Димыча – тусклый, безысходный, почти неживой:
За весною – лето, за осенью – зима,
А голова пустая, ни капли в ней ума.
Теку я вдоль по жизни, и мне все равно,
Сажусь на унитаз, валю в него дерьмо.
На припеве дошла очередь до соло-гитары, повторяющей на пятой и шестой струнах три пронзительных, похожих на рыдание аккорда. И
Димыч тоже зарыдал:
А ведь тридцатничек подоспел,
Но я не обалдел.
Пускай тридцатничек приплыл,
Я буду, есть и был.
Соло исчезло, и снова – почти неживой голос поверх такой же сухой, вязковатой мелодии:
Работа как работа, и отдых ничего -
Музон, девчонки, пиво для счастья моего.
Я всем доволен, я всех благодарю,
Я хорошо питаюсь и хорошо сплю.
А ведь, – и рыдающее соло, и хлесткий удар по тарелкам, – тридцатничек подоспел,
Но я не обалдел.
Пускай тридцатничек приплыл,
Я буду, есть и был.
Поскуливая, постанывая, повторяя отрывки припева, голос постепенно становится тише, тише. И вот исчезает, и мелодия распадается на бессвязные звуки, коробится, а потом обрывается. Лишь бас еще несколько секунд гудит в одиночестве…
Чащину нравилось, как они сделали эту песню. В традициях сибирского панка его юности – строго и откровенно. Без выпендрежных заворотов и мулек, гитарных запилов, которые мешают воспринимать смысл. Здесь же все на месте, всего в меру…
– Хорошо, – первым заговорил басист Андрей Тургенев, – музыку вообще можно в обществе по авторским правам зарегистрировать…
– А что нехорошо? – тревожно перебил Димыч. – А?.. Ну, говори.
Андрей поскучнел лицом, пожевал губы.
– Это так… на уровне бреда пока. Но, может… Ты только спокойно,
Дим, отнесись.
– Ну?
– Я бы предложил добавить третий куплет. В том смысле, что герой в итоге стремится жить по-настоящему, а не так… Не как планктон, в общем.
– А в жизни не так, что ли?
– В принципе – так. Но надо же позитив все-таки… А у тебя буквально во всех песнях, – осмелел Андрей, – или к суициду призыв, или дерьмо, упадок. И герой, получается, полный экзистенциальный нуль.
– Но он же понимает, что нуль, – вступился Чащин, – сам об этом говорит. А это уже немало.
И Димыч пошел в атаку:
– К тому же панк-рок всегда нес протестную миссию – обличал, разрушал буржуазные или там коммунистические догмы. Вспомни Летова:
“Я подопытный экземпляр, я строительный матерьял”…
– Да я понимаю, – Андрей закивал, – и как просто человек я на все сто за такие вещи, разделяю. Но как… м-м… – замялся, подбирая слово; Димыч подгонял: “Ну, ну?”. – В общем, с такими песнями нам вряд ли можно на что-то рассчитывать. На поддержку Союза. Сам пойми
– до митинга неделя, и Сергей не против, чтоб мы пару вещей отыграли, но ведь не таких. За такие нас…
– Ну тогда – всё, – Димыч поднялся со стула, подрагивающими руками выдернул из гитары шнур. – Я, короче, отказываюсь. Сначала все лучшие песни убрали, теперь остальные править. Пойте свое позитивное, а мы с Дэном сами как-нибудь будем, без цензуры.
– Слушай, не надо так, – то ли успокаивающе, то ли угрожающе заговорил Андрей Васильев. – Дрюня прав – если мы хотим, чтоб нам помогали с записями, с концертами, вообще если мы себя позиционируем как группу Патриотического союза молодежи, то и песни у нас должны быть соответствующие. Это везде так, во всем.
– Ладно, давайте сейчас закончим, обдумаем. – Димыч, кажется, слегка успокоился. – Соберемся во вторник. И решим окончательно, как нам быть. Или лучше с Сергеем встретимся, пусть посоветует.
Чащин вспомнил вычитанные в интернете слова Сергея о свободе творчества, хотел уже процитировать их, но передумал. Во-первых, не помнил дословно, да к тому же – хоть и привык уже почти каждый вечер в будни, а в выходные чуть ли не утром приезжать сюда, подключать гитару, извлекать из своего “Джипсона” музыку, искать новые мелодии, но все же какая-то часть его была рада, что в группе назрел раскол, и она убеждала: помолчи, пусть ругаются, тебе это на руку, вернешься в привычную колею.
Возле лифта столкнулись с полустариком в серо-зеленом плаще.
– Хотел поблагодарить вас, – осторожно обратился он к Чащину.
– За что?
– Ну, что мать помогли мою… Спасибо.
– А, да. И как она?
– Померла.
– М-м… соболезную.
– Даже в палату не стали класть. В коридоре… Двое суток полежала под капельницей, и все…