А пока невысокий, морщинистый, краснолицый от пожизненного злоупотребления спиртным, Эдик Белтов, больше известный широкой публике как Эдди Бааль, ведущий на радиостанции " РЭКА" трагическую передачу о сталинских репрессиях, берет в руки гитару, делает раскатистый перебор и таким знакомым приятным баритоном объявляет:
"Частушки". Дальше – выноси святых – этот голубых кровей русский интеллигент, шестидесятник, многолетний редактор журнала "Дружба народов", бухавший со всей литературной Москвой и Высоцким лично, гордящийся своим безукоризненным русским языком – заводит:
– Я ябать тебе не буду, Люда Николаева,
Из твоей пязды собака на мене залаяла.
И дальше в том же духе:
– Ето черная суббота,
Ето Сормовский завод,
Подымайся на работу!
В жопу ебаный народ!
Публика ржет, на столах горят свечи. Пока еще народу не много – только свои, только посвященные. Эдик продолжает:
– Мне любимый подарил четыре мандавошечки!!
Чем я буду их кормить? Они ж такие крошечки!
В дверь просовывается длинная хитрая собачья морда, а следом и тощий, пегий, косматый дворняжий торс с помелом хвоста. Кто-то из сидящих у двери пытается помешать, но хозяин кафе – идишский поэт и драматург Миша Фельзенбаум радостно приветствует:
– Лева, дорогой, проходи, садись. Господа! Позвольте вам представить замечательного поэта и переводчика с идиш, немецкого, румынского и прочее, прочее – Льва Беринского. Лева садится за крайний столик, одновременно принимая свой обычный интеллигентный облик и тихо жалуется Фельзенбауму:
– Никак не отпускает меня поэмка.
– А, "Собаки на улицах Тель-Авива", – понимающе кивает Миша, – что это ты ее вдруг по-русски?
– Сам не знаю. Гой попутал. – Беринский улыбается.
– А сейчас – прощальная гастроль. Детский писатель Андрей
Усачев с недетскими песенками, – объявляет Белтов.
– Почему, собственно, прощальная? – несколько голосов в разнобой.
– Я возвращаюсь в Москву, – объясняет хрупкий и уже крепко подвыпивший Усачев, – мне работу предложили на ОРТ.
По зальчику проносится унылое "у-у-у" и радостное "поздравляем" одновременно.
– Андрей выходит с гитарой к стойке, садится, опускает свою курчавую голову, как бы винясь, и начинает петь песенку из своего репатриантского цикла. На мотив цыганочки.
– Дорогая эфиопка,
Ах, эта ручка, ах, эта ножка,
Ах, эта черная коленка,
Ах, эта черная икра.
Руки черные, ноги черные,
Щеки черные, уши черные,
Шея черная, грудь точеная
И серьга в носу золоченая.
Дверь широко раскрывается. Богатырское "здрасте!" прерывает таборный перебор. На пороге новые опоздавшие – громадный курчавый великан с добродушным, немного глуповатым, улыбчивым лицом и симпатичная, миловидная девушка, как бы сошедшая с рождественской открытки времен третьего рейха. Андрей вскакивает, совершенно не обидевшись на то, что ему сломали песню, и радостно обнимает и девушку с кукольной улыбкой в стиле "ретро" и кучерявого еврейского верзилу, а потом представляет их публике:
– Господа! Прошу крепко любить и жаловать. Ниночка Демази, прекрасная поэтесса.
– Поэт, – поправляет его поэтесса ангельским голоском, поигывая ямочками.
– Да, да. Прекрасная поэт из Ташкента с мужем Феликсом Хармацем, тоже поэтом.
– И тоже из Ташкента, – добавляет великан, расплываясь в широкой глуповатой улыбке.
– Я пожалуй уступлю свое место на эстраде Ниночке, – говорит
Андрей, и добавляет, как бы оправдываясь:
– Ребята живут в Герцлии и у них трое детей, так что пользуйтесь возможностью послушать их, раз уж они к нам вырвались.
Нина подходит к стойке, молчит несколько мгновений, как бы собираясь с мыслями, и начинает читать свои стихи. Читает она превосходно, талант актрисы, умеющей расставлять акценты и держать паузы – налицо. И стихи профессиональные, чувственные, сильные.
Ритка толкает одним локтем Сашу, другим – Зива и шепчет:
– Наша девушка, мы просто обязаны ее завербовать:
Потом начинает читать свои тексты муж поэта. Что-то вяло подражательное Хармсу.
– Ну, он, наверное, хороший парень, – шепчет Зив неуверенно.
– Однако, хороший парень – это не профессия, – ехидно уточняет
Хаенко, гася сигарету.
Об этом эпизоде в истории своей дружбы с Зивом Ритка не любила вспоминать. Где-то через месяц после их брудершафта, она проснулась от долгого, показавшегося чужим, поцелуя. Кто-то, явно не Саша, ласкал ее и густо дышал прямо в лицо перегаром.
– Зив? Ты? Совсем охренел? Как ты вошел? – она отталкивала его -
Ключ? Какой ключ?