— Ленка, — позвала Таня, — помоги-ка мне телегу с зеленкой прикатить.
Ленка всегда была рада помочь Таньке, даже сейчас, когда вдруг так нестерпимо захотелось есть.
Катили молча, Таня не ругалась, как обычно, ничего не замечала вокруг. Ленка не обратила на это внимания, пока вдруг случайно не заглянула в ее лицо — Таня плакала. Плакала беззвучно, сама не замечая, что плачет. Заметив ее взгляд, Таня бессильно опустилась на кормушку, села, по-мужицки расставив колени, склонившись и опершись о них локтями. Ленка пристроилась рядом. Помолчали.
— А я ведь и не знаю, любила ли я его, — сказала Таня.
— Кого? — удивилась Ленка и осеклась: трактор, косая сажень в плечах.
Танька, не среагировав, продолжала:
— Приеду в Юккогубу, а мне все кричат: Танька! Тебе Трын привет передавал! А я им: “А вы откудова знаете, что…” А они: “Мы все знаем. Он всегда, как напьется, про тебя вспоминает; сразу на трактор — и к тебе”. И это правда, — Танька заглянула Ленке в глаза. — Приедет, бывало, трактор у дома поставит и кричит: Танька! — Танька вытерла слезы рукавом, высморкалась. — Я и трезвым-то его ни разу не видела… — а потом уже без слез в голосе, с гордостью. — Он даже за меня один раз 760 рублей заплатил — его как-то в кассе платить заставили: за невыход на работу, за простой трактора, за использование техники в личных целях. А потом все равно приезжал… Знаешь, я когда у него первый раз дома была, он меня огурцами солеными кормил, с вилки, как маленькую. А мне ведь уже тридцать три. Приятно ведь, когда кормят, а? — рассказывала Танька долго, с трудом, будто полную телегу одна по рельсам катила. Закончила с облегчением.
— Приятно, — согласилась Ленка, и ей почему-то очень захотелось, чтобы и Юрка, когда она первый раз придет к нему домой, непременно накормил ее огурцами.
Танька долго молчала, а Ленка не знала, о чем спросить.
— Он умер, — неожиданно сказала Танька.
“Кто умер?” — чуть было не брякнула Ленка.
— Он умер вчера. Они выпили водки, как обычно, а водка оказалась паленой. Все отлежались, а он умер, представляешь? — Танька смотрела в одну точку и говорила быстро. — Наверное, хотел ко мне ехать, а вот взял и умер.
— Это я виновата, Танечка, это я виновата… Мне так хотелось, чтобы и ко мне приезжали, и меня любили… Я, наверное, завидовала тебе, сама не знаю почему. Ведь зависть — это грех. Но мне и радостно было за тебя, честное слово… я не знаю…
— Ты-то при чем! Это все водка виновата поганая. — Танька сникла, сгорбилась вся, и Ленка просто, как само собой разумеется, обняла ее, а точнее, приникла к ней сама, уткнулась. — Тишкина жизнь! — выругалась Танька. — Ешкин кот! И-тит твою мать!
Ленка со всем соглашалась: тишкина.
Посидели так.
— Ладно тебе расстраиваться, — Танька вдруг высвободилась. — Я переживу, переживу — понятно? — Танька еще раз высморкалась и закурила, — у меня четыре дочки. Их растить надо. Чтобы школу закончили. Образование получили, чтобы не как я — семь классов. Они у меня красавицы будут! Все парни будут их. Соньку вон замуж выдам, — Танька закашлялась и замолчала.
— Все будет хорошо, Таня… — не знала, что сказать, Ленка, горло у нее перехватывало, и слова получались корявые.
— Еще как хорошо, — Танька потрясла в воздухе кулаком, — лучше всех!
Опять замолчали. В тишине неподобающе моменту бурлил Ленкин живот, и она от этого сильно мучилась.
— А ты любишь кого-нибудь? — после долгой паузы спросила Танька.
— Я, — Ленка смутилась, но, еще раз вглядевшись в ее лицо, призналась, — Юрку Смирнова.
— А как ты его любишь?
— Сильно люблю, — и вздохнула, — только он Аньку Митькину любит.
— Да кто ж эту Аньку Митькину любить может? Титьки вечно на вывале: здравствуй, я — твоя корова, подои меня скорей! А в голове — что в телячьей
клетке, — усмехнулась Танька. — А ты что делаешь, чтобы он тебя полюбил?
— А что мне делать? Мне его даже видеть негде. На дискотеке он на меня не смотрит. На остановку я ходить стесняюсь — там все собираются, а я не знаю, как себя вести. Живет он в Загорье — мимо его окон лишний раз не прогуляешься.
Танька призадумалась. В сенник неожиданно вышел Моськин. Вид у него был задиристый, наглый и потому потешный. Он наклонил голову с маленькими рожками, скакнул пару раз по направлению к Ленке с Танькой, брыкнул воздух.
— Ой, страшно, страшно, — улыбнулась Ленка, с удовольствием глядя на него, с нежностью.
— А ты лошадей любишь? — спросила Танька.
— Лошадей?
— Лошадей! Конюх-то наш, отец его, пьет как… лошадь, и Юрка вместо него за конями ходит. Так ты пойди на конюшню…
Танька неожиданно легко переключилась со своего горя на Ленкины проблемы. И сразу в ее глазах появился привычный огонек. Она даже слезла с телеги, стала расхаживать по сеннику. И они как настоящие заговорщики составили план.
Ленка, ободренная Танькой, сразу поверившая в ее затею, как на крыльях прилетела домой и с разгону плюхнулась за стол. Дома были родители, уставшие, загоревшие дочерна, но довольные собой, погодой и скотиной. В гостях была Лариска. Празднично хлопотала бабушка, и вкусно пахло свежими щами.
— Мама! — захлебываясь щами, начала Ленка, — а когда я замуж буду выходить, у меня платье будет? Такое белое, чтобы плечи голые, как в кино у девушек, и чтобы подол до полу?
— …Слышали, — продолжала о своем Лариска, — Куселасьски в Юккогубе опять подрались? Помяните мое слово — не жить им вместе на этом свете. С утра до вечера мир делят!
— Какое платье? — отмахнулась мать. — Ты полоть огород будешь или нет? — все травой заросло.
— Господь им судья, Лариса, — это уже баба Лена сказала про Кусел, — может, успокоятся… Меня вот что беспокоит: Ильин день — а дождя нет. Весь день солнце жарит, как в аду, прости господи. Не было такого, чтобы на Ильин день дождь не лил!
— Буду, буду полоть. Ну правда, как же замуж без платья? — отвечала Ленка матери.
— Накомедила! Замуж она собралась! Слышь, бабка? Ленка-то наша замуж собралась! Ох-х… — и мать отложила ложку, устало облокотилась на руку и закрыла глаза.
— Конечно, будет платье, Леночка, — засуетилась баба Лена, накладывая Ленке картошку, — ты ешь, ешь, а то худую-то никто замуж не возьмет.
— Мама! — Ленка потянулась к ней, чтобы обнять от избытка чувств, но мать отстранилась:
— Придёно, отужинано — вот бы в кровать завалиться да покемарить хоть немного… Что, бабка, правда, сегодня Ильин день? — и, едва расслышав ответ, вышла.
За нею поднялся и отец: летний день зиму кормит.
— Ой, Лена! — Лариска сразу отставила чашку, — я же к тебе пришла, помоги ты мне, христом богом молю. Помирилась я с Манькой? Помирилась! Дом на всех разделила? Разделила! Обещали Манька с Тоськой снять с меня свой наговор? Обещали! А ты посмотри на меня — страх божий.
Лицо у Лариски и впрямь оставалось такое же красное и безбровое, как до примирения. Никаких изменений.
— Я уже и травами лечилась, и мазями, и Тоське в ноги кланялась. Знаешь, что Тоська мне сказала? Извини, Лариса, я старая стала, сила уж не та. Наложить сглаз наложила, а снять не могу. Съезди, говорит, в райцентр, сходи в церковь, исповедуйся, причастись, поставь свечку во здравие, авось, поможет. Как сглазить — так пожалуйста, а снять — так сходи в церковь!
— А ты сходила?
— Так сходить-то сходила: Генка за сотенную свозил. Каждый день теперь и “Отче наш” читаю, и “Богородице дево радуйся”, а проку-то? Что же теперь делать-то, Лена?