— Тетенька, дай, пожалуйста, если можно, твой корыто. Шибко стираться надо.
— Еще чего! — рассердилась было Ефросинья Петровна. — Я чужим бельем брезгую, милка моя. — Но, заметив, как огорченно взметнулись у девушки тонкие черные брови, сказала: — Погоди, у меня старое где-то есть. Сейчас дам.
Она достала с чердака деревянное, до гладкости истертое корыто.
— Оно маленько течь дает, но постираться можно. Как тебя звать-то?
— Газиля, — радостно сказала татарочка. — Спасибо тебе, тетенька!
Потом Газиля стала заходить часто.
— Давай, тетенька, воду таскать буду, веники вязать помогу.
— Ну, ну, — с суровой ласковостью отозвалась Петровна. — На работе устаешь небось: в лесу робить не шутка.
Газиля полюбилась ей: маленькая, аккуратная, всегда пахнущая душистым мылом, она даже в рабочей одежде выглядела складно. На шее у нее краснели нехитрые бусики, в маленьких ушах поблескивали полумесяцы латунных серег. На вопросы Петровны, нет ли в чем нужды, Газиля просила только или спицы, или вязальный крючок, или ниток и иголок, — видно, была рукодельница.
Как-то в разгар страды, в воскресенье, Петровна взяла с собой Газилю грести сено. Целый день они были вдвоем в лесу. Повязавшись платками по самые глаза, осыпанные сенной трухой, которая щекотала и колола потное тело, посмеивались, перегоняя друг друга, швыряли легкими ясеневыми граблями порыжевшие на солнце кудрявые валы.
— Ты, тетенька, как молодой работаешь, — запыхавшись, сказала Газиля. — Тебе и мужик не надо…
— У меня, Газиля, мужик только по ночам шустрый… — неожиданно призналась Петровна и тут же устыдилась, что сказала такое девке.
Лишь к вечеру появился на покосе Логин Андреевич с большими деревянными вилами, чтобы сметать сено.
— Ну-ка погляжу я, чего вы тут за день-то наработали! Стоит ли вас кормить, — посмеиваясь, сказал он.
— Ладно тебе смеяться-то, — сурово отозвалась жена. — Совесть вот твоя где? Ты бы еще к полночи пришел. Я девку замаяла совсем.
Широков чуть-чуть постоял, подумал, потом достал из кустов припрятанный топор и вмиг срубил подметник для стога.
— Вот как робить-то надо! — подмигивая Газиле, похвастал он.
К ночи сено было сметано. Очесав стог и набросав сверху березовых виц, пошли домой уже в полной темноте, раздвигая мокрые от росы кусты.
— Где у тебя отец-мать? — спросил Широков у Газили.
— Отец живой, мачеха есть. От Казани сто двадцать километр наш деревня.
— Ты девка или баба уже? Сколько тебе?
— Девка… Семнадцать лет было…
— Пошто из колхоза-то ушла? Плохо, что ль?
— Зачем плохо? Нет, не плохо. Хлеб — много, картошка — много. Скучно больно: в колхозе одни бабы остались, мужик вовсе нет. А дома мачеха шибко плохая, дерется…
— Мы тебя здесь за русского пристроим, — пообещал Широков.
За покос Широчиха купила Газиле на платье. Решила сшить сама и, когда было скроено, позвала примерить.
Газиля стояла посреди широковской избы, пестрая, как цветок, поддерживая рукой тяжелые косы, которые мешали Петровне прикалывать юбку.
Логин Андреевич сидел на лавке и ухмылялся во весь рот, скосив глаза на маленькие босые ноги татарки.
— Очень красивый платье, тетенька! — радостно сказала Газиля. — Можно тебя поцеловать?
— Погоди целовать-то, — ответила Петровна, откусывая нитку. — Вот еще оборку по подолу пустим, то ли будет. — А сама подумала: «Хороша девчонка-то! Молоденькая больно, а то Мишке невеста бы была…»
Осенью неожиданно приехал в отпуск Михаил.
Стояло бабье лето; в лесу было сухо и тепло, шуршала опавшая листва, и увядающий брусничник все еще жестко топорщился под ногой. Петровна с Газилей ушли в воскресенье с утра на болота по клюкву. Возвращаясь к вечеру, увидели, что под окнами широковской избушки прохаживается небольшой плечистый солдатик.
— Миша! — Петровна охнула, передала пестерь с ягодой Газиле и побежала к сыну.
— Здорово, мамка! — весело улыбнулся Мишка. — А это кто с тобой?
— Товарка моя, помощница. Поди сюда, Газиля. Не робей: это Мишка наш.
Газиля поставила ягоды на траву, постояла немного, молчаливо улыбаясь, и, вскинув косами, побежала в свой барак.
— Чтой-то она дикая какая? — ухмыльнулся Мишка, до забавного в эту минуту похожий на отца.
Два дня в широковском домишке шло веселье; стряпали пельмени, пекли пироги. Отец с сыном ходили подвыпившие, потные.
— Ну и забрались вы в глушину! — заметил Мишка, поглядывая в окошко, за которым шумел желтеющий лес. — Кончу службу, вернемся на прииск. Не хочу я здесь оставаться: зимой небось снегу по пояс, и не вылезешь.
— Своя выгода здесь, — оправдывался Широков, — жилье казенное, покос, дрова, и деньги за дом целые.
— Скука тут, — не соглашался Мишка. — На прииске у старателей что ни день, то гулянье… Не стану я тут жить.
— Загад не бывает богат, — отрезала мать. — Вам бы все только гулянье.
Как-то Мишка пошел в лесосеку. Он пробрался сквозь густой молодой сосняк, потоптав неосыпавшуюся бруснику; впереди слышался треск и гул падающих деревьев. Он вышел на вырубку и огляделся. По всему склону горы кипела работа. Толстые, вековые сосны, поверженные на землю, раскряжевывали на бревна и скатывали в штабеля. Внизу, под горой, фырчали машины. Пылали костры, трещали сучья.
Мишка увидел Газилю. С березовым стяжком в руках она помогала трелевщикам накатывать бревна на тележные передки.
— Дай-ка сюда! — сказал Мишка, беря из рук у Газили стяжок. — Не по горнице веник, девка. Разве для тебя, мухи эдакой, такая работенка?
— Бригадир посылал… Моя напарница больная, — смущенно сказала Газиля.
Не выдержав Мишкиного взгляда, она улыбнулась, и он увидел на ее круглых щеках две забавные глубокие ямочки.
— А ты возьми меня в напарники, — предложил Мишка. — У нас с тобой знаешь как дело пойдет!
Газиля покраснела, опустила глаза и убежала от Мишки. Убегая, она несколько раз оглянулась.