«Можно смотреть на деньги сверху вниз,
но нельзя упускать их из виду».
Андре Прево.
Недавно прочитал на сайте, где тешат свое тщеславие графоманы небольшую новеллу крымского автора:
«Ах, как писалось в том первом от начала и до конца русском марте. Так, пожалуй, не писалось никогда. Карандаши плавились от усердия, а смыслы толпились в мозгах и в жуткой давке истекали с кончиков пальцев на бумагу. Блэкаут был в самом разгаре, но в самом разгаре было и творчество. Ведь не мыслимое дело! За каждую статью обещали выдавать солидные деньги. Да что там обещали, ведь выдавали премии в форме надбавки к зарплате по 30 процентов. Когда нам объявили, что будут ежемесячные премии за ежемесячные статьи в научных (желательно серьезных) журналах, мы хохмили. А вот подиж ты — оплатили. Когда я принес премию — жена расплакалась. Впервые за десять лет научной карьеры государство наградило деньгами за научную активность, а не ты сам оплачивал эту самую активность. В прежней державе ты был должен всем, и никто не был должен тебе. Нравится писать статьи? Нравится быть кандидатом наук? Ну, так плати за удовольствие. Сначала в редакцию журнала, потом другим, тоже, плати. А тут вдруг кто-то стал должен тебе. Оплатили раз, оплатили два. В декабре выплатили большие деньги за публикацию в очень авторитетном журнале. И вот, результат налицо. У нас появился в квартире газ и некоторое газовое оборудование.
Выключили свет и сказали: «Не ждите, что включим». Ну и что, — сказал я в потухший экран телевизора. Уселся на кухне, где большие (видимо украденные прежними хозяевами квартиры из универмага), витринные стекла, давали обилие дневного света. Подо мной табуретка, которую я сделал из отходов крымской сосны, пошедшей на строительные леса (красил, лакировал тоже сам — бедные, однако были в прежней державе доценты). Передо мной венский стул из итальянского каштана, судя по клеймам, его сработали несколько позже того, как повесили Б. Муссолини, но раньше выпуска первых машин из серии Fiat Nuova 500 (также лично реставрировал, оттирая его от праха времени, насыщая цветом, и тщательно лакируя). На стуле я разместил желтоватую газетной фактуры бумагу для записи текстов.
Почему не на столе? Так это очень просто. Из мебели на кухне — только шкафчики, новенькая газовая плита, да холодильник с мойкой. Зимой стекла кухни, а по сути, веранды, покрываются коркой льда. Так что заскочил, поставил на плиту кастрюлю и убежал греться в гостиную. Но в моем случае был азарт охоты за дневным светом. Отсюда крымский табуретик и австрийское мебельное чудо. Вопрос с холодом решился просто: три пары шерстяных носков (работа старшей тещи, которая ошиблась с размером, сотворила носочные чудища, размера этак 53-го, потом где-то 50-го и, в конце концов, связала из толстенных канатного вида ниток носки на мой 45-ый, но я ей очень благодарен, три слоя шерстяных носков — это сила!), свитер из ангоры (искусное творения гения моей матушки), штаны с начесом (спасибо младшей теще, которая на какой-то барахолке купила фирменные спортивные штаны для горнолыжников со Швейцарских Альп), телогрейка и украинский глечик с горячей мадерой (кофе в самодельной алюминиевой турке — не в счет).
Я пишу карандашом на желтоватой дешевенькой бумаге (ручка от холода застывает, а карандаш сохраняет бодрость). Пишу высокие слова о жизни духа на склонах Гиндукуша, о трагедии пророков Израиля, об интеллектуальном шутовстве Эллады и коварстве Хуася. Когда я дорисовывал концепцию развития китайской предфилософии, дневного света стало так мало, что слова стали напоминать иероглифы, своими угловатыми карандашными росчерками пугая смыслы и знаки в моей голове. Какое-то время, держа вдохновение, я писал на ощупь. Было тепло, мадера бурлила, темнота открыла свет китайского философского чуда, и я строчил строчку за строчкой, как Островский, держа текст в голове, и сразу перенося его на бумагу, не видя, а лишь мечтая о результатах своего труда.
На кухню заглянул тесть. Крякнул и принес две свечи, предложив выпить пива. Я согласился и на первое, и на второе. После пива и при свете свечей китайцы показались очень скучными и унылыми. Я отложил в сторону Восточные философии и стал с азартом лепить кентавра под заказ: соединяя философию, экскурсионное дело, Ялтинскую конференцию 1945 года и лозунг «Крым Наш». Было весело. Кентавр получился уверенный и лихой, а я получил за него три тысячи. Но за китайцев получу только через два года и то, может быть, тысяч десять, если предварительно вложу тысяч пять, но ведь надо глядеть в будущее.
Ночью около 3-х утра дали свет, и я переносил тексты с желтых листков на монитор компьютера. Текст, написанный вслепую, был забавен и хранил аромат мадеры с сильным запахом парафина. А вот кентавр превратился в схему и таблицу. Каждому свое, однако. Около 6-ти прикемарил, но уже в семь проснулся и повел, по тихим улочкам приморского городка, дочку в детский сад… впереди был еще один день творчества с деньгами».
Я задумался, и уже у нас выключили свет. Терроризм, однако, вещь интернациональная, — подумал я и попробовал ощутить творческий азарт безвестного крымчанина. Честно говоря, кроме огромного желания выпить мадеры, ничего не ощутил. Вместо мадеры выпил крепкого кофе. Когда свет восстановили, я вновь порылся в Интернете, найдя несколько обрывков текстов, которые все тот же неугомонный крымчанин презентовал как отрывки своих мемуаров. Читать их было скучновато. Но когда я вышедши на улицу, забежал в свою любимую кафешку у главного порта нашего Лангедока… то скачанные файлы приобрели особенный смысл.
Мой столик у окна. Это даже не столик, а малютка-столешница с невыносимо вычурной ножкой. На поверхности этой крохи умещаются только чашечка кофе и мой невеликий планшетик. Я охватываю столик обеими руками и гляжу в окно, вернее, в большую панорамную витрину, слегка скошенную внутрь здания и очень даже угрожающе нависающую надо мной,… но мне нравится.
В таком стеклянном аквариумном чудовище: отражаюсь Я, отражается мерцание экранчика планшета. Свет экранчика озаряет мое лицо. Создается иллюзия, что нас в витрине отражается трое: Я, экранчик планшетика и светящееся лицо, которое почему-то уверенно, что оно, светящееся лицо, это — Я. Можно бесконечно играться в наслоения реальности: Я, экранчик, отражение экранчика на моем лице, мое лицо на витрине и экранчик в глазах моего лица, которое пытается всем доказать, что оно не лицо, а Я… Отражение отражения и вновь отражениЕ отражениЯ отражениЙ отраженноГО чего-то… А может просто окно бликует бликами на моем лице? И все? С трудом в этих бликующих бликах и отражающих отражений угадывается столик, чашечка с кофе и, временами, прохожие по ту сторону этой отраженной и бликующей имитации жизни.
«Тьма по дороге из Симферополя в Ялту — совершенная, абсолютная. Не видно ничего. Тьма в салоне автобуса. Тьма за пределами автобуса. Лишь врезаются в глаза столбы света от пролетающих на встречу автомобилей. В такие мгновения, кажется, что твои глаза таранят вскинутые как рыцарские копья телеграфные столбы. После чего снова тьма. Десятки деревушек вдоль трассы затаились во тьме. Спустя какое-то время ты начинаешь понимать, что тьма не однородна, она бывает разная. Тьма бывает маслянистая, черная, но когда вспыхивают где-то поблизости, рядом с проносящимся автобусом фонарики случайных прохожих — тьма становится до обидного серой.
Чем выше наш, подержанный представитель индийского автопрома второй половины ХХ века с громким названием «Эталон», карабкается вверх по серпантину, тем более тьма становится похожей на густые вуали фиолетового цвета, они окутывают тебя, трепещут от каких-то своих таинственных причин, иногда плотно наслаиваются друг на друга, а иногда слоями отпадают с твоих глаз.
И совсем уж странная тьма та, что вблизи от горного перевала. Справа появляется всеобъемлющая туша Чатыр-Дага, и она буквально выдавливает тьму своей сверкающей под звездным светом снежной вершиной, а уж если в дело вступает луна… в восхищении не мудрено и задохнуться. Взлетев на перевал, ты охаешь и ахаешь, увидев вместо усеянного тысячами огней пространства побережья с городками и поселками — лишь мрачную алуштинскую котловину, где даже луна и звезды не в силах ничего осветить. Вновь тьма и тучи. Но мрак внешний рождает огонь внутренний. Мелкие, почти не уловимые прежде мыслишки, вдруг обретают силу и мощь сверхновой звезды, и ты, окутанный изнутри, по внутренней сфере твоего Я, этим вселенским светом уже не щуришься как самурай при свете встречных фар, а широко открытыми глазами внимаешь потокам света, которые так бледны и смешны по сравнению с бурлящим огнем творчества, которое некогда рождало звезды, а сейчас клокочет у тебя в душе…».
Мое чтение прервал звонок шефа.
— Мсье Ольежь! Мы выиграли грант!!
— О! Поздравляю…
— Вы участвуете в нем как менеджер проекта.
— Но, я…
— А значит, в течение трех дней подготовьте устав проекта, смету проекта и, пожалуй, кадровую таблицу проекта.
— А…
— А также ознакомьтесь с необходимым корпусом регламентов, обеспечивающих функционирование проекта.
— Три дня!?
— Через три дня все должно быть готово, а, следовательно, завтра предоставьте мне свои наметки для моей первичной правки. Много не нужно, мсье Ольежь, страниц тридцати-сорока вполне будет достаточно.
— Но…
— Вы правы. Послезавтра обсудим на ученом совете департамента результаты вашей работы над моими первичными правками…
— А как же…
— Безусловно, через три дня начнется основная работа. А обсуждаемый сейчас блок вопросов это лишь предварительный этап. Проект рассчитан на два года. Поэтому прикиньте, что мы напишем в отчете через эти два года. Не можем же мы вводить в науку непредсказуемый хаос? Мы должны знать, каких результатов достигнем. А посему, набросайте кратенько в форме табличек, графиков и диаграмм, каких результатов мы достигнем через год и через два года. Разумеется, не по дням и не по неделям, я против излишней бюрократизации и профанации, но помесячно график результатов составить надо в ближайшие два дня. Из этого следует….
Директор продолжал говорить. А Я отставил телефон, чтобы было слышно лишь журчание его речи, и стал, прихлебывая кофе, думать: до чего же у нас сложные отношения с моим парижским шефом. Впрочем, если человек — гондон, отношения с ним всегда будут натянутыми.
Я улыбнулся, заказал еще чашечку кофе и продолжил читать текст такого свободного в своем творчестве крымчанина
«… хуже всего в Ялте. Там появился новый вид воровства. Воровства строго лимитированной электроэнергии. Когда безжалостно обесточиваются больницы, школы, дома с электроплитами. Вернее, к их кабелям нелегально подключаются рестораны и элитные коттеджи… Вот, ради комфорта «жирного кота» из вип-зоны уже родильный дом оказывается лишенным выделенной ему электроэнергии. Но это слухи, однако, слухи, подтверждающиеся островками электрического света исключительно в кварталах для богатых.
Что я видел лично, так это занятия в университете без света и отопления. Студентов, сидящих без горячей пищи и кипятка в общагах. В общежитии около нуля. Помогает парафиновая свеча (которая теперь продается по цене банки тушенки). Она дает свет для чтения и тепло для мерзнувших пальцев и коченеющего лица. Я читал стихи своего приятеля Т. Синицина, но тут взревела сигнализация… Страшно, дико, пугающе. Не успел выбежать в коридор, как ее вой превратился в заунывный, слегка приглушенный визг. Оказалась, что автоматическая система пожарной сигнализации приказала долго жить, а ее электронные мозги сошли с ума от перепада напряжения и хаоса включения-выключения электричества. И вот уже четвертый час сигнализация визжит, подвывает, дребезжит, невнятно крякает и снова визжит. Визг терпим, но противен, он заунывен… не выдержав, я сбежал в город.
Ялта — пятно тьмы с отдельными островками света… Некоторые кафе закупили генераторы, и набережная украшена огоньками и гулом дизелей, перерабатывающих солярку в электрический (очень тусклый свет). Вдоль моря масса народа. Гуляют, пьют, целуются, смеются. В ночной тьме морской набережной в окружении мрачных гор, слегка светящегося моря и едва светящихся лампочек ресторанчиков — народные барды и артисты устраивают свои выступления с самодельными осветительными приборами. Вот веселые бабушки задорно поют на русском и украинском языках. Вот шоу светящихся фонариков и файер-шоу с натуральным огнем. А вот здесь мужик, невыносимо похожий на Розенбаума, поет песни. Он охрип. Он поет уже, судя по всему, не один час… Но зрители не отпускают его, прося продолжения. Прямо здесь у микрофона он глотает стопку водки, выкуривает сигаретку и продолжает свой сценический подвиг на морозной, оледенелой набережной, пропитанной гулом дизель-генераторов, ароматом кофе и солярки… На ялтинской набережной в окружении тьмы, и света радости ялтинских лиц.
В начале набережной МЧС раздает кипяток и иногда пюре; можно погреться в палатке и зарядить электронику.
Я вернулся в общагу под стоны сигнализации… Но дали свет, и стало не до слухового гурманства. Я тарабаню текст и сразу загружаю его в сеть…
ДРУЗЬЯ! Нас не сломить. Пик кризиса пройден и все идет в лучшую сторону… впрочем, боюсь, что сейчас отключат интернет, а посему, пока. Это все. Живите. Думайте. Боритесь. Радуйтесь. И наплюйте на бытовые мелочи…»
У нас опять вырубили свет. Сначала потухли огни в кафе и за витриной. Потом отключился Интернет. Потом потух мой планшетик. В последнюю очередь исчезли блики. И только тогда сквозь окно я увидел набережную моего городка и черные, жирные волны Средиземного моря в сиреневой вуали тьмы. Черные, жирные волны моего светлого и воздушного Средиземного моря. Или это всего лишь блики и отражения иной витрины, иной жизни, иного Я?