Взялись за нас японцы, ну, куда короб, куда ми лостыня!
Стоял я на карауле у склада вещевого. У ворот столб был с надписью: "Посторонним вход воспрещен" Как трахнет снаряд! Да прямо в склад, все начисто снесло! Остался столб с надписью: "Вход посторонним воспрещен", а кругом чисто поле, узнай тут, в каку сторону вход воспрещен.
Одначе стою. Дали мне медаль за храбрость да с банным поездом домой отправили.
NАПОЛЕОН
Это что за война? Вот ковды я с Наполеоном воевал! С Наполеоном?
Ну, с Наполеоном. Да я его тихим манером вы пер из Москвы. Наполеона-то я сразу не признал. Ви жу -- идет по Москве офицеришко плюгавенькой, иззяб весь. Я его зазвал в извощичий трактир. Угощаю сбит нем с калачами, музыку заказал. Орган валами заворочал и затрещал: "Не белы-то снеги". Слышу, кто-то кричит:
-- Гляди, робята! Малина с Наполеонтием прия тельствует.
Оглядел я своего гостя и впрямь Наполеон. Генералы евонны одевались с большим блеском, а он тихонечко одет, только глазами сверлит. Звал меня к себе отгащивать. Говорю я ему. Наполеону-то:
-- Куды в чужу избу зовешь? Я к тебе в Париж твой приду. А теперь, ваше Наполеонство, видишь кулак? Присмотрись хорошенько, чтобы впредки не налететь. Это из города Архангельского, из деревни Уймы. Не заставь размахивать. Одно, конечно, скажу: "Марш из Москвы, да без оглядки".
Понял Наполеон, что Малина не шутит,-- ушел. Мне для памяти табакерку подарил. Вся золота, с каменьем. Сичас покажу. Стой, дай спомню, куда я ее запропастил. Не то на повети, не то на полатях? Вспомнил -- покажу, там и надпись есть: "На уважительну память Малине от Наполеона".
-- Малина, да ты подумай, что говоришь, при Наполеоне тебя и на свете не было.
-- Подумай? Да коли подумать, то я и при татарах жил, при самом Мамае.
МАМАЙ
Видишь ножик, которым лучину щиплют? Я его из Мамаевой шашки сам перековал.
Эх, был у меня бубен из Мамаевой кожи. Совсем особенный: как в него заколотишь, так и травы, и хлеба бегом в рост пустятся.
Коли погода тепла да солнышко, да утречком в Мамаев бубен колотить станешь, вот тут начнут расти и хлеба, и травы. К полдню поспеют -- и жни, молоти, вечером хлеб свежой пеки. А с утра заново выращивай, вечером опять новый хлеб. И так каждый теплый день. Только анбары набивай да кому надо уделяй.
А ты говоришь -- не жил в то время! Лучше слушай, что расскажу, сам поймешь: не видавши не придумать. Мамай, известно дело, басурманин был, и жон у него цельно стадо было, все жоны как бы двоюродны, а настояща одна Мамаиха. Мне она по ндраву пришлась: пела больно хорошо. Бывало, лежим это на полатях, особенны по моему указанию в Мамаихином шатру были построены. Лежим это, семечки щелкам и песню затянем. Запели жалостну, протяжну. Смотрю, а собака Кудя... Вишь, имя запомнил, а ты не веришь! Так сидит эта собака Кудя и горько плачет от жалостной песни, лапами слезы утират. Мы с Мамаихой передохнули, раз-веселу завели. Кудя встряхнулась и плясом пошла.
Птицы мимо летели, остановились, сердечны, к нашему пенью прибавились голосами. Даже Мамайка -- это я Ма-мая так звал -сказывал не однажды:
-- И молодец ты, Малина, песни тянуть. Я вот никакой силе не покорюсь, а песням твоим покорен стал.
Надо тебе про Мамая сказать, какой он был, чтобы убедить тебя, что в ту пору я жил. Я тако скажу, что ни в каких книгах не написано, только у меня в памяти.
К примеру, вид Мамаев: толстой-претолстой, живот на подпорках, а подпорки на колесиках. Мамай ногами брыкнет, подпорки на колесиках покатят, будто лисапед особого манеру.
Ну кто тебе скажет про Мамаевы штаны? А таки были штаны, что одной штаниной две деревни закрыть МО.ЖНО было.
Вот раз утресь увидал я с полатей: идет на Мамая флот турецкой, Мамай всполошился. Я ему и говорю: -- Стой, Мамай, пужаться! С турками я справлюсь. Вытащил я пароходишко, с собой был прихвачен на всякой случай. И пароходишко немудрящий -буксириш-ко, что лес по Двине тащит.
Ну, ладно. Пары развел, колесом кручу, из трубы дым пустил с огнем. Да как засвищу, да на турок!
Турки от страху паруса переставили и домой без оглядки!
Я ход сбавил .и тихо по морю еду с Мамаихой. Ры бы в переполох взялись. Они, известно, тварь бессловесна, а нашли-таки говорящу рыбу Выстала говоряща рыба и спрашиват:
-- По какому такому полному праву ты. Малина, пароход пустил, когда пароходы еще не придуманы?
Я объяснил честь честью, что из нашего уемского времени с собой прихватил. Успокоил, что вскорости домой ухожу.
Прискучило мне Мамая терпеть. Я ему и говорю: -- Давай, кто кого перечихнет. Я буду чихать первый. Согласился Мамай, а на чих он здоров был. Как-то гроза собралась. Тучи заготовку сделали. Большущи, темня-щи. Вот сейчас катавасию начнут.
А Мамай как понатужился, да полно брюхо духу набрал, да как чихнет! Тучи котора куды. И про гром и про молнию позабыли.
Ну, ладно, наладился я чихать, а Мамай с ордой собрался в одно место. Я чихнул в обе ноздри земля треснула. Мамай со всем войском провалился.
Мне на пустом месте что сидеть. Одна головня в печке тухнет, а две в поле шают.
Пароходишко завел да прямиком до Уймы. Городов в тогдашне время мало было, а коли деревня попадалась, подбрасывало малость.
Остался у меня на память платок Мамаихин, из его сколько рубах я износил, а жона моя сколько сарафанов истрепала.
Да ты, гостюшко, домой не торопись, погости. Моя баба и тебе рубаху сошьет из Мамаихинова платка. Носи да встряхивай -и стирать не надо, и износу не будет, и мне верить будешь.
МИНИСТЕР НА ОХОТЕ
Пошел я на охоту, еды всякой взял на две недели. По дороге присел да в одну выть все и съел. Проверил боевы припасы -- а всего один заряд в ружье. Про одно помнил -- про еду, а про друго позабыл -- про стрельбу.
Ну, как мне, первостатейному охотнику, домой ни с чем идтить? Переждал в лесу до утра.
Утром глухари токовать почали, сидят это рядком. Я приладился -- да стрелил.
И знашь, сколько? Пятнадцать глухарей да двух зайцев одной пулей! Да еще пуля дальше летела да в медведя: он к малиннику пробирался.
Медведя, однако, не убило, он с испугу присел и медвежью болезнь не успел проделать -- чувства потерял! Я его хворостинками прикрыл, стало похоже на муравейник и вроде берлоги.
Глухарей да зайцев в город свез, на рынке продал. А в город министер приехал. Охота ему на медведя сделать охоту.
Одиновы министер уже охотился. Сидел министер в вагоне, у окошка за стенку прятался. Медведя к вагону приволокли, стреножили, намордник надели. Ружье на подпорку приладили. Министер-охотник за шнурочек из вагона дернул да со страху на пол повалился. А потом сымался с медведем убитым. В городу евонну карточку видел.
Министер вроде человека был и пудов на двенадцать. Как раз для салотопенного завода.
Вот этому "медвежатнику" я медведя и посватал. Обсказал, что уже убит и лежит в лесу.
Ну, всех фотографов и с рынку и из городу согнали, неустрашимость министеровску сымать. К медведю прикатили на тройках. Министер в троешный тарантас один едва вперся. Вот вытащился "охотник"! А наши мужики чуть бородами не подавились -- рот затыкали, чтобы хохотом не треснуть. Взгромоздился министер на медведя и кричит: -- Сымайте!
А я медведя скипидаром мазнул по тому самому месту. Медведь как взревет, да как скочит!
Министера в муравьину кучу головой ткнуло. Со страху у министера медвежья болезнь приключилась. Тут и мы, мужики, и фотографы городски, и прихвостни министеровски -- все впокаточку от хохоту, и ведь цельны сутки так перевертывались: чуть передохнем, да как взглянем -- и сызнова впокаточку!
А медведь от скипидару да от реву министерсково, да от нашего хохоту так перепугался, что долго наш край стороной обходил.