- Да?
- Правда-правда.
"Интересно, а что я сейчас должен сказать? В самом деле? или Это замечательно?
или Я очень рад? или Каждый раз теряюсьКрошка, ты еще и близко не знаешь на что способен старина Хью.?"
- А тебе?
- Мне тоже, - покорно брёел Страдзинский в единственном русле, ему оставленном.
- Мне даже не верится, что я! я! На второй же день - с мужчиной!
По комнате потянуло затхлым запахом добродетели.
- В первый.
- Что?
- Мы с тобой занялись любовью, - сверкнул Рома пафосом, - менее чем через сутки после знакомства.
- Действительно, - улыбнулась она, - а у тебя было много женщин?
- Восемь Восемь или десять, - ответил он без запинки, как отвечал уже лет восемь, и можно уверенно утверждать, что какое-то время это было правдой.
- А у тебя?
- Теперь трое.
- Небогато.
Люба начала рассказывать тем же бесстрастным тоном, от какого не отказывалась никогда, рассказывала ли она что-нибудь трогательное или, напротив, по ее мнению, смешное. Рома вдруг подумал, что этот разговор этот был бы естественнее в темноте постели, постельной полутьме на таинственно приглушаяенных голоса тонах.
Первым был одноклассник. Была ли это обычная школьная страсть, обоюдно признанная любовью, или любовь, обострёенная девственной страстью, - бог весть.
Зато доподлинно известно, что, дойдя до кульминации, любовь вылилась в неумелые после уроков хрипения, где и пробуксовала несколько месяцев. Девственности он их, в их, в конечном счёете, , все-таки лишил, но Любе каждый раз было больно до крови, и она стала уклоняться от послеуроковых соединений.
Он же, лишившись целительного для чистой юношеской любви наркотика, вскоре обнаружил, что более ее не любит.
Когда Люба рассказывала это, даже ее почти лишёенный модуляций голос задрожал еще не забытой болью.
Год провела Люба в сумрачном страдании, пока другой одноклассник, а после уже выпускник, не произвел зеркально те же эволюции. Более искусные, но столь же неудачные.
Она осталось в убеждении, что истории о радостях тела, если и не легенды, то ей, во всяком случае, недоступны.
Страдзинский был удивлёен: вчера, после некоторой стартовой заминки, ее оргазмы нанизывались, как бусинки на чёетки. Он почувствовал лёглегкий прилив гордости, тут же им стыдливо подавленный. Нелепо самоутверждаться сомнительным постельным превосходством над провинциальным школьникяром, наверняка, по-плебейски грубому и неумелому в своем торопливом почесывании гипертрофированного либидо-пролетарием.
- Так странно, - сказала она, подрагивая нежностью, - я чувствую себя с тобой так, как будто мне кажется, будто мы знакомы много лет.
Страдзинский резко повернулся, поймав взгляд. Ой, знал он этот взгляд: Ой, знал.
- Эй, не надо на меня так смотреть.
- Как?
- А вот так, как ты на меня сейчас смотришь. Не смей влюбляться!
- Почему?
Роман замялся, нельзя же, в самом деле, было сказать, что ему хочется весёелого дачного развлечения, а не плаксивых романтических страстей, что вышел он из возраста романтических страстей: Даже не то чтобы вышел, а просто представляет их теперь совсем иначе, чем она. И, в любом случае, не та она женщина, с какой это возможно. Мог ли он это ей сказать?Сказать подобное было немыслимо, и Я полагаю - нет, и Страдзинский, соскочив с подоконника, прошелся считал так же.
Соскочив с подоконника, Рома прошел по комнате в поисках , пока наконец не придумал продолжения:
- Видишь ли, ты считаешь, что поступила нехорошо. Тебя, наверно, мама так воспитала. ПОРЯДОЧНЫЕ ДЕВУШКИ В ПОСТЕЛЬ С МАЛОЗНАКОМЫМИ МУЖЧИНАМИ НЕ ЛОЖАТСЯ!!!
- отчеканил он, - да?
И продолжил, не дожидаясь кивка. Какие уж тут, к дьяволу, кивки, что он сам не знал, что ли?
- Стремясь остаться порядочной девушкой, ты начинаешь придумывать любовь. Тебе кажется: если любовь, то можно и без правил, тогда не стыдно. Я прав?
- Не знаю: - она вдруг распахнулась ему навстречу улыбкой, - ничего я не знаю, я такая дурочка., - постаралась она свести разговор в шутливость.
- А ты ведь ничего плохого не сделала. Мы поступили так, как нам хотелось, и все получилось замечательно. Так что уж, пожалуйста, не придумывай ты ничего, не усложняй нам жизнь!
- Хорошо, я постараюсь.
- Тогда вставай, - улыбнулся он, - пойдёем завтракать.
- Ой: - протянула она, - давай не пойдёем:
- Ну, как бы, кушать хочется.
- Может, здесь чего-нибудь придумаем? Или, может, попозже? - попросила она.
- Ну, давай: - неохотно протянул он, ложась на кровать.
Ей нравилась тёемная полоска бегущая вниз от пупка, нравился красивый голубой отлив выцветшей джинсы, нравилась лёегкая волна, забранных в косичку волос.
Забытый на виске одинокий завиток вызвал у нее прилив непереносимой нежности, и она, не удержавшись, провела по нему ласковым пальцем. Рома повернулся, вопросительно улыбнувшись, и под попавшим на лицо лучом проявились черные пятнышки утренней щетины, умилившие Любу еще больше.
"Хорошо бы она сейчас ушла, - подумал Страдзинский, подкладывая под голову руку, - притормозилось бы все на пару дней или, еще лучше, вообще закончилось: что, кстати говоря, и в ее интересах, даже в первую очередь в ее".
Но вот как это проделать, как отправить ее домой, и не на час или до вечера, а насовсем, он категорически не представлял. Способ, конечно, был и нехитрый - секунд в общей сложности на двадцать. Способ в теории, вне всякого сомнения, безукоризненный, но вот только на практике, господа, на практике надлежало сейчас, непосредственно в эту самую секунду, бросить железобетон слов в тянущуюся к нему кротость, а после наблюдать, как она, выпятив беззащитные лопатки и просяще на него поглядывая, будет медленно, очень медленно одеваться, а потом: брр, нет! Ни за что!
Но было и другое, хуже, о чем Страдзинскому думать не хотелось - ему нужна была женщина, не она - женщина вообще. Два месяца в Вене, до этого еще месяц в Питере: ему нужна была женщина.