Он сделал бессовестный жест и внезапно крикнул:
— Становитесь в очередь! Ну, кто первый? Генеральская дочка ждет… вся готовая!
Толпа, смеясь и ворча, почти бессознательно выполнила отвратительный приказ, толкаясь и становясь в длинную очередь. К фургону подскочил одноглазый подросток без шапки. Он был босиком, с одной ноги свисали грязные тряпки порванной онучи.
— Богатый жених достанется девке! — кричали в толпе.
— Ха-ха-ха! — гоготали солдаты.
— Кто-то, вложив два пальца в рот, пронзительно свистнул.
Вдруг возникло смятение.
Расталкивая толпу и блестя глазами, продирался к фургону Георгий Болдырев. Он вскочил в повозку и исчез за свисающим тентом.
— Некогда ему… Смотрите-ка, какой горячий! — закричали вокруг. — Становись в очередь! Не уступим… по справедливости надо, без обмана!
Последовал взрыв смеха, шутки и гнилые, страшные ругательства.
Через мгновение они стихли. Из фургона вывалился одноглазый подросток и покатился по утоптанному тающему снегу, словно выброшенное полено.
На фургоне появился Георгий.
Он держал в руке револьвер, грозно смотрел и кричал:
— Кто посмеет дотронуться до этой женщины, тому башку разнесу! Позор! Сражающийся за свободу пролетариат насилует беззащитную женщину! Стыдитесь, граждане!
Толпа застыла, замолчала, притаилась.
Но ненадолго. Раздался насмешливый голос:
— Пролетариат не знает стыда! Это буржуазный предрассудок!
Георгий Болдырев не заметил, как стоявший рядом с ним солдат украдкой поднял винтовку и с размаху ударил его прикладом в грудь. Юноша, словно пораженный молнией, упал навзничь и скрылся внутри фургона.
Старый Болдырев вдруг почувствовал ничем не прогоняемый, звериный страх перед тем, что должно было случиться. Не осознанная разумом мысль о мощи толпы, об угрожающей опасности и бессмысленности защиты вылилась в одержимый страх и заставила двигаться мышцы. Он, не оборачиваясь, побежал к арке, слыша, что кто-то бежит за ним. Запыхавшись, он наконец остановился. Оглянулся. Сразу же за ним стоял бледный, дрожащий Петр.
Они смотрели друг на друга глазами преступников, которые только что совершили убийство и молчали, как два заговорщика. В их глазах сменялись страх, стыд и ненависть. Они не сказали друг другу ни слова.
На площадь вернулись бегом. Фургона не было. Он уже уехал. Отряды повстанцев переместились к дворцу. Новые толпы, вываливавшиеся изо всех улиц, подхватили Болдыревых и понесли. Они бежали вместе с остальными; потерявшись в давке, были даже рады, что могут не смотреть друг другу в глаза. Они чувствовали себя щепками, которые несет могучий, обезумевший водоворот. Их сердца грыз стыд и презрение к самим себе. Какие-то голоса, перекрикивавшие беспорядочный гомон тысяч людей, властно призывали к немедленным, отважным, необходимым, как защита собственной жизни, действиям.
Вокруг стоял рев, свист, смех, вопли:
— Во дворец! Во дворец!
На площади еще добивали последних защитников временного правительства, когда Ленин уже входил в Зимний дворец.
Халайнен и Антонов-Овсиенко во главе финских и латышских революционеров прокладывали ему дорогу в толпе.
Солдаты, рабочие, воры, бандиты, выпущенные повстанцами из уголовных тюрем, внезапно забывшие о своих недугах нищие, дворцовая служба, сторожа из соседних домов, проститутки, белошвейки и даже дети; толпы воющих, рычащих, одержимо смеющихся людей пробегали по бесконечным анфиладам прекрасных залов с выбитыми пулями окнами и отколовшимися карнизами мраморных потолков.
Пьяный мужик, окруженный кучкой смеющихся женщин, стоял перед огромным зеркалом в резной, позолоченной раме. Он долго, с серьезным лицом поправлял баранью шапку, поглаживал бороду и присматривался к себе. Через некоторое время ему в голову пришла веселая мысль. Он принялся топать ногами, подпевать и вдруг пустился в пляс, приседая и выбрасывая ноги. Он так близко приблизился к зеркалу, что задел стеклянную поверхность рукавом полушубка. Его это разозлило. Остановившись, он злыми глазами присмотрелся к отражению, после чего изрыгнул поток гнилых проклятий и со всей силы пнул стекло ногой. Зеркало потрескалось на куски и со звоном осыпалось. Толпа зарычала, взорвалась смехом и воем.
Все принялись крушить и ломать все, что попадало под руку.
Разбивались зеркала, резные вазы, со стен срывались и топтались ногами картины; несколько подростков, разломав стул, швыряли деревянными обломками в венскую люстру и заслоняли руками лица от сыплющихся обломков цветного стекла и электрических лампочек; женщины срывали шторы, сдирали с диванов и кресел обивку, обдирали со стен шелковую ткань.
— Грабь, братва, награбленное! — верещал бледный рабочий, тыча штыком в малахитовую статуэтку Амура.
Треск уничтожаемой мебели, грохот падающих картин, резных каменных ваз, статуй, тяжелых бронзовых часов смешались с криком и проклятиями грабителей, которые принялись ссориться и драться из-за добычи.
Солдаты стреляли по красивым капителям мраморных, селенитовых и малахитовых колонн, били прикладами в зеркала и картины, в каменные столешницы, в блестевшие глазурью и мозаикой шкафчики, письменные столы; рвали штыками ковры, китайские, японские, турецкие гобелены; сбрасывали на паркет портреты в тяжелых золотых рамах, увенчанных царскими коронами.
В небольшом кабинете висел одиноко портрет Александра III.
Вбежавшая толпа остановилась, объятая ужасом.
Из мрака на них смотрело неподвижное лицо царя.
Холодные голубые глаза, казалось, были живыми.
В черном мундире, с одиноким, белым крестом святого Георгия на груди, царь стоял, пряча руку за пазухой, и смотрел строго и проницательно.
— Император Александр Александрович… — раздался переполненный страхом голос. — Строгий был царь… Александр III, отец Николашки…
— Палач! Убийца крестьян и рабочих… Тиран! — крикнули другие. — Бить его!
Портрет стянули со стены, поломали раму. Десятки рук хватали за холст картины, вонзали в него пальцы, царапали, ломая и загибая ногти, пока лицо царя не начало покрываться кровью.
Разъяренная этим старуха, завернутая в шелковую, только что украденную портьеру, вскочила обеими ногами и разорвала холст. Жесткие, затвердевшие полосы портрета отрывались с треском. Остался только обрывок с фрагментом лба и одного сурового глаза.
— Еще смотришь на нас?! Угрожаешь?! — крикнул писклявым, разъяренным голосом старый рабочий с винтовкой на плече. — Ты, палач, отправил меня в Сибирь, выпил все мое здоровье и кровь! Я тебя отблагодарю… Подожди! Подожди!
Он широким движением рук раздвинул толпу и принялся расстегивать державший штаны ремешок. Обнажившись, он молча, глядя неподвижными глазами прямо пред собой, бездумно присел над портретом.
Толпа ревела, взрываясь смехом, шутками и выкрикивая неприличные слова.
— Ленин! Ленин выступает! Поспешите, товарищи! — донеслись громкие призывы бегущих через соседний зал людей.
— Ленин выступает! Ленин! — повторяла толпа.
Все, толкаясь локтями и кулаками, ругаясь и вереща хриплыми, сумасшедшими голосами, выбежали из кабинета.
На смятом ковре среди щепок поломанных рам и кусков позолоты остались обрывки царского портрета, опороченного всем, во что только могла вылиться слепая и дикая рабская месть.
В огромном Малахитовом зале, наполненном дымом вонючей махорки, замусоренном шелухой от семечек, которые рьяно грызли победители, стоял на столе, возвышаясь над толпой, плечистый Ленин.