Человеческое море, с пением гимна Воскресения, выплеснулось на крыльцо и на площадь.
Толпа шла плотной толчеей. Рядом с епископом шагали Петр и Георгий Болдыревы, сосредоточенные, взволнованные, ничего не помнящие.
Они ни о чем не думали. Кто-то другой, несравнимо более могущественный, зажал в своей ладони их волю и все порывы чувств. Разум отзывался слабым голосом. Опасность… смерть! Но они не слушали предупреждений… Они звучали для них как влетавшие в святыню звуки улицы. Слабые, убогие, чуждые, надоедливые. Надо было идти, и они шли. Должны были идти!.. В этот момент они были маленькими атомами, кружившимися в вихре урагана, вырвавшегося из бескрайней бездны вселенной. Они не могли, не смели вырваться за пределы круговорота, вместе с ним должны были они пройти до конца неведомый путь, исполнить таинственное предназначение.
Все мысли и чувства утонули в осознании обязательного, общего движения, безымянного героизма не требующей вознаграждения жертвы.
С другого конца улицы шагали два армейских отряда.
Они развернулись в шеренги и остановились.
Донеслись слова команды. Щелкнули вскинутые на плечо винтовки.
— Разойтись, не то будем стрелять! — крикнул, шепелявя, офицер-латыш, командующий отрядами красной гвардии.
Сплоченная в одно целое, молящаяся толпа не дрогнула, не пошатнулась, не остановилась ни на мгновение. Плотной, невозмутимой стеной надвигалась она прямо на латышей.
— Раз!.. два!.. — пронзительно крикнул офицер.
Проскрежетали винтовочные затворы. Головы уже прижались к прикладам, офицер уже поднял саблю, чтобы отдать команду, как вдруг из шеренги второго отряда донесся отчаянный крик:
— Товарищи, защитим наших братьев от латышей! Мы здесь на своей земле, а не какие-то приблудыши!
Винтовки щелкнули снова, проскрежетали затворы и заблестели направленные в красногвардейцев стволы.
— Опустить винтовки! — скомандовал офицер-латыш. — Налево, марш!
Латыши, чеканя шаг, быстро удалились.
Русские солдаты сняли шапки и, закинув винтовки на плечо, пошли впереди процессии. Их голоса слились с хором верующих, которые пели:
Процессия плыла по улицам измученной Москвы, пересекала площади, поглощала новые толпы тронутых торжественностью момента людей, соединялась с другими процессиями, стекавшимися из далеких и близких церквей, и шагала, ведомая четко и размеренно ступающими солдатами к вратам, с которых, утопая в глубокой фрамуге, смотрело темное обличье Казанской Божьей Матери.
Толпа молча упала на колени. Вокруг повисла тишина.
Епископ Никодим, высокий, воодушевленный, поднялся, благословил погруженных в молитву людей и сказал:
— Мир вам!
Толпа начала расходиться, исчезая в боковых улицах.
Через несколько минут площадь опустела.
С нее доносились только звуки шагов караульных.
Двое часовых подошли друг к другу.
— Отважный у нас народ, когда речь о вере зайдет!.. — буркнул один. — Ведь латыши, финны и китайцы могли встретить и пулеметами по приказу комиссаров…
Второй загадочно улыбнулся и ответил:
— Побоялись… струсили…
Первый солдат задумался, внимательно глядя в глаза товарища.
— Христос воскрес, брат… — прошептал он спустя некоторое время и снял шапку.
— Воистину воскрес! — ответил второй.
Они пожали друг другу руки и трижды расцеловались так, как их в детстве научила мать.
Ленин только что выслушал рапорт профессора ветеринарного института.
Он думал об этом и шептал:
— Это ужасно! Перчатка, брошенная всему цивилизованному миру! Природа выдает на свет страшных чудовищ!
Он стал припоминать рассказ профессора:
— Открыл новые бактерии. Вырастил их… «Чека» обеспечила его «живым материалом»… восьмьюдесятью политическими заключенными. Он проверил на них свои бактерии. Оказалось, что они вызывают паралич и убивают в течение нескольких минут. Он собирается применить их в сбрасываемых с самолетов бомбах. Безотказное, эффективное оружие! Восемьдесят людей уже умерщвлены. Чудовище науки! Палач, как Дзержинский…
— Как ты сам… — раздался неуловимый для уха шепот.
Он упал в кресло.
Лицо его исказилось от страдания. Раскосые монгольские глаза вышли из орбит.
Его охватила все чаще мучившая головная боль. Казалось, что голова была высечена из тяжелого камня, и только в одном месте вырывались из нее пламенным потоком беспорядочные, помятые, мучительные мысли.
— Сталин, мечтающий о том, чтобы Россия пребывала в революционном хаосе, несмотря на окончательную погибель… Рыков, постоянно пьяный, критикующий диктатуру пролетариата… Упрямые, все более сплоченные крестьяне… Профессор с бактериями, зубами вырывающий сердца восьмидесяти политическим заключенным… Бунт в тюрьме Соловецкого монастыря и убийство заключенных в нем людей… Неработающие фабрики… Голод… Социализм через два месяца!..
Он крикнул и рухнул на пол.
Его нашли неподвижно лежавшим…
Перенесли на кровать.
Врачи долго осматривали и изучали его.
— Паралич правой стороны тела…
Долгие, безнадежно монотонные, скучные месяцы болезни. Смертельная усталость и безразличие, прерываемые приступами головной боли, не прекращались и парализовали душу.
Несмотря на это, он начал потихоньку ходить, вызывал к себе комиссаров, разговаривал с ними, советовал, диктовал декреты, статьи, просматривал заграничную корреспонденцию, читал газеты.
Слабое тело не могло победить дух.