- Такую! Всеобщую правду! А вы - Кузьку богача, мироеда защищаете!
- Дай ему по башке, Ряднов!
Это надо прекратить.
- Земляки, - убеждающе говорю я, - не на то вы сердитесь, на что нужно...
- Разговаривай! - рычит солдат.
- Изволь! С разумными людьми говорить приятно. Сердиться нужно на то, что не дали вам подвод, а заставили шагать пешком...
- Из-за кого? Из-за вас, чертей!
- Не дали ни чаю попить, ни поесть, ни выспаться...
- Это он верно говорит! - отозвался солдат сзади меня.
- У нас всё верно! - гордо заявляет Гнедой.
- Слушай их, они скажут!
Старшой, заглядывая мне в лицо, хмурит брови.
Я продолжаю, уверенно и ласково:
- Всё это можно исправить, земляки! С версту пройдёт - будет на дороге деревня, а в ней - чайная, вот вы зашли бы, да попили чаю, и нам тоже позвольте. А так - ни вам, ни нам с лишком тридцать вёрст места не одолеть!
Старшой фыркает, стряхивая снег с усов, и мягко говорит:
- Это - можно! Это - ничего, земляк, можно!
И все ему поддакивают:
- Конечно!
- Не худо!
- Близко деревня-то?
- Не пожравши, и блоха не прыгает!
А Гнедой поучает:
- Видите - мы же вас и жалеем!
Старшой был у меня на обыске, мы вместе ночевали, и ночью я с ним немножко поговорил о том, о сём. Он и ещё один рослый солдат, Ряднов, шагающий рядом со мной, спокойнее других, остальные трое, видимо, давно болеют тоской и злостью. Они все худые, костлявые и навсегда усталые, словно крестьянские лошади, у них однообразно стёртые лица и тупые, безнадёжные глаза.
- Водим мы вас, водим, - тихо говорит Ряднов, - конца нет этому маршу!
- Отчего эта история идёт в народе, земляк? - спрашивает старшой, косясь на меня. - Какая тому причина, что никто не имеет покою?
Я начинаю объяснять им историю и причину, они сбиваются в плотную кучу, прижав ко мне Гнедого, их глаза недоверчивы, усы и брови в мутных каплях талого снега, и все они словно плачут тяжёлыми слезами.
- Даже удивительно, до чего нехорошо всё! - слышу я сзади себя тихое, искреннее восклицание, и кто-то горячо дышит в затылок мне.
Я их знаю, солдат: они всё равно как дети - такие же доверчивые и такие же жестокие. Они - как сироты на земле - ото всего оторваны, и своей воли нет у них. Русские люди, значит - запуганные, ни во что не верят, ждут ума от шабра, а сами боятся его, коли видят, что умён. А ещё я знаю, что пришла пора, когда всякий человек, кто жить хочет, - должен принять мою святую веру в необоримость соединённых человеческих сил. Поэтому я, не стесняясь, говорю им, что думаю.
- Плохо слышно! - с досадой ворчат назади. - Снег этот в уши набивается!
Гнедой доволен и бурчит:
- То-то вот оно!
Разговариваем всю дорогу до деревни, и, лишь войдя в улицу, наши конвоиры снова погрубели и грозно командуют нами.
Но придя в чайную и дождавшись, когда нам дали чаю и хлеба, они свирепо изгнали хозяев, расстегнулись, встряхнулись и снова, подобрев, смотрят на нас мягко и внимательно слушают мои речи.
Жуют хлеб, глотают чай, чмокают губами, и серые стриженые головы их печально покачиваются.
Ряднов спрашивает:
- А что, там в деревне остались ещё люди вашей веры?
Гнедой, чёрт его возьми, гордо орёт:
- А как же! У нас по всей округе...
Я ударил его ногой под столом, солдаты заметили это и хмуро улыбаются, а один спрашивает, подмигивая:
- Ты что, землячок, язык-то прикусил?
Гнедой, красный весь, пыхтит, двигая ногою, и всё-таки говорит смущённо:
- Что ж, двое, что ли, нас?
- Стало быть, - широко ухмыляясь, говорит старшой, - вас отведём - за другими пошлют?
Красные распотевшие рожи солдат разно улыбаются, а один из троих насмешливо говорит:
- Занятие!
И злой чей-то голос вторит ему:
- Приказали бы перебить всех сразу - правых, виноватых, - вот и спокой!
Пользуясь минутой задумчивости, обнявшей их, спрашиваю Гнедого: