К вечеру похолодало. Позади, в Дунланде, была уже середина марта; здесь, среди горных вершин, власть захватил суровый беспросветный февраль — и уступать свой холодный трон какой-то там резвящейся в долинах глупой весне отнюдь не намеревался.
Тучи, чреватые пудами, тысячами пудов тяжелого липкого снега, тянулись и тянулись с Ледяного моря, бесконечные, как полотно Вайрэ. Несомненно, любой здравомыслящий человек, желающий попасть из Дунланда в Изенгард, воспользовался бы вполне удобным торговым трактом, проходящим через Врата Рохана и огибающим южную оконечность Метхедраса — но Гэндальф Серый был не из тех, кто ищет легких путей, и начавшийся после полудня снегопад застал волшебника на пустынной каменистой тропе, проложенной по горам по долам дунландскими охотниками и пастухами коз. Увы! Надежда срезать пару десятков миль короткой дорогой оправдывала себя слабо, карабкаться по обледенелым склонам сквозь колючую снежную хмарь оказалось для путника куда более утомительным и отвратительным делом, нежели представлялось накануне в теплой придорожной корчме. Волшебник брел, низко надвинув на глаза потрепанную шляпу и мрачно преодолевая напитанное беспорядочно сыплющимся снегом пространство, и вел в поводу мохнатого, с ног до головы обросшего инеем ослика, который вскоре замерз и устал не меньше Гэндальфа и всем своим видом отчаянно показывал, что вот именно на него какая-то сволочь безжалостно взвалила самую грубую и непосильную ношу. Хотя ноша эта представляла собой лишь наполовину похудевшую вязанку хвороста да переметную суму, в которой имелось немного зерна, разбухшего от влаги, кусок овечьего сыра, пара ржаных сухарей и старое заплатанное одеяло.
На исходе дня снегопад поутих. Сквозь проточину в пелене сизых туч неожиданно прорвался ясный луч закатного солнца — и лоскуты голубого, алого, розового, огненно-рыжего цвета, возлегшие на снеговые вершины гор, превратили угрюмый сумеречный пейзаж в пеструю легкомысленную картинку: как будто суровый воин решил на мгновение сбросить извечную маску хмурой озабоченности и явить миру свою истинную натуру, не чуждую жизнерадостности и любви к прекрасному. Некоторое время Гэндальф стоял неподвижно, опираясь на посох, отдыхая и любуясь открывшейся его взору вызывающе-яркой живописностью гор; ободряюще положил ладонь на холку приунывшего ослика.
— Поэзия, застывшая в камне… просто дух захватывает. Верно, ушастый?
Ослик к красотам природы остался равнодушен, только дернул хвостом, качнул головой и длинно, уныло вздохнул, намекая, что вообще-то не мешало бы и отдохнуть.
— Что ж, ты прав, видимо, пора подыскивать местечко и для ночлега… раз уж до Изенгарда нам сегодня добраться не суждено… — волшебник умолк. В стоящей вокруг предвечерней тишине ему послышался раздавшийся неподалеку странный и неуместный звук.
Это был не то вздох, не то сдавленное рыдание, не то негромкий прерывистый стон… Гэндальф замер и прислушался; ладонь его невольно метнулась к рукояти меча, висевшего на поясе. Вокруг все было тихо; вряд ли в столь неблагодатное время года по горам могли рыскать шайки разбойников, да и гоблины в такую погоду обычно не рисковали высовывать нос из своих нор — но бдительности терять определенно не следовало. Волшебник внимательно осмотрелся…
Ничего подозрительного и угрожающего вокруг как будто не обнаруживалось. Где-то далеко, на пределе слышимости, грохотал сходень, да тоненько посвистывал в ближайшем ущелье ветер; облака над головой тревожно слоились, собирались рыхлой ватной кучей, вновь сулили ночью добрый густой снегопад. Гэндальф вздохнул; он уже совсем было уверился в мысли, что вокруг все спокойно, и чьё-то соседство поблизости ему просто невзначай примерещилось — но тут звук, так настороживший и напугавший его, повторился вновь.
Теперь волшебник хорошо расслышал его — это действительно был короткий стон, сопровождаемый хриплым покашливанием и негромким поскрипыванием снега. Вдоль тропы тянулся глубокий котлован с крутыми, почти отвесными обледенелыми склонами — и, приглядевшись, Гэндальф обнаружил скорчившуюся на его дне человеческую фигуру… а может, и нечеловеческую, но навскидку обличить расовую принадлежность полузасыпанного снегом, закутанного не то в одеяло, не то в темный бесформенный балахон полузамерзшего бедолаги было довольно трудно. Кто это был — какой-нибудь шальной горемыка-горец, неведомым образом заплутавший среди скал, или сбившийся с дороги путник из Дунланда, или ненароком угодивший в овраг неуклюжий гном? Гэндальф воткнул в снег тяжелый посох, разломал хрупкие сосульки вокруг губ, в которые благополучно превратились на морозе его усы, и, приложив руки ко рту, гаркнул так громко, как только мог:
— Хей! Любезный! Поднимайтесь! Вставайте сейчас же, нельзя лежать на снегу!
Метнулось вдоль ущелья насмешливое эхо, где-то чуть поодаль прошелестела скатившаяся по склону порция снега… Незнакомец на дне ямы не шелохнулся, ничем не выдал того, что расслышал слова волшебника — неужели тот стон и короткое движение, которые и приковали к себе внимание Гэндальфа, были для бедолаги последними? Волшебник заскрипел зубами от досады.
— Эгей! Вставай, дурень! Поднимайся, слышишь! — он изловчился и ударом посоха обрушил тяжелую снежную шапку, нависавшую над краем котлована. Снежный ком, скатившийся к ногам незнакомца, как будто вывел того из оцепенения: фигура на дне ямы дрогнула, шевельнулась и как-то неуверенно, не стряхивая с себя снега, приподнялась, устремив взгляд в сторону Гэндальфа. Бесформенное одеяло сползло с плеч незнакомца, но голова его по-прежнему утопала в глубоком капюшоне меховой куртки — и волшебник не сумел разглядеть его лица.
— Эй, слушай! — крикнул Гэндальф, стараясь как можно громче и четче выговаривать каждое слово. — Я сейчас брошу тебе веревку… слышишь?.. Брошу тебе веревку, ты обвяжешься ею, и я вытащу тебя наверх… вытащу тебя из ямы, понятно?
Незнакомец молчал. Медленно выпрямился, кое-как поднялся, цепляясь за обледенелые склоны ямы, сделал несколько спотыкающихся шагов, пошатываясь, словно пьяный, и тяжело привалился плечом к стене. Волшебник снял притороченную к седлу прочную пеньковую веревку и, обвязав ею ближайший валун, сбросил свободный конец в котлован.
— Хей! Обвяжись веревкой и держись крепче, я попробую вытащить тебя наверх! Слышишь? Обвяжись веревкой!..
Ему пришлось еще два раза повторить эту фразу, прежде чем она наконец в полной мере внедрилась в затуманенное сознание незнакомца, и тот медленно кивнул. Потом непослушными негнущимися пальцами принялся обвязывать веревку вокруг пояса — он по-прежнему двигался неуверенно и неуклюже, точно во сне, его качало и шатало, как последнего пропойцу. Наконец он кое-как завершил своё сверхсложное дело, и Гэндальф, собравшись с силами, принялся аккуратно выбирать веревку, стараясь не делать резких движений. К некоторому удивлению мага, ноша оказалась вовсе не так тяжела, как ему поначалу представлялось, и минуту спустя голова незнакомца показалась над краем ямы: он судорожно цеплялся руками за выбоины и уступы на каменистых склонах котлована, пытаясь как-то пособить своему спасителю, но, кажется, этим только больше мешал, нежели помогал. Вытягивая обессиленного бедолагу на скользкую кромку обрыва, Гэндальф мельком заглянул под низко свисавшие края капюшона — и почти не удивился, встретившись взглядом с измученными зеленоватыми глазами молодого орка.
Это был урук. Причем даже не взрослый орк — так, мальчишка, подросток лет четырнадцати-пятнадцати.
Усилием воли Гэндальф подавил мимолетное недостойное желание разжать руки и выпустить веревку.
Но встреча, что ни говори, была странная. И довольно-таки неприятная: видеть уруков, крупных горных орков, в такой непосредственной близости от Изенгарда волшебнику до сих пор не доводилось; впрочем, в этих местах маг не бывал уже лет двадцать, а за это время обстановка, что ни говори, могла в корне измениться. Орки — народ кочевой, и, если какое-то из горных племен перебралось ближе к югу в поисках лучшего места для житья-бытья, ничего удивительного в этом не было. Разве что теперь следовало быть вдвойне осторожным, чтобы ненароком не напороться поблизости на сородичей спасенного: закаленные суровыми жизненными условиями, уруки холода и непогоды не особенно боятся, и рыскать по горам по долам в поисках поживы мороз, ветер и снегопад им обычно ни капельки не мешают. К тому же скоро стемнеет…
Впрочем, у извлеченного из ямы орка оружия не было — а если и было, то наверняка осталось внизу, на дне котлована.
Интересно… Как этот мальчишка оказался на дне ущелья — один? Или сами соплеменники оставили его там — в наказание за какой-то проступок? Гэндальф знал, что среди орков, в общем-то, подобные расправы вполне в порядке вещей.
Маг искоса окинул незнакомца настороженным взглядом. И вновь мимоходом подивился… Одеяние у парня явно было примечательное, совсем не по-орочьи чистое и добротное: никакого грубо сшитого рубища из козьих шкур, грязных кожаных опорок и кишащего вшами бесформенного тряпья. На мальчишке была надета расшитая полосками кожи короткая меховая куртка и такие же теплые штаны мехом внутрь — одежда, какую в холодную пору года предпочитают носить горцы, — на ногах имелись ладные, с коротким голенищем сапоги на мягкой подошве, а на шее (что и поразило Гэндальфа больше всего) — вязаный затейливым узором широкий шарф, творение явно не когтистых орочьих рук. Что это за невидаль — какой-нибудь былой грабительский трофей, разбойничья пожива, добыча из разоренной дунландской деревеньки? Волшебник решил, что сейчас не лучшее время это выяснять.
На всякий случай он вновь внимательно огляделся. Вокруг все по-прежнему было спокойно и мирно, и никакой угрозы ни в чем как будто не таилось… Никто не бросался на мага из-за угла, размахивая кривым скимитаром, никто не пытался покуситься на его скромные пожитки, никто не тщился воткнуть в него копье, стрелу или боевой топор — окружающие горы казались вымершими и абсолютно безжизненными, и до волшебника и спасенного им горемычного мальчишки-орка дела никому не было… Вот и хорошо, вот и ладненько, мрачно сказал себе Гэндальф.
Торопливо сворачивая веревку и вновь приторочивая её к луке седла, волшебник вполглаза наблюдал за спасенным. Выбравшись из ямы, мальчишка тут же повалился в ближайший сугроб — ноги, по-видимому, его уже не держали — и скорчился на снегу, полузакрыв глаза и судорожно хватая ртом воздух; что-то невнятно, едва слышно пробормотал.
— Что, что? — не понял Гэндальф.
Мальчишка захрипел:
— Я… я-я… с-сп-п… спс…
— Ладно, ладно, не за что. Вставай, что ты тут расположился… вставай, вставай, нельзя сидеть на снегу. Как ты угодил в эту яму? Отбился от своих, что ли? Где твое племя?
Но орк явно не был расположен к разговорам: его трясла такая сильная непроизвольная дрожь, что зубы судорожно стучали и клацали, а язык напрочь вышел из повиновения. Самостоятельно идти он не мог. Предоставить бедолагу-урука самому себе Гэндальфу (увы!) не позволяла совесть, да маг и не имел времени на раздумья: с запада наползала, наползала седая ночная мгла, обнимала холодом, кружила в воздухе пока еще редкие пылинки первого снега. Конечно, Гэндальфу было не впервой ночевать в сугробе, и такая вероятность его не слишком пугала… но и не становилась от этого приятнее, да и с полузамерзшим орком надо было что-то делать. Секунду поколебавшись — он все же не был уверен, что поступает благоразумно — Гэндальф наклонился, пособил мальчишке встать и подвел его к своему ослику, чтобы помочь умоститься в седле. Ослик воспринял эту затею без особенного воодушевления, испуганно фыркнул, прижал уши и шарахнулся в сторону, и, чтобы унять его страх и инстинктивное, на уровне подсознания недоверие к оркам, волшебнику пришлось возложить руку ему на холку и пробормотать нечто ободряюще-успокаивающее… К счастью, совсем неподалеку в склоне горы Гэндальф приметил небольшую пещерку, узкую расщелину в толще камня, которой, видимо, пользовались в качестве временного приюта горцы и местные охотники. Пещерка была не особенно глубокая, но достаточно сухая и без сквозняков, что делало её вполне подходящим убежищем от холода и мрака подступающей ночи.
Мальчишка обессиленно повалился на одеяло, расстеленное на вязанке хвороста. Волшебник развел костер, растопил в котелке горсть снега и, добавив в горячую воду немного крепкого вина из баклажки, бережно хранимой за пазухой, дал орку выпить этот живительный эликсир. К его некоторому изумлению, это незатейливое зелье, кажется, и вправду подействовало; во всяком случае, мальчишка перестал дрожать и стучать зубами и более-менее пришел в себя, взгляд его прояснился и кожа из бледно-синюшной приобрела нормальный (по крайней мере, для орков) цвет. Он смирно лежал на одеяле возле костра, свернувшись калачиком и, казалось, пребывал в расслабленной полудреме; но все же, ухаживая за осликом и готовя простецкий походный ужин, волшебник старался не спускать с него глаз.
Многое, что ни говори, в мальчишке казалось странным, приметным, каким-то совершенно не свойственным для обычных обитателей горных пещер… Цвет кожи у парня был тёмный, серовато-коричневый, характерный для уруков Туманных гор, как и правильные черты лица, к которым прилагались широкие скулы, короткий прямой нос с низкой переносицей и уши с заостренными кончиками. На спину спускалась грива густых и черных, глубокого цвета сажи волос, и часть их, убранная со лба, была закреплена на затылке широким кожаным шнурком; но, в отличие от повсеместных орочьих обычаев, у мальчишки не имелось ни разорванных ушей, ни вывернутых ноздрей, ни нанесенных ритуальным ножом шрамов, ни прочих опознавательных знаков клана и рода, какими обычно обозначают себя истинные обитатели горных подземелий. Отсутствовали также и столь любимые орками украшения, как серьги и кольца, продетые в мочки ушей или крылья носа, когти на руках мальчишки были коротко обрезаны и подпилены, на открытых участках тела не обнаруживалось укусов блох, а одежда отличалась прямо-таки невероятной для пещерного жителя опрятностью, аккуратностью и относительной чистотой.
Наконец яростно запыхтела в котелке постная овсяная каша. Волшебник достал из своей торбы две роговых ложки, обтер их чистой тряпицей и, секунду поколебавшись, предложил одну из них орку. Тот взглянул на мага недоверчиво… но все-таки не стал тушеваться, смущаться, отнекиваться и отползать в тень, приподнялся, завернувшись в одеяло, и, придвинувшись поближе к огню, принялся за еду. Он явно изголодался, ел торопливо и жадно, хотя, несомненно, пытался обуздать свой голод и вести себя как можно сдержаннее и аккуратнее. Хотя под изучающим взглядом волшебника ему определенно было не по себе, он поёживался и старался не поднимать головы, глядя на дно стремительно пустеющего котелка — пресная и жидкая овсяная размазня явно не делала кулинарному искусству Гэндальфа никакой чести, но не чаянный едок оказался невзыскателен.
Через несколько минут он отодвинул от себя опустевший котелок. Поднял на мага глаза — прозрачно-зеленые, как крыжовник, ярко контрастирующие с его темной обветренной кожей. Пробормотал едва слышно:
— С-с… спасибо, сударь. За… за все, что вы для меня сделали. За то, что вытащили меня из той ямы… — он зябко поежился и несмело улыбнулся — вполне дружелюбно, но как-то неуверенно, даже застенчиво, словно сомневался в том, что Гэндальфу вообще нужна его благодарность.
Волшебник кивнул, задумчиво глядя на пляшущие язычки пламени.
— Я не знал, что ты — орк, — помолчав, неохотно признался он. — Одеяние на тебе было совсем не орочье.
Парень, облизнув губы, слегка натянуто усмехнулся.
— А если бы знали, что́ там, под одеянием — прошли бы мимо?
Действительно — прошел бы? — спросил себя Гэндальф. От необходимости отвечать (в том числе и самому себе) мага избавила сырая ветка, громко лопнувшая в огне; волшебник поправил рассыпавшиеся головешки и, набив котелок снегом, вновь поставил его на огонь. Достал из переметной сумы мешочек с песком, чтобы вымыть посуду… Негромко потрескивал костер, в углу уютно похрустывал зерном ослик, время от времени пофыркивая и переступая с ноги на ногу, и в его тугом ослином брюхе при этом что-то сердито урчало. Предоставив орку сомнительное удовольствие отдраивать песком обгоревшие стенки котелка, Гэндальф устроился возле костра поудобнее, снял сапоги, чтобы просушить над огнем обмотки, достал кисет и неторопливо раскурил трубку. Не забывая при этом искоса поглядывать на загадочного попутчика.
— Ты откуда взялся? — задумчиво спросил он вполголоса, адресуясь скорей самому себе, нежели орку. Но тот все же услыхал — и, не прекращая отскабливать тряпицей с песком закоптелый жестяной котелок, исподлобья посмотрел на волшебника:
— Что?
— Где твои сородичи? И где твоя… — маг запнулся, подбирая подходящее слово: «пещера»? «дом»? «логово»? — Где твое убежище? — договорил он наконец.
— Убежище? — в глазах мальчишки что-то странно блеснуло, как будто вопрос волшебника показался ему забавным. — Тут, в одной долине неподалёку, — и он сделал жест рукой, такой широкий, что он охватывал по меньшей мере половину Туманных гор.
— А как ты оказался в той яме? Отбился от своих, что ли?
Орк пожал плечами. На вестроне — Всеобщем языке — он изъяснялся совершенно свободно, без малейшего затруднения.
— Да нет, я случайно туда попал. Я ходил по горам, собирал образцы пород и нечаянно поскользнулся… Склоны там были очень скользкие, а я сломал свой нож и не мог выбраться. А потом я з-з… замерз. — Он поёжился, видимо, вспоминая свои неприятные приключения, потом, глядя в землю, добавил отрывисто: — Спасибо вам еще раз, сударь. Если бы не вы…
— Я лишь сделал то, что сделал бы на моем месте любой другой прохожий — помог попавшему в беду, — сдержанно отозвался Гэндальф: как-то непривычно было выслушивать благодарности от урука. Интересно, спросил он себя, что это за «образцы пород» могли внезапно понадобиться какому-то дикому неотесанному зверенышу? И — для чего?
— Не любой, — помолчав, негромко сказал мальчишка. Он выплеснул из котелка грязную воду с ошметками каши, отставил чистую посудину в сторону, обтер о штаны мокрые руки и, запустив лапу в карман куртки, извлек маленькую деревянную баночку с какой-то темной и на редкость остро пахнущей мазью. Протянул её Гэндальфу. — Вот, возьмите. Может, это вам когда-нибудь пригодится… Это такая мазь… согревающая, чтобы руки не замерзали. Я сам её состряпал! — вдруг добавил он, и при этом в его негромком хрипловатом голосе явственно зазвучали горделивые нотки.
— О! Вот как! — сказал Гэндальф. Он просто не представлял, что еще тут можно сказать.
— Правда, — извиняющимся тоном добавил орк, — мне самому лишь несколько раз доводилось испытывать её в деле, и согревающее действие у неё не особенно сильное. Но, во всяком случае, хочется надеяться, что она не вызовет у вас чесотки на коже, как та мазь, которую я приготовил в прошлый раз.
— Ага. Мне тоже очень хочется на это надеяться, — честно признался Гэндальф. Он неохотно говорил себе, что все больше и больше дивится манерам и поведению своего странного знакомца. Про себя маг до сих пор гадал, откуда тот мог взяться, но задавать этот вопрос орку в глаза больше не желал, догадываясь, что прямого ответа все равно не получит.
Мальчишка меж тем поднялся, отряхиваясь, неловко потоптался на месте. Помял в руке кончик своего примечательного вязаного шарфа. Вопросительно взглянул на волшебника.
— Ну что ж, — он как-то нерешительно улыбнулся. — Наверно, мне пора?
Гэндальф невозмутимо выпустил в воздух колечко дыма.
— Я думаю, тебе лучше задержаться здесь до утра.
— Почему?
— Ночью в горах может быть опасно. Всегда существует малозаманчивая вероятность вновь угодить впотьмах в ледяную яму… или ещё в какую-нибудь досадную неприятность.
Я говорю это орку? — мрачно спросил он себя.
Мальчишка медлил. Смотрел на Гэндальфа искоса, исподлобья. Лицо у него было спокойное, и руки расслабленно висели вдоль тела, но волшебник все же как-то напрягся. Внутренне собрался, готовый ко всему…
— Хорошо. — Орк, видимо, понял, что маг радеет не столько о его безопасности, сколько о своей собственной, и благоразумно решил уступить. — Как скажете, сударь. Я останусь. — Он отступил и вновь опустился на лежавшую возле стены вязанку хвороста, завозился на ней, устраиваясь поудобнее. Завернулся в свою куцую куртейку. И вскоре затих — то ли уснул, то ли просто притворился спящим… Прикрыв глаза, волшебник, оставшийся сидеть возле костра, лениво наблюдал за спутником из-под полуопущенных век.
Маг подозревал, что, несмотря на усталость, в эту ночь спать ему вряд ли придется. Леший знает, откуда взялся этот мальчишка, и что на самом деле у него на уме… Ни злобным, ни опасным он как будто не представлялся, но излишняя бдительность еще никому вреда не нанесла, в отличие от легкомыслия, беспечности и махрового ротозейства. Позволь этому парнишке сейчас беспрепятственно уйти — и один Илуватар ведает, куда он пойдет и кого вздумает привести сюда через час-другой. Поэтому лучше не спать в компании странного малознакомого орка, не расслабляться и не смыкать глаз… необходимо быть готовым ко всему и держаться настороже… да-да, держаться настороже и не спать… не спать ни в коем случае… не спать… не с-с-с…
…Волшебник проснулся внезапно, словно от толчка — от того, что сработало наброшенное им на выход из пещеры легкое сторожевое заклинание. Леший возьми, он все-таки уснул! Привалившись спиной к стене и уткнувшись лицом во встрепанную бороду, как последний деревенский тюфяк…
Костер догорел, превратившись в груду засыпанных пеплом головешек — но в пещеру просачивались мутные серые лучи: над горами рассветало, новый день, зарождающийся над мрачными скалистыми вершинами, уже робко заявлял о себе. Все немудрящие пожитки мага были целы и на своих местах, а ослик, живой и невредимый, мирно пофыркивал в своем углу, помахивая хвостом, вот только странного орка в пещере не оказалось… Гэндальф выглянул наружу — ночью все-таки прошел снег и припорошил тропу; следы беглеца тянулись дальше на юг и терялись на ближайшем каменистом участке, по которому горный ветер сердито гонял колкую крупитчатую поземку. Мальчишка предпочел уйти, не прощаясь… Куда?
Впрочем, особенных причин разыскивать сбежавшего орка у Гэндальфа не было, кроме разве что простого любопытства — а волшебник уже давненько выучился держать этот беспокойный порок в узде. Тем не менее следовало поторопиться; на ходу жуя кусок сухаря и подгоняя ленивого ослика, маг, не мешкая, собрался в дорогу и пустился в дальнейший путь — и вскоре, борясь с ветром и с чем-то, что к этому времени уже густо валило с неба (то ли это был снег, изображающий дождь, то ли дождь, пытающийся выдать себя за снег, Гэндальф так и не сумел для себя решить), — в общем, вскоре волшебник и вовсе позабыл об этой случайной встрече: в его глазах она совершенно не стоила того, чтобы придавать ей какое-то особенное значение.