Доски одна за одной концами вскидывают, горшки, шайки выкидывают. Пареной брюквой, пареной репой палить взялись, будто заправскими снарядами.
Наперьво полицыместеру и полицейским отворены глотки заткнуло, глаза захвостало-улепило. Вторым делом тем же ладом чиновникам прилетело, влетело. Горшки, шайки в окнах правлений рамы вышибли и ни одного ни чиновника, ни чиновничишка не обошли.
Простого народу не тронуло, зато в губернатора цельна шайка влипла.
Губернатор брюкву, репу прожевал, от брюквы, репы прочихался, духу вобрал и истошно закричал:
-- Непочтительность! Взяток не дают! Не ту еду подают, каку мы хотим! Бунт!
И скорой минутой царю депешу послал, бегом бежать заставил.
У царских генералов ума палата, у царя самого больше того. Царь в ответ приказ строгий отписал:
"Арестовывать, расстреливать, ссылать. Усмирить в одночасье". Это за брюкву-то, за репу-то!
Тут вот наша труба-ружье оглушительно нам и понадобилось. Повернули мы в городску сторону, ружейну часть
примкнули. Всей деревней зарядили. Всей деревней выпалили.
Всех чиновников до одного, всех полицейских -- начисто всех оглушило. Всякого на месте, как был, припечатало: что делал -- за тем делом и оставило людям добрым напоказ, в поученье.
Мы в городу собрались гулянкой по этому случаю. Робят взяли зверинец из чиновников поглядеть.
И увидали мы, нагляделись, насмотрелись на чиновничьи дела, на ихну царску службу.
Оглушенные чиновники деревянными стояли, их хошь прямо смотри, хошь кругом обходи.
Ловко чиновники лапу в казну запускали, видать,-- дело давно знакомо. Друг дружки в карманы залезали, друг дружки ножку подставляли. Умеючи взятки брали, с бедняков последню рубаху снимали. Насмотрелись мы на чиновников, кляузы строчащих и на нас ехидны бумаги сочиняющих. Заглянули мы в бумаги, а там для нас и силки, и капканы, и волчьи ямы, и всяки рогатки, всяки ловушки наготовлены.
Подумать только -- на что чиновники ум свой тратили!
Дух от чиновников хуже крысиного. Мы окошки, двери настежь отворили для проветриванья.
Все награбленное добро отобрали, голодному люду роздали. Отобрали все из рук, из карманов, из столов, из шкапов. Добра, денег было много, и все чужо -- не чиновничье.
Крючкотворными делами все печки во всем городе истопили.
Малы робята и те поняли, како тако у чиновников царских "законно основанье". Малы робята и те заговорили:
-- Как так долго царска сила держится, коли законно основанье у ней воровство да полутовство?
Робята на выдумку мастера. Чиновников казенными печатями к месту, который где застат, припечатали. Мы свое дело сделали, домой ушли. Чиновники в себя пришли, увидели, что их секреты известны всему свету. Пробовали на нас снова шуметь. Да в нас уж страху нисколько не осталось, а кулаки-то сжались.
Моя жона картошку копала. Крупну в погреб сыпала, мелку в избу таскала в корм телятам. Копала -- торопилась, таскала -торопилась и от поля до избы мелкой картошки насыпала дорожку.
Время было гусиного лету. Увидали гуси картошку, сделали остановку для кормежки. По картошкиной дорожке один-по-один, один-по-один -- все за вожаком дошли гуси до избы и в окошко один за одним -- все за вожаком. Избу полнехоньку набили, до потолка. Ко-торы гуси не попали, те в раму носами колотились, кры-лами толкались и захлопнули окошки.
Дом мой по переду два жилья: изба, для понятности сказать, кухня да горница. Мы с жоной в горнице сидим, шум слышим в избе, будто самовар кипит, пиво бродит и кто-то многоголосно корится, ворчит, ругается.
Двери толконули -- не открываются. Это гуси своей теснотой приперли. Слышим: заскрипело, затрещало и охнуло.
Глянули в окошко и видим: изба с печкой, подпечком, с мелкой картошкой для телят с места сорвалась и полетела.
Это гуси крылами замахали .и вызняли полдома жилого -избу.
Я из горницы выскочил, за избой вдогонку, веревку на трубу накинул, избу к колу привязал. Хошь от дому
и далеко, а все ближе, чем за морем. И гусей хватит на всю зиму ись.
Баба моя мечется, изводится, ногами в землю стучит, руками себя по бокам колотит, языком вертит:
-- Еще чего не натворишь в безустальной выдумке? Како тако житье, коли печка от дому далеко? Как буду обряжаться? На ходьбу-беготню, на обрядню у меня ног не хватит!
Я бабу утихомирил коротким словом: -- Жона, гуси-то наши!
Жона остановилась столбом, а в голове ейной всяки мысли да хозяйственны соображения закружились. Баба рот захлопнула. Побежала к избе как так и надо, как по протоптанному пути. Гусей разбирать стала: которых на развод, которых сейчас жарить, варить, коптить. И выторапливается, кумушкам, соседкам по всей Уйме гусей уделят. За дело взялась, устали не знат, и дело скоро ладится: которо в печке печется, которо в руках кипит, жарится. Моя баба бегат от горницы до избы, от избы до горницы, со стороны глядеть -- веревки вьет.
Вот и еда готова. Жона склала в фартук жареных гусей, горячи шаньги сверху теплом из печки прикрыла, в горницу притащила, на стол сунула, тепло вытряхнула. Приловчилась -- в фартуке и другого всякого варенья, печенья наносила и тепла натаскала. В горнице тепло и не угарно. Тепло по дороге проветрилось, угар в сторону ушел.
Моя жона в удовольствии от хозяйничанья. Уемски бабы -тетки, сватьи, кумушки, соседки, жонины подруженьки -- гусей жарят, варят, со своими мужиками едят, сидят -- тоже довольны. У меня жилье надвое: изба от горницы на отлете, не как у всех, а по-особому,-- и я доволен.
Все довольны, всем довольно, только попу Сиволдаю все мало. Надобно ему все захватить себе одному.
-- Это дело и я могу,-- кричит Сиволдай,-- картошки у меня много с чужих огородов, мне старухи кучу наносили и на отбор мелкой.
Сиволдай насыпал картошки и к дверям, и к окошкам, и в избу, и в горницу, и на поветь; гуси не мешкали и по картофельным дорожкам через двери да в окошки полон дом набились.
Поп обрадел, двери затворил, окошки захлопнул. Поймал гусей. Гуси крылами замахали, поповский дом подняли. В доме-то попадья спяща была, громко храпела, проснуться не успела. Сиволдай за гусями жадно бросился. Про попадью вспомнил и заподскакивал.
-- Да что это тако! Да покричите всем миром, чтобы гуси воротились, чтобы дом мне отдали и попадью вернули. Скажите гусям: я их отпущу. Вам, мужикам, гуси поверят. Кричите всем деревенским сходом. Мы Сиволдаю проверку сделали.
-- А ты, поп, гусей-то отпустишь, ежели дом с попадьей вернут тебе гуси?
-- Да дурак я, что ли, чтобы столько добра мимо рук пустить? Вы только мне дом с гусями воротите!
Мы в поповски дела вмешиваться не стали. Мы-то разговоры говорим, а гуси в поповском дому летят да летят, их криком уже не остановишь. Сиволдаю и дома жалко, и попадью жалко -- кого жальче, и сам не знат. Запричитал поп, возгудел:
Последняя жона у попа, И ту гуси с домом унесли. Унесли-то в светлой горнице С избой да еще с поветью. Остался я без эконы один, Заместо дому у меня баня да овин. А и улетела моя попадья В теплу сторону. Как домой она воротится, Да как начнет она бахвалиться:
"Я там-то была, то-то видела, На гусях в дому перва ехала, Ни с кем еще не бывало экого!" Мне и дому жаль, И жальче же всего,
Что побыват попадья дальше мово. Снаряжусь-ко я за жоной в поход. Ты гляди, удивляйся, честной народ,
Что задумал поп, с тем скоро справился. Выбрал место видное, просторное. Сел, приманкой для гусей приладил себя. В широки полы мелку картошку насыпал кучами, в руки взял четвертну с самогоном. Под парами самогонными легче лететь будет! Тетка Бутеня на голову попу самоварну трубу поставила, не пожалела для общего веселья и сказала: -- Это от всего моего усердья!
Сидит поп Сиволдай взаболыпным летным самогонным пароходом.