс. «Применительно к событию прошлого?». Это значит, к революции? Но есть ли такая физическая реальность как революция? Убийство да, вот оно. Смотрите вот ОН — убийца, вот ОН — жертва. Был живой человек, стал труп. Билось сердце и вот оно не бьется. Тут есть предметика, есть объективное пространство (метры, сантиметры…), есть объективный показатель времени (утро, день 13 часов сорок минут), есть движение (падение тела, закрывающиеся глаза…). Хорошо, а если такая реальность как политический переворот? Да, конечно, вот, вот сейчас Николай II подпишет указ об отречении, и символ государственности Российской Империи сменит свой облик, изменится путешествие бумаг бюрократов, появятся новые политические лозунги, новые печати. Здесь есть фиксация в пространстве (кабинет царя, Таврический дворец и прочее), есть время (утро, день 13 часов сорок минут), есть движение (рука императора прикасается к бумаге, капли чернил высыхают на документе). То есть следует четкая фиксация, которая может быть подвергнута доказательству, может быть фальсифицирована, может быть оспорена, но она имела место быть в объективной реальности: в объективном пространстве, объективном времени и объективном движении.
А что есть революция? Каковы ее предметные характеристики? Каковы ее фиксаторы, ее якоря реальности, которые позволят сказать: «Вот ее нет, а вот она есть. Вот, смотрите, она чуть-чуть заметна, а вот, она уже почти не заметна»? И убийство (вытащил трупики аквариумных рыбок, которых заморил голодом — убил), и переворот (взял и перевернул книгу, вещь одна и та же, но теперь можно на нее и чайник поставить и колбаску порезать — переворот, однако), нам знакомые понятия, они видны нам из нашей обычной повседневной жизни, и мы можем рассуждать о них совершенно свободно, но вот революция дело другое. В жизни она как-то нам обычно не встречается. Как-то противоестественна она нашему личному бытию, как регулярное явление. Вот оно. Противоестественно! То, что противоречит естеству, происходит вопреки обычному ходу вещей, обычной цепочки маленьких, влияющих друг на друга фактиков и строго закономерной случайности упорядоченного хаоса общения, например, с женой. Революция же это нечто за пределами естества. Революция — это запредельность в чистом своем виде. Но если это — запредельность, то, о каком же объективном пространстве, или времени, может идти речь? Запредельность, от того и запредельность, что она вне обычного времени, пространства или движения. Следовательно, как физический процесс революция не может быть зафиксирована. Может быть, зафиксированы отдельные осколки революции, но отнюдь не она сама. Точно также как фиксируются проявления деятельности ума, но сам ум ни при одном вскрытии человеческого мозга так и не попал под скальпель хирурга, но кто же станет утверждать из-за этого, что сознания не существует?
А как отличить в таком случае честному, ортодоксальному, стопроцентному эмпирику осколок революции от структурного элемента политического переворота? Ведь не может палец быть частью сознания? Так и физический, вполне объективный политический переворот не может же быть частью революции, ибо предельность очень сильно должна отличаться от запредельности, иначе они тождественны друг другу, что, как мы выяснили — абсурдно? Отличается ли одно событие в физическом мире от другого исключительно по внешним признакам? Да такое бывает, но отнюдь, не всегда. Так, например, убийство может быть умышленным, а может быть и не умышленным. Одна и та же поднятая рука с пистолетом, один и тот же выстрел, одно и то же падающее тело с закрывающимися глазами. Одно и то же убийство? Отнюдь оно может быть подготовлено специально, в соответствии с определенным планом, а может быть и случайной, глупой шуточкой пьяного отпрыска богатых родителей. Внешняя картинка одна, а существенная для понимания картинки глубина — иная. Также одинаковые по форме действия вооруженных групп могут быть, все-таки, очень разными по существу.
Представляется, что о революционности того или иного конкретного события следует заключать из объективной фиксации этой самой запредельности. И кроется ключик к ларчику в столь запредельных, далеких от физики планеты Земля реалиях как мифы и идеи. Доказать свою силу и значимость, поставив к стенке «фараона», который прежде тебя избивал в полицейском участке — это конечно не акт революции. Совокупляться коллективно, публично на улице удовлетворяя мгновенно возникшее половое желание, это тоже совсем не акт революционности. Необходимо опираться не столько на то, что делает участник исторического события, а что его мотивирует, какая идея ведет его и заставляет умирать. Идея «стать европейцем», которая превращает Человека в озверевшее животное, это далеко не та же самая идея «сделать всех людей счастливыми». В первом фиксируется предельность, юридическая осуществимость. Она не совершает акта противоестественного хода вещей. Механизмы ее осуществления вполне понятны и в рамках обыденной естественной жизни. А вот «сделать всех счастливыми» это уже запредельность, это акт вневременной, над обыденный, за пределами власти или политики.
В этом смысле отречение Николая II, маневры династии Романовых, создание Временного правительства, мероприятия по созыву Учредительного собрания в 1917 г. не могут с нашей точки зрения носить характер революционности. О чем идет речь? О политическом перевороте, о властной интриге, о манипуляциях крупных финансистов, об играх разведслужб…. Но это никак не революция. Революция крылась в идее тотального равенства и воплощалась в самой структуре построения любого мало-мальски значимого вопроса. Революция это крестьянская община, давшая парадоксальную политическую обертку смутным религиозным чаяниям миллионов горожан. Конечно, свержение Временного правительств осенью 1917 года это революция, это революция в своих запредельных юридических документах: «О мире» и «О Земле». Она с трудом вмещается в повседневность, ее большая часть, ее лозунги, призывы ориентированы именно на совершенно противоественный, алогичный мир без времени, пространства и движения. Вернее мир, где эти реалии имеют свой совершенно необычный характер и формы. Революцию нельзя остановить, ведь она потому и революция, что не имеет ничего общего со стандартами профанного бытия. Многочисленные призывы «революционеров» того времени, о том, что пора остановить революцию, перевести ее в русло Учредительного собрания, сетования, что революция чересчур затянулась, что революция разрушает государство было проявлением как раз антиреволюционности, отсутствием чувства сверхчувственного и, конечно же, они проиграли свои лозунги, смыслы, символы, а многие и свою жизнь.
Для понимания революции, опираясь не на конкретный текст или событийность, а на то, чем мы владеем постоянно, на средства нашего ума и повседневного опыта, рискнем сделать еще несколько заключений. Мысля революцию (ибо понять революцию исходя из нашего вывода о ее запредельности — значит самому получить прописку в этой самой запредельности, что, учитывая безусловный характер телесности нашего Я, от которого мы можем абстрагироваться только в результате смерти — совершенно исключено, по крайней мере, здесь и сейчас) стоит признать, что революция выступает, как некий процесс, и как часть иных процессов. При этом являясь, частью других процессов, имея характер запредельности, она неизбежно может быть лишь частью иных запредельных процессов, никак не смешиваясь с обычным ходом вещей. Прежде всего, это конечно жизнь идей, предметная сила которых так наглядно продемонстрировали националисты Киева, это мифотворчество и конечно же настоящее искусство. Политика как сфера достижимого не может считаться частью революции, ибо оперирует исключительно сиюминутными физическими реалиями, другое дело, когда политика формируется как сфера возможного, исходя из которого, образовывает императив должного. Но это даже большая редкость, чем «честный и порядочный деспот». Разовые случаи такого действа нам сохранила история, и они получили в ней ярлык «великое»: Великая Английская революция, Великая Французская революция… Великая Русская революция. Великое, сиречь — неохватное, не могущее быть понятым и осмотренным. Иначе это просто большое, значительное, крупное. Великое, значит в основной своей массе запредельное, а значит и революционное. Причем тяжесть революции властно втягивает в круг своего процесса и частные судьбы, и маленькие исторические парадоксы, и знаковые дворцовые интриги, придавая им неизреченную глубину и смысл. Из революции (и только из нее!) человечество получает новый взгляд на мир, новое искусство, новые смыслы. Из кирпича можно получить только осколки кирпича, из груды кирпичей можно получить кирпичную стенку. Из кирпича не сделаешь кастрюлю с украинским борщом, а из груды кирпича не получится роман-эпопея «Война и Мир». Подобное творит подобное, но чаще всего подобное творит лишь свою ухудшенную копию. И лишь революция — чистая запредельность, выводит систему подобий и тождественность стандартов повседневности в иные формы, расчищая им путь для изменений и взаимопроникновения. Революция есть единственно возможный акт из естества создать сверх естество, или окончательно его погубить, это единственно возможный путь для совершенствования, и это путь насилия. Революция означает, что путь естества окончен, что он исчерпал все точки и возможности роста, что изменения ведут исключительно к регрессу, что необходимо допустить в мир запредельное. Это означает, что грядет катастрофа и что будет после нее — размытые глыбы некогда великой цивилизации Мохенджо-Даро или трансформация сохи в ядерное оружие при жизни одного поколения — неведомо. Запредельность приходит только одним способом через слова тех, чья профессия смело смотреть в бездну идей, она приходит через слова нас с вами: историков, философов, писателей и, в конечном итоге, только нам решать изменяться этому миру или революционировать.
Вы не согласны? Вы отказываетесь от этого бремени? Ну что же, вы уже сделали выбор и согласились с одним из вероятий будущего. А оно, будущее (вы не можете не согласиться с этим) всегда приходит очень быстро, быстрее прихода будущего только превращение настоящего в прошлое, и этот факт, пожалуй, единственное, что пока еще никому не удалось революционизировать… почти никому, ведь Вы еще молчите?».