Их тела покрылись язвами, которые лопали, источая кровь, опухали и чесались ноги, руки и шеи, раны появились на губах и языке; больные горели от температуры, их била дрожь.
Сенька понял, что происходит что-то плохое. Он с трудом выбрался из своей норы и поплелся в город, спотыкаясь и громко стеная.
Увидев милиционера, он подошел к нему и принялся скулить и завывать:
— Спасайте!.. Какой-то мор напал на нас… Уже две девчонки умерли и лежат непохороненные…
Милиционер завел мальчишку в отдел, где Сенька, еле-еле шевеля опухшим языком, рассказал обо всем.
Свалку окружили солдаты.
Врачи осмотрели больных и со страхом отпрянули.
— Сап! Сап! — кричали они в ужасе.
Час спустя за кучами мусора были установлены три пулемета.
Толпа направленных из тюрьмы политических заключенных заглядывала в укрытия беспризорных детей, вытягивала их из нор и ям, а когда крики утихли — грянули пулеметы.
На присыпанном помятым, тающим снегом и взрывающемся паром навозе, остались лежать неподвижные тела больных детей и заключенных. Их потом долго вытаскивали крюками, бросали в ящики с хлоркой и известью и хоронили в глубоких ямах, выкопанных здесь же на свалке.
Случай эпидемии сапа и других болезней, распространявшихся по Москве и всей стране беспризорными, перемещающимися из города в город детьми, обратил на себя внимание властей как опасное явление.
Целую неделю милиция и военные патрули устраивали облавы. Были собраны тысячи ободранных, истощенных, голодных и больных детей.
Ленин прочитал об этом в газете «Правда», в которой работала Мария Ульянова.
Он немедленно распорядился вызвать к нему руководительницу комиссариата опеки над детьми товарища Лилину.
Перед революцией она была плохой актрисой, но потом сделала головокружительную карьеру.
Она стала женой диктатора Петрограда Зиновьева и комиссаром по воспитанию молодых коммунистов.
— Чем вы занимаетесь в вашем комиссариате? — брезгливо спросил Ленин.
Она подняла в театральном жесте руки и принялась декламировать:
— Наши дети принадлежат обществу, а значит — коммунистической партии! Мы предохранили их от вредной родительской любви, потому что воспитанные в семье дети становятся антисоциальными элементами. Мы же воспитываем пролетарских детей, которые враждебно настроены к буржуазным щенкам!
— Достаточно этих глупых фраз! — прошипел Ленин. — Вот передо мной лежат газеты «Коммунист» и «Правда», а также рапорт товарища Калининой. Семь миллионов беспризорных детей и из них только 80 000 в приютах? Они погибают морально и нравственно! Болеют проказой, сапом, сифилисом! В угрожающем темпе ширится проституция малолетних… Стыд! Позор! Вы, товарищ, должны справиться с этим злом и помнить, что это бедствие необходимо любыми способами скрыть от иностранцев. К нам вскоре должны прибыть товарищи из английской «Labour Party»!
Лилина приняла к сердцу гневные слова диктатора.
Облавы продолжались непрестанно. Бездомных девушек, почти детей, выживавших за счет проституции, вылавливали повсеместно. Их находили в отделениях милиции, которая торговала ими, в казармах, в рабочих бараках и даже в тюрьмах. На мальчишек охотились на свалках, в подвалах разрушенных домов, на кладбищах, где они прятались от мороза и погони. В редко посещаемых местах клали приманку — трупы коней, собак, мешок гнилой картошки и устраивали засады, как на диких зверей.
Больных сапом и проказой выводили за город, приказывали копать ямы и расстреливали. Вместе с ними гибли больные цингой и сифилисом.
У пролетарского государства не было для них ни питания, ни лекарств, ни больниц.
Они сами копали для себя ямы, а извести и хлора было достаточно.
Остальных запихивали в товарные вагоны, пломбировали и отправляли на откорм в другие, более благополучные города.
Москва была очищена от толп беспризорных детей, которые, словно голодные псы, шатались по улицам, выли и скулили под окнами столовых, кондитерских учреждений и прекрасных ресторанов, в которых пировали иностранные социалисты, комиссары и жадные заграничные торговцы.
Английские и французские товарищи с восхищением смотрели на одну площадь и три чистые улицы столицы, на отреставрированные дома на Тверской и Кузнецком мосту, на отличные магазины с переполненными заграничными товарами витринами, на прекрасный Кремль и декоративные фабрики, демонстрируемые наивным говорливыми комиссарами.
Они не могли побороть изумления, слушая в ярко освещенном Большом театре оперу с гениальным, поющим главную партию Шаляпиным или закусывая в замечательных ресторанах икрой, невиданной рыбой, рябчиками и запивая шампанским.
— My God! — возмущались приглашенные Лениным на банкет англичане. — Какую клевету распускают буржуи о коммунистах, которые в течение нескольких лет создали в стране такое небывалое благополучие и порядок! Эти сэндвичи с рябчиком и икрой просто чудесные! I am fed up, но я съем еще один!
Французы сочувственно кивали головами и, энергично жестикулируя, восклицали:
Oh, oui! C'est merveilleux, vous savez!
В то время, когда в бокалы дорогих гостей с Сены и Темзы щедро доливали шампанское Moet et Chandon из дворцовых подвалов, один из вагонов, везущих беспризорных детей в Харьков, приближался к Курску.
Морозная лунная ночь накрыла таинственной мглой растянувшиеся вдоль железнодорожного полотна прикрытые снегом поля.
Стучали колеса вагона и скрежетали цепи.
Бледное небесное светило пробивалось сквозь щели стен и откинутую железную ставню, расположенного под крышей окна.
В вагоне было тихо…
На полу вагона во мраке лежали неподвижные, укрытые одно другим тела. Они прижимались друг к другу, оплетаясь ногами и руками, засовывали головы под лохмотья, поджимали колени к подбородкам, засовывали в рот пальцы…
Никто не шевелился, ничего не говорил, не вздыхал, не жаловался, не плакал и не стонал.
За эти пять дней в холодном, скрипящем и скрежещущем вагоне все слова были уже сказаны, прозвучали все вздохи и улетели в небо содержащиеся в отчаянных рыданиях и безумных стонах жалобы, которые заглушались стуком колес и звоном цепей, слетели с замерзающих, трескающихся на морозе губ и застыли вместе с телами.
Локомотив долго и тревожно рычал и остановился.
Какие-то люди с фонарями подбежали к темному вагону.
Они сорвали пломбу и отодвинули дверь.
— Эй, выходите! — воскликнул старший железнодорожник с усами, покрытыми инеем и сосульками. — Вагон почти развалился. Дадим другой…
Никто не ответил и не пошевелился.
Железнодорожники посветили фонариками и начали тянуть лежавших за ноги и руки.
Пассажиры красного вагона были неподвижными, закоченевшими и молчаливыми.
— Замерзли?.. — прошептал железнодорожник с сосульками на усах.