Проснувшись поздно, практически посредине дня, я выхожу в комнату и вижу Самую Прекрасную уже одетой.
С сосредоточенным выражением лица она глядит на экран коммуникатора.
— Солодов звонил. Из Хельсинки, вчера. Надо будет попытаться выяснить всё-таки, куда он направился. Впрочем, похоже, он нам уже нагадил настолько, насколько это возможно.
— А именно?
— А именно — звонил фон Шталь. Ну ты помнишь — с кем он беседовал позавчера, представитель нашего генподрядчика.
— И?
— И хочет встречаться. Со мною лично. Явно имея претензии. И не как к представителю организации, а как к частному лицу.
— И ты пойдёшь.
— Мы пойдём, если не возражаешь. Скажу тебе, от этого человека меня временами дрожь пробирает — очень старый, очень умный, очень опасный. Мне одной, страшновато, если честно.
— Мне он не показался старым.
— Такие как он внешне очень хорошо сохраняются. Если употребляешь некоторые вещества… Алёна обрывает фразу на середине.
— А надо ходить?
— А толку ль скрываться? Чтобы ловить начал? Есть очень простой принцип — если ты прав — ты не прячешься. Если бегаешь — значит косвенно признаёшь неправоту.
— Ладно. — Целую её и начинаю одеваться.
— Когда едем-то? — спрашиваю я, пытаясь попасть ногой в левую штанину джинсов.
— Да прям сейчас. Я тебя уже будить хотела — схвати что-нибудь на кухне и пошли. Он какую-то переговорную арендовал в самом центре. Так что нам ещё добираться…
Есть мне совершенно не хочется. Совладав с гардеробом, я, поколебавшись, накидываю ветровку и кладу в карманы стеклянный цилиндр, уже помогший мне однажды и пистолет.
Алёна смотрит на мои приготовления скептически, но ни слова не говорит. Что наводит на некие размышления… Помнится, даже об Инстанциях она не отзывалась с таким нервным надрывом.
Минут через сорок мы проходим через восьмую проходную громадного офисного комплекса, закрывающего своей тушей целый квартал на месте бывшего Курского вокзала. Лет пять назад место прихода и отправления поездов было отодвинуто на несколько километров из центра, а на освободившейся площади было построено это гигантское, уродливое здание. С чуть ли не двадцатью подземными этажами, с железнодорожными путями, проходящими насквозь— оно стало символом нового подхода городского начальства к благоустройству Москвы. И подход этот мне, в целом, не нравится. Насколько бережнее и аккуратнее относились к городской застройке ну, хотя бы, двадцать лет назад…
Я отбрасываю посторонние мысли в сторону — мы уже входим в нужную нам комнату.
Внутренности её внушают недоумение — практически пустой, довольно здоровый зал без окон. Посредине — стол и кресла, подготовленные для разговора. И всё это занимает, хорошо, если четверть помещения.
Пафос скрещенный с гигантоманией — вот что это такое, — думаю я, здороваясь за руку с фон Шталем.
Рука его неожиданно тверда, а пожатие — вполне ощутимо. Интересно, сколько лет ему на самом-то деле. Выглядит, на мой взгляд, лет на сорок-пятьдесят. Как-то неопределённо. Выше меня ростом. Смотрит холодно и, такое ощущение, что я для него — просто никто.
Разговор быстро перетекает в серию непонятных экивоков, и завуалированных претензий.
Обстоятельства и имена, к которым аппелируют собеседники ничего мне не говорят, а их логическая взаимосвязь совсем неочевидна. Нить беседы ускользает от меня, но неожиданно я начинаю понимать, что перепалка явно идёт к финалу, и что высокие договаривающиеся стороны не договорились.
— Давайте по существу — говорит Алёна. — Мы действительно провели переговоры, но я не вижу в этом никакого отступления ни от наших с Вами соглашений, ни от действующих конвенций.
С кем мы будем иметь дело — заранее не знали, уходить со встречи, едва увидев кто пришёл — терять лицо.
Вы сами понимаете, что ни один за наших с Вами коллег или конкурентов не поступил бы в этом случае
по-другому. Но нас это ни к чему не обязало. Любой арбитраж это признает.
С тем же Солодовым Вы сами встречались днём раньше — и Вас не смутило, с кем он связан.
фон Шталь поднимает бровь — вот значит как. Я встречался. И Вы меня в это тыкаете носом!
Но я не передавал документации по динамическим процессам. Ни Солодову, ни этому вашему…Лумиэлю!
— Очень интересно. Теперь уже и Алёна начала повышать голос. И откуда же такие сведения?
— Я за свои слова отвечаю, да и Вы, Алёна, должны понимать, что я прав. Так же как и то могли бы уж сообразить, что Совет Партнёров не будет покрывать Ваши личные авантюры.
— Пока что я понимаю, — глаза Алёны буквально светятся — что у нас с Вами имеют место некоторые проблемы с платежами. И, насколько мне известно из последнего, утреннего разговора с нашей штаб-квартирой — Совет Партнёров, в соответствии с разделом VIII Генерального Соглашения передал Вам сегодня Настоятельное Пожелание Об Оплате.
Мне вот очень интересно, хмыкает она, — каким образом вы будете укладываться в установленный пятидневный срок, и кто будет нести ответственность за то, каким способом был выбран Заказчик, когда вы не заплатите.
Фон Шталь на мгновение стареет лицом, и в этот момент я, глядя ему в глаза, внезапно думаю о том, что этому человеку может быть и сто лет, и даже больше…
— А ты, девушка, — голос его звучит устало и как-то равнодушно — не волновалась бы за мои проблемы. У тебя ведь своих — куда как много… и скоро будет ещё больше.
Шталь демонстративным жестом тянет золотую цепочку, свисающую из кармана пиджака и достаёт оттуда антикварного вида золотые часы. — Вот уже сорок минут как уплачено, — говорит он, даже не глядя в циферблат. Голос звучит его сухо и ломко, как будто шуршание осенних падающих листьев. У нас есть, чем платить. И всегда было и будет чем платить.
Зрачки его на мгновенье загораются как красные угли, но тут же гаснут — и я не понимаю, иллюзия это, реальный свет, один из эффектов Разметки или что-то ещё.
— Но мы не для того три сотни лет чистили Европу от остроухих, — вопит он, срываясь на визг, чтобы какая-то..-он делает паузу, пропуская грубое слово, — чтобы какая-то… напускала их сюда вновь.
Я тебя предупреждал ведь — говорит он, не путай личное с работой… впрочем, теперь мне остаётся познакомить тебя со своим новым замом. Фон Шталь достаёт из кармана роскошный, явно в серебряном корпусе коммуникатор и, нажав несколько кнопок, просит: — Клаус, зайдите к нам, пожалуйста — но сам направляется к выходу из зала.
Я гляжу на Алёну и вижу, что её внешность изменяется, и что это происходит буквально в считанные секунды. Волосы из золотисто-русых становятся пепельными, а глаза из карих — серовато-стальными.
Чудеса косметики, думаю я машинально, и, увидев, что Алёна уже сделала два шага назад от стола, вскакиваю сам и пячусь к стене.
Фон Шталь, тем временем, уступает дорогу какому-то румяному, низенького роста старику, одетому в нелепо и неуместно сидящий на нём, дорогущий на вид чёрный костюм-тройку. Старик улыбаясь, медленно идёт в нашу сторону и останавливается по другую сторону стола.
— Николас ван Ворст, мой заместитель — говорит фон Шталь, — впрочем, я думаю, вы знакомы.
С этими словами он захлопывает за собой дверь, и я перевожу взгляд на вновь прибывшего.
Этот человек не кажется мне особенно опасным, но рука сама собою лезет в карман, сжимая рукоять пистолета.
Впрочем, внезапно появившийся “переговорщик” не обращает на этот жест никакого внимания.
Он демонстративно спокойно и медленно достаёт сигареты, зажигалку, закуривает.
— Ну вот и свиделись, моя дорогая.
— Вот и свиделись- очи Самой Прекрасной буквально лучатся ненавистью, но она сама сохраняет какое-то странное, я бы сказал — ледяное спокойствие. — И что ты мне сделаешь? Слабак.
— Гордись, гордись своею силою — старикан буквально раздевает её похотливым взглядом и у меня немедленно возникает желание разбить ему лицо, да пообиднее
— Только поможет ли тебе она?
Голландец (судя по экзотической фамилии) буквально наслаждается моментом — А мне вот интересно, осталась ли ты такой же холодной сукой, как была раньше? Не придётся ли поучить тебя чему-то погорячее?
Лицо Алёны дёргается как от пощёчины, но она быстро возвращает колкость — Холодной? — голос её течёт как сладкий мёд и улыбка озаряет лицо — С импотентами я действительно холодна, но что-то не припомню я, чтобы у тебя была возможность это проверить. Что, старик, склероз на склоне лет мучает?… понимаю…
Николас смеётся, как будто Алёнины слова были весёлой шуткой.
— Ох, хороша, чертовка, ох, чувствую, позабавимся мы, ой не будем скучать ночами!
В голосе его прорываются какие-то совершенно неуместные, праздничные интонации.
Не меняя выражения лица, заместитель фон Шталя хлопает ладонями и громким голосом отдаёт команду “Взять!”.
В то же мгновение как будто штукатурка отделяется от стен, и, сменив цвет на светлосеребристый, волною ртути катится со всех сторон в сторону Алёны. Самого старика, мебель и меня оживший металл обтекает, даже не прикасаясь.
Моя любимая подскакивает на одной ноге и, будто пойдя вплясовую, крутится вокруг своей оси и тоже хлопает в ладоши. Раз, раз, и ещё хлопок и ещё. Белые полосы застывающего воздуха падают на землю, стены покрываются инеем и я чувствую, как моё собственное дыхание замерзает у меня в груди. Давление в комнате резко падает, так что внешняя, тёплая атмосфера вышибает входную дверь, которая с треском бьёт в спину старика и рассыпается на мелкие пластиковые крошки. Николас ван Ворст не сдвигается ни на миллиметр. Он смотрит на Алёну, стоящую посреди груды замерзшей, мелкодисперсной металлической пыли. Пыль быстро покрывается льдом — холод стоит такой, что вода, носящаяся в воздухе в виде пара, мгновенно застывает и выпадает вниз красивыми синими кристалликами.
Смех любимой женщины звонким колокольчиком разносится в наступившей тишине.
— Ты что же, маразматик старый, фильмов обсмотрелся? Так мы же не в кино. Тоже мне — Тер-ми-на-тор — последнее слово Самая Прекрасная произносит совсем уже издевательским голосом, по слогам.
— Сама ты дура! Дура! Дура! — Старика разрывает от злобы. Он швыряет зажигалку под ноги Алёне и лежащий там металлический порошок вспыхивает ярким солнцем, вздымая пламя к бетонному потолку. От громкого, отчаяного крика Самой Прекрасной меня пробирает ужас. Я поворачиваюсь к Ворсту, и упираюсь взглядом в его глаза. Медленно, медленно, как будто в повторе визора, мне навстречу летят две белые полосы. И я понимаю, что замёрзший воздух сейчас оборвёт мою жизнь.
Тело, тем временем, реагирует автоматически. Левая нога сгибается, роняя тяжесть туловища к полу, рука выдёргивает из ветровки пистолет, прорывая в клочья ткань, палец жмёт курок, посылая в мерзкого старца пулю за пулей.
Я недаром вкладывался в эти кусочки свинца. Пусть у меня и “размолвка” c Инстанциями — но вряд ли они озаботились бы отозвать уже данное, да по такой мелочи. Мои выстрелы буквально разламывают Клауса на куски. Поток холода бьёт в стену за моей спиной и в волосы мне сыплется ледяное крошево.