Из офиса вышел Генка с золотыми зубами и покрутил пальцем у виска:
— Сивцева, ты спятила.
— Бабу тебе надо, Генка! — взревела Танька, как взлетающий “боинг”.
Но Генка и сам реветь был горазд:
— А мне реклам хватает! “Носить каждый день одинаковые трусики? Это не по мне! Стринги, бикини, красные, синие”, — попробовал он изобразить рекламу. — “Прокладки “Котекс”!!!
— Ты че, рекламы не любишь?
— Нет! Да! И такие трусы покажут, и этакие! Прямо э-эх! — Генка изобразил не скажу что, сплюнул, выматерился и ушел в офис.
— Слава богу, мой давно телевизор пропил, — и Танька снова запела.
Когда она в пятый раз проревела “и ты поешь”, Кондратий чуть не хватил не коров, а Надьку. Во всяком случае, Надька побледнела, позеленела, схватилась за сердце и лишилась дара речи. А то бы она, очевидно, не стесняясь в выражениях, высказала бы Таньке все, что о ней думает. Заметив это, Танька весело закричала, размахивая тряпкой, которой мыла вымя, как флагом:
— Мужика тебе надо, Надька!
Надька побледнела еще больше. Танька даже испугалась, подбежала, громыхая сапогами. Но Надька отстранилась:
— У меня в жизни один мужчина был — мой муж, Егор, — Надежда распрямила плечи и высоко подняла острый подбородок. — Я за своего Егорку по любви вышла. Он умер. Пусть плохо, от водки. Но больше мне никого не надо. Лучше быть одной, чем с кем попало путаться. Я не в укор тебе, Таня. Я в свое оправдание.
Подошел Моськин и попытался вникнуть в их разговор.
Надька и Танька смотрели друг на друга и молчали. Ленка притихла.
— Прости ты меня, Надя, ради бога, — Танька неожиданно задумалась о чем-то, оправила высоко задравшийся подол, — видно, у каждого свой путь.
Втроем прикатили телегу с травой. Потом каждая занялась своим делом. Надька и Ленка — клетками. Танька продолжала напевать, но тихо, себе под нос.
У Ленки работа не спорилась, но она особо и не расстраивалась, пребывая где угодно, только не на ферме. Даже подошедшую Любку не заметила.
— Але-гараж! — Любка села на край кормушки и закурила. — Ну ты, мать, даешь. До чего людей любовь доводит: похудела вся — кожа да кости.
Ленка уставилась на подругу, как баран на новые ворота. Но Любка тоже изменилась.
— А-а… — протянула Ленка, — это ты…
— Да, это всего лишь я, а не Юрка.
Ленка вздохнула.
— Вот поливает-то! — Любка махнула рукой в сторону выхода, — даже домой неохота бежать, — закурила.
Ленка то ли кивнула, то ли качнулась вся как-то.
— Космоэнергетик у вас уехал?
— Вроде, да. Лариска что-то не заходит, а то все бегала, рассказывала… — Ленке очень хотелось спросить про аспирин, но она боялась начать этот разговор.
— Ах да! Главная новость. Готова? — Любка посмотрела по сторонам, убедилась, что Надька уже справилась со своими телятами и ушла, и выдала: — Анька-мелкая беременна.
— Как? Ей же всего четырнадцать… — но Ленка удивилась далеко не так сильно, как Любка ожидала. — Что ж, ребеночек будет… Надьку только жалко. Она и так убивается, а тут совсем, наверное, расстроилась…
— Расстроилась! Да она так избила Аньку, что та второй день пластом лежит. У нее же два брата мелких, никаких родственников, сама знаешь, Надька из Тулоксы сюда сбежала от мужа-алкоголика или бог знает от кого еще. В бараке у них кухонька и комнатка — вся жилплощадь… — Любка выжидательно смотрела на Ленку, — ну, что ж ты не вскочишь, не побежишь их спасать? Или уже не отвечаешь за всех людей? Освободили?
— Знаешь, а мне почему-то кажется, что все у Аньки-мелкой уладится. Она стала взрослой, у нее теперь своя жизнь начнется.
— Митькина бесится, она решила, что ребенок от Репы. То ей Юрка нужен, то Репа…
— Любка… — Ленка все-таки решилась, — а правда, что ты в Юккогубе была и хотела с собой покончить?
Любка неловко затушила сигарету. Стала снова закуривать.
— А че? Ежели мне жить не хотелось? — сигарета у нее в руке сломалась, и Любка швырнула ее в проход.
Ленка встала, медленно подошла, взяла Любку за руки.
— Ты так любишь Ваську?
— А че он забыл про меня! Взял, на х…й, спрятался у своего Юрочки, рыба-ачат целыми днями. Вот сука! Обещал со мною рыбачить, а рыбачил с Юркой! Откудова я знаю, что у него, блин, ко мне серьезно?! А может, может… я тоже от него беременна!
— Любочка, не ругайся! Конечно, серьезно, — испугалась Ленка последнего Любкиного заявления. — Это же видно, как он на тебя смотрит. Он ведь стихи тебе сочиняет! Просто у его мамы беда — ее Вазген бросил. Вот он и распереживался.
— Я вчера приехала — видела, как Алевтина по деревне с поленом бегала… — Любка понемногу успокаивалась.
— С поленом? — переспросила Ленка, представила себе толстую смешную Алевтину, бегающую с поленом, и улыбнулась, — к тете Тосе ходила, Вазгена возвращала. Все-таки, видать, решилась вернуть. Тут уж Тоське нет равных — если увидит, что любят, — кого угодно вернет.
— А я, блин, думала, я ему надоела, получил что хотел и бросил… — Любка все-таки закурила и стала расхаживать по проходу, бормоча. — Ага… Так-то? Да… Хорошо…
— А че раньше времени, не зная ничего, дурно-то о людях думать? Ты прежде все выспроси, а потом — думай себе. Я уверена, что Ломчик сегодня же у тебя на радостях объявится.
— Интересно, все уже знают, как я отравиться пыталась? Митькина узнает — она же в гроб сгонит издевательствами.
Тут же, естественно, появилась Митькина.
— Вспомнишь говно — вот и оно, — прокомментировала Любка вполголоса.
Митькина была с ярким красным зонтиком с намалеванной фигуристой красоткой. И в первый раз не на каблучках — в красных блестящих резиновых сапогах. Про Любку она ничего не знала. Или ей не до этого было.
— Что Леночка, — не здороваясь, Митькина встала напротив них руки в боки, — мои облюбки подбираешь? Бери-бери. Телятница и конюх — как романтично. Она коровье дерьмо убирает, он — лошадиное. Хи-хи.
Ленка молчала: у нее просто не было сил. А Любке уже надоело ругаться с Митькиной. Они просто сидели и тупо смотрели на нее.
Митькина, не дождавшись ответа, и уже менее воинственно заявила: