— Вот тебе, с-сукин сын, — тяжело дыша, прохрипел Гнус. — Воеводе Астахару он накляузничать на меня решил, ага, как же!
Старик лежал у его ног, распростертый на полу, оглушенный и бесчувственный, и у виска его неторопливо расплывалось алое кровавое пятно. Гнус отбросил пустой, треснувший от удара кувшин, секунду помедлив, наклонился к магу, чтобы снять с него поясную суму — и, наверно, снял бы, если бы…
— Харр! Ха-арр!
Точно маленький черный вихрь накинулся на Гнуса из темноты — маленький, но поистине бешеный, неуправляемый, сметающий всё на своем пути вихрь. Гарх был вне себя от страха и ярости… Он совершенно обезумел. Он грудью бросился на проклятого супостата, он рвал и метал, он готов был выклевать злодею глаза, выцарапать ноздри, он был и там и тут, он отчаянно лупил Гнуса крыльями, драл когтями бороду, метил клювом в лицо, в нос, в лоб, он готов был убить мерзавца и растерзать его в клочья, он совсем обеспамятел от разрывающих его маленькое сердце несчастья и невыносимого ужаса. Гнус, не ожидавший такой яростной атаки, отшатнулся и хрипло взвыл, неуклюже отбиваясь от ворона руками; метнулся в угол комнаты, схватил ощетинившуюся прутьями метлу, взмахнул ею перед собой, пытаясь сбить Гарха на пол. Ворон увернулся, но не слишком удачно — удар острых прутьев настиг его в полете и сшиб под стол: с хриплым криком он тяжело шлепнулся на половицы, точно ком мокрого тряпья, и услышал, как жалобно хрустнуло правое крыло. Взлететь он уже не мог, оглушенный падением, крыло его онемело от боли, ослабло, не слушалось…
— Ах т-ты тварь! Да что за… — захлебываясь, сипел Гнус. Он надвигался на Гарха, размахивая метлой, готовый бить и крушить, распластать ею раненного ворона в лепешку — и Гарх отступил, попятился; его спасло лишь то, что он сумел забиться в темный угол под лавкой, втиснуться туда всем телом, затаиться там, точно мышь. Гнус, тяжело дыша, стоял посреди горницы, настороженно оглядываясь в поисках поверженного мстителя, яростно и опасливо бормоча по нос: «Чур меня, чур!» Потом, убедившись, что внезапная напасть отступила, бросил метлу и, нервно оглядываясь через плечо, вернулся к бесчувственному магу. Мельком осмотрел рану у него на голове, пощупал пульс, обыскал карманы, потом снял сумку с его пояса, прихватил дорожный плащ, брошенный Саруманом на лежанку, и, переступив порог, плотно закрыл за собой дверь.
Глухо лязгнула задвижка.
Гарх сидел ни жив ни мертв. Случившееся обрушилось на него так же внезапно, как и на Сарумана — будто обухом по голове — и привычный мирок ворона разом покачнулся, перевернулся вверх дном, точно старое корыто, накрыл Гарха с головой и погрузил в пучину беспросветного мрака. Ну кто бы мог такое подумать… Кто бы мог подумать, что трусливый пройдоха Гнус способен на подобную бесчестную выходку! Кто бы мог такое вообще просто предположить…
Ворон вдруг вспомнил — Бреор. Крепкий, сильный, бывалый воин. Беспечный и ни о чем не подозревающий здоровяк, мирно почивающий где-то далеко, в конюшне, на сеновале на другом конце света… Гарх рванулся, готовый бежать, лететь, кричать, звать Бреора на подмогу — и упал, ткнулся клювом в пол, совершенно позабыв о помятом крыле…
Ему понадобилась пара мгновений, чтобы прийти в себя.
Жалкий беспросветный болван!
Он в ярости ущипнул себя за перья на груди, вырвав в досаде целый клок черного пуха. Как же он сразу-то, сразу не подумал о Бреоре! Ужас, ярость и жажда немедленного мщения определённо помутили ему рассудок и, вместо того, чтобы немедленно лететь и поднимать тревогу, он оголтело напал на Гнуса в заведомо глупой и проигрышной схватке! А как теперь добраться до Бреора — слабому и раненному, с подбитым крылом, рассыпающимся от боли? Да и стоит ли уже вообще к нему добираться?
От этой внезапной мысли ворон похолодел.
Что, если нападение было задумано заранее? Что, если этот мнимый «земляк» Храп опоил Бреора какой-нибудь отравой, а потом спокойно придушил во сне вожжами? Или… что? Что вообще все это значит?
Что тут происходит, леший возьми?
Ворон осторожно выглянул из-под лавки. Кругом царила тишина. А еще мрак. И тоска. И горькая стылая безнадежность.
— Саруман! — Гарх выкарабкался из своего убежища и, неуклюже волоча раненное крыло, подскочил к магу. Легонько тюкнул его клювом в плечо. — Саруман, очнись! Ну же! Очнись!
Увы. Волшебник по-прежнему был безмолвен и неподвижен. Лицо его — голубовато-белое, как фарфор — оставалось безжизненным, глаза были закрыты, кровь запеклась на волосах липкой бурой коркой, дыхания ворон не слышал… Тщетно Гарх тормошил мага, дергал за одежду и тянул клювом за бороду — волшебник не отзывался, пребывая где-то вне времени и пространства, и Гарх не в силах был достучаться до него, дозваться, вернуть назад. «Я бы предпочел, чтобы в трудную минуту рядом со мной оказался верный и испытанный друг…» О, нет, нет! Трудная минута пришла — но каким же Гарх оказался на деле бестолковым и никчемным помощником! Бессильным и беспомощным, слабым, неуклюжим… бесславно побежденным метлой! Он ничем не умел помочь своему спутнику — ни привести его в чувство, ни позвать на помощь, ни даже определить, насколько тяжела рана. Весь мир Гарха рухнул в одночасье, разбился на мелкие осколки и жалко расплескал содержимое, как тот злосчастный глиняный кувшин, который выронила из рук нерасторопная Алашка.
Отчаяние обрушилось на Гарха и придавило его к полу тяжело и беспощадно, как неподъёмная каменная плита. Он, наверно, зарыдал бы от бессилия и ужаса, если бы мог.
Нет, так не годится, сказал он себе. Надо все же как-то попытаться добраться до конюшни и узнать, что там происходит с Бреором. Выяснить, жив он или мертв, и что вообще за лиходейщина здесь творится. Что понадобилось этому мерзавцу Гнусу? На что он рассчитывал? На что позарился? На невеликое имущество случайных гостей, на добротную одежду, на серебро, на благородных породистых лошадей? Последнее предположение казалось наиболее верным, но… почему тогда Гнус оставил Сарумана в живых? Уж что было проще — оглушив ничего не подозревающего старика, пырнуть его кухонным ножом и бросить труп в лесу на радость волкам. Но Гнус почему-то этого не сделал… Почему?
Ответа на этот вопрос ворон сейчас найти не пытался.
Он расправил помятые крылья и, собравшись с силами, превозмогая боль, попытался взлететь на подоконник: раз и другой… С третьей попытки это все-таки удалось, Гарх зацепился когтями за край деревянной доски и сумел на ней утвердиться. Крыло болеть не перестало — при каждом взмахе ворона будто пронизывало раскаленной спицей — но, по крайней мере, стало худо-бедно слушаться, и это внушало Гарху некоторую надежду: может, ему всё же удастся выбраться из дома и призвать Бреора на подмогу… если, конечно, сделать это еще не поздно.
Или все-таки — поздно?
Во дворе кто-то яростно загрохотал по воротам увесистым железным кольцом.
— Эй, Гнус! — рыкнул незнакомый голос. — Открывай! Заснул, что ли?
Голос был странный — глухой, низкий, хрипловатый, какой-то… нечеловеческий. По двору заметались лучики света, прошаркали торопливые шаги, негромко стукнул отпираемый засов. Гнус обменялся с кем-то парой коротких реплик, потом зазвякала сбруя, мягко затопали копытами пофыркивающие кони, проскрипела по двору деревянными колесами телега. Загремел цепью и разразился запоздалой руганью нерадивый сторож Малыш. Хриплый голос раздраженно велел:
— Заткни своего пса, слышишь! Или я сам его щас заткну твоей вшивой башкой!
— Цыц, Малыш! — просипел Гнус. — Умолкни!
Раздался странный свист и смачный шлепок — и лай Малыша, скомканный и оборванный, разом умолк, сменился жалким испуганным скулежом.
Гарх, по-прежнему сидя на подоконнике, забившись в угол и спрятавшись за створкой ставни, настороженно наблюдал за происходящим во дворе. Нечищенная лампа, которую Гнус держал в руках, не светила — светилась, самодовольная, на радость разве что ночным мошкам, и ворон, и без того подслеповатый в темноте, с трудом сумел разглядеть, что неожиданные пришельцы — их было пятеро — как на подбор крепки, могучи и широки в плечах. Чуть поодаль, возле забора, смутно вырисовывались силуэты не то мулов, не то каких-то низкорослых вьючных лошадок, две из которых были запряжены в пустую телегу. Гнус с раздраженным шипением потер закопченное стекло лампы рукавом.
— Ступайте в дом, поговорить надо, дело есть… Что-то ты сегодня припозднился, Каграт.
— Не потей, Гнус. Суетишься, как девица на выданье, — проворчал в ответ Каграт. — Что у тебя там за «дело» такое? — Его мощная фигура на секунду попала в пятно света от лампы, и Гарх сумел-таки хорошо его разглядеть — и разом испуганно обмер с макушки до кончика хвоста.
Его худшие опасения подтвердились. И Каграт, и четверо его спутников определенно являлись не людьми — орками.
Это были уруки. Темнокожие, рослые, крепко скроенные. Облаченные в штаны из плотной кожи и такие же гамбезоны-безрукавки, надетые прямо на голое тело. Лица у них были скуластые, с широкими носами, с твердыми подбородками, глаза прятались под крутыми надбровными дугами, в черных, как смоль, длинных и густых волосах в свете лампы посверкивали металлические украшения. Все пятеро имели при себе кривые скимитары в деревянных ножнах, а тот, кого бородач называл Кагратом, держал в когтистой лапище длинный кожаный кнут.
— Пойдем в дом, там и про «дело» расскажу, — торопливо, вполголоса проговорил Гнус. — Да и за товар рассчитаться надобно…
Двое орков остались во дворе, прочие вслед за хозяином вошли в дом. Видимо, они находились где-то в соседнем помещении, Гарх слышал через стенку их голоса, но о чем именно они говорят, разобрать не мог, как ни старался. Он собрался с силами и довольно неуклюже, едва не сорвавшись, перепорхнул на карниз соседнего окна. Уруки, оставшиеся во дворе, на него, к счастью, внимания не обратили — они о чем-то негромко переговаривались с Храпом, вышедшим из конюшни; Бреор никак не давал о себе знать, и это, думалось Гарху, было не к добру… Окно, к которому подобрался ворон, оказалось закрыто ставнями, но в щель между неплотно пригнанными деревянными створами Гарху было видно почти все, происходившее в горнице.
Гнус водрузил на стол тусклую лампу и, выудив щипцами уголек из очага, торопливо зажигал стоявшие в подсвечнике обтекшие нагаром сальные свечи. Один из орков остановился в углу рядом с дверью, Каграт сел за стол, развалившись по-хозяйски, закинув ноги на соседнюю лавку и небрежно постукивая свернутым кнутом по голенищу сапога. Третий урук скромно опустился на скамью возле стены.
— Все готово, Гнус? — мрачно спросил Каграт. — Фураж для мулов припас? Провизию?
— Обижаешь, орк, — проворчал Гнус. — Все, как было обговорено.
— Список зачти, Радбуг, — Каграт кивнул своему дружку.
Радбуг — тот орк, что сидел на лавке, — выудил откуда-то из-за пояса желтоватый пергаментный свиток, развернул его на коленях. Принялся читать, водя пальцем по строчкам:
— Так… Овечья шерсть — дюжина тюков, козий пух — шесть тюков, козьи шкуры — две дюжины тюков. Кроме того: нитки и пряжа — десять тюков, конопляное вервие — полдюжины тюков, холстина и парусина — по дюжине скаток того и другого, швейные иглы — четверть гросса, жидкость для протравки металла — два галлона, спирт — четыре галлона, поташ и сода — по два бочонка, семена моркови и репы — по три фунта того и другого…
— На кой леший в Крепости понадобились семена моркови? — пробурчал Каграт себе в нос. — Своего добра не хватает, что ли? Они бы еще за навозом нас сюда посылали…
Радбуг не обратил на него внимания.
— Чернила — три галлона, восковые свечи — пол-гросса, льняное масло — шесть бочонков… Пока всё.
— «Пока всё», — передразнил Гнус. — Я эти чернила и льняное масло из колодца, что ли, достаю? Привезли по весне из Делла пару бочонков, больше у меня нету.
Каграт и Радбуг переглянулись.
— Ладно, маслом у Крота разживемся, — рыкнул Каграт. — У него верный человек есть в Делле, он обещал добыть.
— Чернила, иглы и парусину тоже у него возьмете, — буркнул Гнус. — Остальное добро можете забирать, тюки в пристройке… Сейчас. Алашка! — Он шагнул к низенькой неприметной дверце в дальнем углу горницы, жахнул по ней кулаком. — А ну поди сюда, курва!
В каморке за дверцей боязливо, суетливо завозились, негромко захныкал разбуженный ребенок — и тут же смолк. Алашка выскочила в горницу — простоволосая, дрожащая, закутанная в неизменный плат, видом своим и цветом лица похожая на умертвие. Опасливо опустила глаза.
— Ступай в пристройку, — брезгливо велел Гнус, — покажи господам, где там что подготовлено и уложено. А то как бы они лишнего чего не прихватили по недосмотру-то, с них вполне станется.
Каграт кивнул своему сотоварищу, стоявшему возле дверей — тот молча повернулся и вышел за порог следом за служанкой. Дверь захлопнулась с раскатистым скрипом, и в наступившей оглушительной тишине отчетливо услышалось, как Гнус со свистом втянул воздух сквозь щербину в уголке рта.
— Дерьмо ты все-таки, Гнус, — с удовольствием заметил Каграт, ковыряя пальцем в ухе. — До чего свою бабу довел, взглянуть страшно — рассыпется. Кожа да кости, и ущипнуть не за что.
— Твое-то какое дело? Баба не твоя — вот сиди и помалкивай, — раздраженно проговорил бородач. — Деньги принес? Давай рассчитываться.
Каграт сунул лапу за пазуху — и извлеченный им тяжелый кожаный кошель лег на стол, глухо звякнув. Гнус развязал шнурок, стягивающий горловину, высыпал содержимое на стол: золото тускло блеснуло в неверном свете лампы.
Радбуг меж тем добыл из-за пояса другой свиток, бросил его на стол рядом с кошелем.
— Это тебе урок на следующий раз… Через пару-тройку месяцев жди — вернемся.
Гнус судорожно кивнул. Губы его быстро шевелились, пальцы безостановочно перебирали золотые монеты — он пересчитывал причитающуюся ему мзду. Хмуро поджал губы, сгреб монеты со стола в поставленную ладонь, ссыпал их обратно в мешочек, сунул кошель за пазуху.
— Ладно, а теперь — к «делу»… Можешь сверх мзды накинуть мне еще полдюжины монет, орк. У меня для тебя сегодня еще кое-какой товар припасен.
— Какой товар?
Гнус ухмыльнулся.
— Хороший. Принесло тут под вечер двух каких-то дурней с южной тропы, просились переночевать. Ну, я их приветил, винца особенного хотел поднести… Храп-то одного опоил и связанным в конюшне оставил, а вот Алашка, дурында, разбила посудину с «дрянью» — нарочно, я уверен, чтобы своего «благодетеля» не травить! Пришлось его по-простому, кувшином по голове оприходовать.
— Ах, вот оно что! — Каграт, искоса поглядывая на собеседника, побарабанил по столу когтистыми пальцами. — Наказов из Замка тебе мало, ещё и разбоем на досуге промышляешь, Гнус? Ну, и где твоя добыча?
— Тем, что в конюшне, пусть парни твои займутся. А второго — пойдем, покажу. — Взяв лампу, Гнус повел орков через коридор, в комнату, находящуюся напротив — и Гарх, внутренне холодея, никем не замеченный, неуклюже перебрался обратно, на соседний карниз. Саруман лежал на полу в прежней позе, там же, где ворон его и оставил, всё такой же мертвенно-бледный и проявляющий не больше разумности и живости, чем соломенный тюфяк на лежанке.
Каграт как будто пришел в недоумение.
— Это еще что за старый хрыч? — пробормотал он. — Издеваешься, Гнус? Зачем нам этот доходяга, а? Насчет крепкого и здорового я бы еще подумал…
Гнус мерзко захихикал.
— Крепкого и здорового в конюшне найдете, — прохрипел он. — А ты погоди, погоди от старика нос-то воротить. Старик представился скупщиком кож, да только не торгаш он и не купец, или я ничегошеньки в людях не смыслю. Явно не из простых — не то вельможа какой, не то из этих… которые в библиотеках штаны просиживают. Лекарь.
— Да ну?
— И не из последних, похоже. У алашкиного крысеныша враз определил целую кучу хворей.
— Определить — одно, вылечить — другое. Этак и я у тебя сейчас… три кучи всего определю.
— Погоди, Каграт, — вмешался в разговор Радбуг. Этот орк вообще волей-неволей заставлял обращать на себя внимание: лицо у него было не такое широкоскулое, как у его соплеменников, скорее чуть вытянутое, глаза — прозрачно-серые, волосы — не черные, типично орочьего цвета сажи, а льняные, стянутые кожаным шнурком в «конский хвост» на затылке, в левом ухе покачивалась серьга — оправленный в серебро волчий клык. — С тех пор, как Морхав помер от лихорадки, лекаря у нас нет… а от ран и болячек никто из нас не подписан. Лучше уж иметь под рукой хоть какого-никакого лекаря, чем совсем никакого. Гнус прав — медицина, она всем нужна.
Каграт, рассеянно потирая запястье, скрытое под кожаным ремнем-наручем, с сомнением взглянул на него.
— Разумеешь, Радбуг? По-твоему, надо прибрать старика?
— Почему нет? Списать его на харч завсегда успеется.
Каграт приглушенно зашипел, склонился над волшебником, приподнял ему голову, осмотрел рану на виске, оттянул пальцем верхнее веко.
— Да живой он, живой, — прохрипел Гнус. — Череп у него крепкий. Очнется — и будет как новенький, ну, может, поблюет немного… Ну так что, берёте? Или прикажете его за́раз в мешок — да в речку? Мне тут все равно лишние свидетели ни к чему.
— Ладно. — Каграт скрипнул зубами. — Найдется у тебя ошейник, Радбуг?
Радбуг снял с пояса длинную блестящую полосу — разомкнутое кольцо — и, приподняв голову Сарумана, застегнул узкий ободок у мага на шее: ошейник сочленился совершенно бесшумно, без малейшего щелчка. Два конца полосы влились один в другой, образовав замкнутое кольцо — и на секунду на поверхности ошейника вспыхнули зеленоватые руны, проступили сквозь странный, с темным отливом металл, как знаки сквозь промасленную бумагу — и тут же погасли. Радбуг поднялся, отступил, как-то торопливо вытер руки о штаны, точно прикосновение к ошейнику вызывало у него брезгливую дрожь.
— Готово. Можно идти…
Где-то хлопнула дверь. Долгий хриплый вопль пронесся по двору, ворвался в открытое окно, рассыпался отзвуками по углам тесной горницы — вопль, в котором сквозила и ярость, и боль, и глухая жестокая тоска, и смертная мука… Гнус вздрогнул и побледнел, едва не выронив лампу, орки, переглянувшись, бросились прочь из дома, а Гарх почему-то разом подумал о Бреоре, оставшемся где-то там, во дворе, в конюшне, в лапах коварного Храпа: кажется, бренный земной путь для бедняги закончился, и притом совершенно не лучшим образом…
* * *
— Какого лешего? — яростно прорычал Каграт. — Почему живым не могли взять? Ошейник не надели?
— Он сопротивлялся! Этот болван Храп его вожжами связал и меч отобрал, а обыскать забыл! А у тарка поганого под одеждой нож оказался, и он как-то руки умудрился освободить. Хорошо, что нас трое было…
— Вояки! Трое против одного — и то живым повязать не сумели!
— Он сам не захотел… живым-то, — пробурчал один из орков. В правой руке он держал меч Бреора, в левой — нож, на поясе его висела маленькая бреорова булава. — Когда понял, что ему не вырваться…
Значит, на Бреора отныне рассчитывать не приходилось… Оказавшись радениями мерзавца Храпа наполовину обездвиженным и уразумев, что одному с тремя здоровенными громилами ему не справиться, гнусному орочьему плену старый воин предпочел смерть… Что ж, Гарх был совсем этому не удивлён.
На столбце ворот скалился плоскими желтыми зубами безглазый коровий череп.
Ворон кое-как взгромоздился на соседний столбец, притаился там, никем не замеченный, скрытый спасительной темнотой. Горе его, отчаяние, уныние, бессилие и леденящий душу ужас невозможно описать словами. Он остался один, совсем один… и совершенно не представлял, что ему теперь делать. В голове его было пусто, как в пивном бочонке после хмельной пирушки, и весь происходящий кошмар не желал никоим образом там укладываться. «А ведь я предупреждал! — уныло, раз за разом, будто заклинание, твердил он себе. — Я ему говорил… Ведь говорил же, говорил! Я сразу понял, что эта дурацкая затея ничем хорошим не закончится!..» А что теперь — ну вот что? Орки были такие сильные, крепкие и здоровые, а Гарх — такой маленький, беспомощный и слабый… И толка от него не предвиделось никакого. Что же мне теперь делать, в ужасе спрашивал он себя, что мне делать, куда бежать, кого звать на подмогу? До Изенгарда больше восьмидесяти миль, до Лориэна, вероятно, чуть меньше… но сколько времени мне понадобится, чтобы туда долететь — с раненным-то крылом? День, два? Неделя? А помощь нужна здесь, сейчас, сию минуту, немедленно! Вот только ждать её совершенно неоткуда…
Он больше не мог думать ни о чем другом. Мысли его бесконечно катались и катались по кругу, точно пойманные в ловушку.
Во дворе меж тем кипела работа: орки споро и торопливо — рассвет был близок — грузили на мулов и на телегу мешки и вьюки, извлеченные из пристройки. Гнус, мрачный как туча, стоял возле крыльца, наблюдая за происходящим, и губы бородача вновь безостановочно шевелились — то ли он костерил на чем свет стоит нерасторопных кагратовых болванов, не сумевших взять пленника живым, то ли просто пересчитывал тюки с шерстью и зерном, навьюченные на мулов: не прихватили ли ночные гости по нечаянности лишку. Алашка торопливо юркнула в свою нору, Храп тоже куда-то благополучно исчез — видимо, возился в конюшне… Бесчувственного волшебника Радбуг вынес из дома и бросил в телегу, точно тюк с тряпьём, зачем-то мимоходом осмотрел его руки, взглянул на въевшееся в кожу чернильное пятно на пальце. Каграт беспокойно расхаживал по двору, раздраженно пощелкивая кнутом: метался из угла в угол, будто хищный зверь, у которого из-под носа увели жирный и сочный кусок мяса.
— Ладно, леший с ним, с этим крысюком, одним больше, одним меньше — разница невелика… — Главарь остановился возле крыльца, заарканил цепким взглядом Гнуса, который, втянув голову в плечи, смотрел на него мрачно и настороженно. — Слышь, борода, двое этих бродяг к тебе ведь не пешком пришли, надо полагать? Кони-то ихние где — припрятал, небось?
— Знал бы, что ты свои лапы загребущие и к лошадям потянешь — уж точно припрятал бы, — с отвращением буркнул в ответ раздосадованный Гнус. — Кони-то вам зачем? Вы все равно верховой езде не обучены, да и с какой стати я их тебе отдавать должен? Уж если делить добычу, так по справедливости…
Каграт посмотрел на бородача, как показалось Гарху, с удивлением.
— Это по какой такой «справедливости»? Нам вершки подсунул, какого-то полудохлого старого хрыча, а себе, выходит, корешки прибрал, что послаще да подороже? По какому праву подгребаешь под себя то, что тебе не принадлежит?
— По праву добытчика! — огрызнулся Гнус. — Неужто про такое не слыхал, орк? Ты, когда деревни по берегам Лимлайт жег да вонючих лошадников убивал да грабил, тоже у них на всё про всё дозволения испрашивал?
Каграт медленно поднял лапищу и взял когтистым пальцем Гнуса под подбородок. Притянул к себе — к своему темному, свирепому, не отмеченному печатью мудрости и милосердия угрюмому лицу.
— Что? — спросил он так спокойно и тихо, что его услышали все. — Что ты там бормочешь, скотина? Ты мне смотри тут, сволочь, из своего грязного угла не выдвигайся, а то ведь обнаружат тебя поутру в колодце с кинжалом промеж лопаток… да порадуются, поди, что нашлась наконец и на кровососа-скупщика управа, не все разбойникам бедняцкие хибары жечь. Или, может, тоже блестящий ободочек хочешь на шейку — заместо того чересчур шустрого парня? Мужик ты крепкий, в самом соку, в Замке такие как раз нужны — дренажные канавы рыть.
— Ладно, не пугай, пуганые уже… — сдавленно прохрипел Гнус. — У меня договор с Визгуном, а не с вами, вонючими зверюгами, понял? Я под защитой Замка, забыл никак?
— Да ну? Это под какой-такой защитой? Замок далеко… а мы, вонючие зверюги, близко! Вот они мы — видал, какие славные ребята? — Каграт с такой силой отшвырнул Гнуса прочь, что тот отлетел, как кукла, едва удержавшись на ногах, и смачно впечатался спиной в крепкий частокол. — Кони нам без надобности, это верно, поэтому мы вместо них пару тюков мехов и пушнины заберём, которые ты в сарае под ворохом соломы припрятал… Не нравится — строчи жалобку Визгуну в Канцелярию, глядишь, он сам, лично, явится тут порядок наводить да правосудие от души вершить направо-налево.
Гнус, держась обеими руками за помятое горло, хрипло перевел дух. Согнувшись возле забора, смотрел на Каграта исподлобья — мстительно и злобно.
— Гнида! Грабишь награбленное, да? Мои это меха, мои, на продажу припасенные, про них в договоре никаким манером речи не шло! Чтоб тебе и твоему Визгуну ими подавиться, мерзавец!
Каграт, кривя губу, только смачно сплюнул.
Где-то в лесу, рассекая ночную тишь длинной дребезжащей трелью, резко и тоскливо прокричал козодой. Каграт сердито дернул плечом и что-то вполголоса рыкнул своим сородичам — и орки засуетились, погоняя мулов, выводя их за ворота; внимательные, с желтоватыми белка́ми глаза главаря напоследок приметливо обежали двор, точно высматривая, где что плохо лежит. Гнус, вытирая рукавом раскрасневшееся лицо, буркнул Каграту в спину:
— Ты не заплатил мне за старика, орк!
— Лошадей тебе оставляем, вот и радуйся, — процедил Каграт, не оборачиваясь: видимо, неудача раздосадовала его все же куда больше, чем он хотел это показать. — А за падаль я не плачу.́
— Не такая уж и падаль, — сердито возразил Гнус. — Говорю тебе, он оклемается.
— Вот когда оклемается — тогда за мздой и придешь.
— Скотина ты, Каграт! — визгливо закричал Гнус, брызгая слюной. — Где я тебя завтра искать буду — у лешего за пазухой на волчьем перекрестке? Я и так из-за вас в сплошном дерьме… Трофеи вам добываю в поте лица — а вы даже удержать их толком не можете, дуболомы! А цены?.. Знаешь, какие нынче цены на шерсть, на кожи и на все ваше прочее добро? Себе в убыток скупаю, если тебе неведомо! А ты последний кус хлеба у меня отнимаешь… Разорить меня хочешь, сволочь, совсем по миру пустить, да?
Каграт, стоя в воротах, на секунду обернулся.
— Ну так напиши донос в Крепость, — злобно прошипел он, — может, тебе там и возместят твой убыток… коли жалоба твоя ненароком по закоулкам не заплутает. То, по каким ценам ты кожи и шерсть скупаешь, мне ведомо… себя ты не обидишь, жрешь от пуза и спишь на мягком, в отличие от твоих соседей-голодранцев! Сосешь соки изо всех встречных-поперечных, чисто гнус, от бабы твоей и вовсе один жмых остался — не баба, а сушеная селедка! Посадить бы тебя для науки на вилы — да некогда уже, время поджимает… чтоб тебе лопнуть вскорости от твоей несусветной жадности! — Он пнул валявшееся на земле пустое ведро и зашагал вслед за ушедшим обозом: последние мулы уже скрывались под темным пологом ночного леса, будто за плотным, как войлок, глухим и тяжёлым занавесом.
И Гарх, так и не придумав ничего лучшего, счел единственно верным решением направиться за орками следом — благо на ворона, как и прежде, никто ни малейшего внимания не обращал. Только коровий череп, висевший на заборе, неотрывно смотрел ему вслед долгим и пустым равнодушным взглядом…