«У интеллигента не биографии, а список прочитанных книг».
Осип Мандельштам
Время летнего отпуска это время напряженной работы. Изматывающей больше, чем, собственно, официальная работа. Ведь любой уважающий себя преподаватель Высшей школы летом трудится неофициально. Он читает, читает и читает, чтобы потом, после окончания отпуска принести студентам результаты своей неофициальной, а значит наиважнейшей работы. Ведь в течение года он вынужден, как лопатой, кидающей навоз, лопатить учебники, пособия, научные статьи и прочую бумажную чушь, без которой не мыслим ученый. А вот в летний отпуск он может позволить себе свободу выбора и полет фантазии, вплетая смыслы и образы в свою душу.
Иногда я вижу людей именно как некий свитерок или гобелен, сотканные, связанные, слепленные из разных материалов.
Там шерстяная красная нить — человек напряженно и яростно горит идеей братства, наверное, он прочитал, что-либо из русских мистиков, например, Достоевского. Эта нить жжет глаза ярким красным отливом, но она греет, даже когда намокнет под ледяным дождем реальности. Она греет, но ее прикосновение к голой коже вызывает зуд и дискомфорт, раз ощутив такое прикосновение, вы уже не сможете его забыть.
А вот стекловата: колючая, искусственная, инородная реальность — тут человек прикоснулся к французскому репу.
Или вооон там. Поглядите! Нить шелковая, измазанная медом, со вкусом дегтя и фекалий из-под больной кошечки. Липко, противно, сладко и ярко играет в лучах солнца — человек зачитывается Коэльо.
Здесь — крепкий, энергичный ароматный кусок из меха северного зверя. Эта мужская реальность, это эстетика ясности, суровости и безграничности воли. Вероятно, передо мною результат освоения Джека Лондона.
А иногда виден оплывший кусочек картона с обваливающейся позолотой и пластмассами под жемчуг — безусловно, мне явилась модная салонная поэзия.
А вот — светлый хлопок в цветочек — ну как, как же, это детские добрые книжки.
Редко, но бывает изысканный, так приятно холодящий в жару лен — очень может быть, что человек насыщен Сомерсетом Моэмом.
То, что постоянно мелькает перед глазами, так это хрустящее, ломкое, жгучее в жару, холодящее в морозы, противно наэлектризованное полотно. Синтетика Глобальной Сети.
Из таких нитей, кусочков и разлохмаченных обрывков состоят души всех тех, кого я вижу. У каждого свой рисунок, свои цвета, они колышутся, иногда мигрируют, распадаются или поглощают соседа. Что же я вплету в свой свитер или гобелен этим июлем?
У меня, лично у меня — в основе всех нитей лежит плотная поролоновая прокладка фантастики и фентези. Она мягкая, на все соглашающаяся, довольно однообразная, но очень технологичная. Правда, частенько, обилие поролона приводит к тепловому дискомфорту или ревматизму суставов, но куда чаще толстый поролоновый валик амортизирует выпады реальности. Я им нередко отражаю выпады научных оппонентов, прячусь за ним же от критики и, вообще, выставляю под первый же интеллектуальный удар противника.
Но эти июлем я ввожу массивные шерстяные нити Ф.М. Достоевского. Роман «Подросток», роман о власти и формировании бесстыдства. Роман о трансформации и опорочивании человеческого в человеке. Цвета этой грубой, больно кусающей голое тело шерстяной вязи: алое, пурпурное, черное и желтое. Алое — от обволакивающей правды и неискоренимой боли. Пурпур — цвет царского достоинства человека, которое даже в самых омерзительных условиях бытия, никогда полностью не исчезает… по моим ощущениям это также цвет венозной крови. Черный — не только мрак мудрости, но и глубина строгости хамства, поглощения эмоций и разума. Цвет общественной правды. Желтый цвет — прогрессирующее сумасшествие как попытка бегства Человека, спасающего самого себя. Очень глупая, очень недальновидная и трусливая… но все-таки попытка удержать человеческий облик, пусть и в сумасшедших идеях социализма.
Странная книга Юрия Петрунина «Византийские сказки». Очень причудливые стальные тросики, перевитые мягкими прядями шоколада и ажурно украшенные кнопочками от компьютерной клавиатуры. Фантасмагория обыденности, которая приобретает по мере чтения устойчивое ощущение ложного узнавания вечных образов. Ты точно знаешь, что твое узнавание ложно, но, тем не менее, азартно вплетаешь стальные тросики логики автора в свою душу. Странное ощущение. Странная книга. Рожденная жарким климатом странного города — Евпатории.
А. Королев и А. Зенкин сотворили мега хит роботизированного гламура: «Сверхразум, или поле битвы — тело человека». Много стекловолокна, завитками впаянного в твердейший текстолит. Много густых, грубовато окрашенных прядей нечёсаной шерсти, забавных шелковых миниатюр и простейшего некрашеного льна. Книга проста как башмаки санкюлота. Она столь же вызывающе агрессивна и правдива. Фактическая потеря человеком своего тела и любовь, исчисляемая в биткойнах — все отдает апокалипсисом, но каким-то уж очень философичным. Вселенская катастрофа захвата Интернета на фоне отсутствия проката лодок на мускульной силе в урбанизированном Подмосковье. Мысли о теле человека как точке пересечения различных миров, и рассуждения о структуре снов у робота… Однозначно занозистый текстолит в задний проход интеллекта читателя (не путать с биологически активным и крайне опоэтизированным Постмодерном задним проходом, тем самым, который вытягивают из разнообразных переделок бравые американские вояки). Почему в задний? Да потому, что парадный вход в интеллект читателя (это не тавтология, просто необходимейшее повторение для носителей фейкового сознания, мыслящих одной фразой, по завершении которой они тут же забывают все в ней сказанно-написанное) плотно завален строительным мусором мобильнутого мира социальных сетей. Только задний и остался для входа истины.
Серия новелл под общим заглавием: «The Last Kingdom. A novel of king Alfred the Great». Немного льна, чуть-чуть хлопка, пару бледных шелковых нитей, странный коллаж разнообразных по форме и цвету кусочков кожи: от телячьей до свиной. Даты, Саксы… какой-то дикарь с фрейдовскими комплексами… много скачек и игр с географией. Очень мило, очень освежающе, довольно информативно и заставляет взвесить: «… а можно ли, вообще, понять прошлое, или вот так наивненько его обкорнать? Подведя шаблоны и стандарты школьных учебников антихристианского толка под колоритный холодок Темных веков раннего Средневековья?».
Вечный «The Old Man and the Sea». Надо признать, что строгость Хемингуэя, ощущаешь, только читая оригинал. Великая рыба, и не такой уж и великий рыбак. Поединок, похожий на убийство. Вот только жертва, полагаю, совсем не рыба и не старик, и даже не море, а маленький добрый мальчик.
В этом месяце мне пришла блажь прочитать «Маленького принца» на испанском. «El Principito». Я был поражен. Это какой-то иной принц и совсем иной Экзюпери. «Todos los mayores han sido primero niños. (Pero pocos lo recuerdan)». Это совсем не врезавшееся со времен юности в мою память: «Ведь все взрослые сначала были детьми, только мало кто из них об этом помнит». До чего же переводчики меняют классические тексты! Или все дело не в переводчике, а в языке? А может быть в акценте, том самом акценте, который переполняет голову не переводчика и писателя, а читателя?
Кстати, принципиально на французском, я ничего в июле читать не стал. Зачем? Я на французском не читаю, я на нем пишу.
(Кстати, в своем завещании я указал выбить похожую эпитафию на моем надгробном памятнике. Вернее, эпитафия должна звучать так: «Он ничего не читал, он только писал». Это — правда, я никогда не читал, идя в след автору, я сам придумывал книгу, расширяя диалоги персонажей и фантазируя не существующие сцены, а, значит, я, действительно, никогда не читал, а только писал… в мыслях… в своих мыслях… иногда и на бумаге,… но ведь все эти аспекты так утомительно указывать в эпитафии).