Посвящается Фрэнсису Уиндэму
С благодарной памятью о гостеприимстве Яддо, где была написана часть этого романа.
— Что ты знаешь об этом деле? — спросил Король.
— Ничего, — ответила Алиса.
— Совсем ничего? — настойчиво допытывался Король.
— Совсем ничего, — повторила Алиса.
— Это очень важно, — произнес Король, поворачиваясь к присяжным.
Они кинулись писать, но тут вмешался Белый Кролик.
— Ваше Величество хочет, конечно, сказать: неважно, — произнес он почтительно.
Однако при этом он хмурился и подавал Королю знаки.
— Ну да, — поспешно сказал Король. — Я именно это и хотел сказать. Неважно! Конечно, неважно! — И забормотал вполголоса, словно примериваясь, что лучше звучит: — Важно — неважно… важно — неважно…
«Приключения Алисы в Стране Чудес»,
глава 12 (Перевод Н. Демуровой)
Книга Питера Краудера о выборах уже продавалась в магазинах. Называлась она «Обвал», и изобретательные декораторы «Диллона» оформили витрину с намеком на это стихийное бедствие: по крутому склону из раззолоченных переплетов съезжала к покупателям сияющая миссис Тэтчер. Ник остановился у витрины, постоял, вошел внутрь, чтобы посмотреть книгу. Питера Краудера он видел один раз и кое-что о нем слышал: одни называли его бульварным писакой, другие — Свирепым Аналитиком, и сейчас, листая книгу, Ник неуверенно улыбался, пытаясь понять, какое из определений ближе к истине. Со дня выборов и двух месяцев не прошло, а книга уже на прилавках, — пожалуй, серьезному аналитику такая торопливость не к лицу. Да и в стиле чувствуется какая-то разухабистость. Что же до свирепости, всю ее Краудер приберег для описания неудач оппозиции. Фотографии Ник рассматривал внимательно, но Джеральда нашел только на одной — на групповом снимке «новых членов парламента от Консервативной партии», на котором мистеру Феддену хватило ловкости (или наглости) пролезть в первый ряд. Он улыбался и смотрел прямо в объектив так, словно уже сидел на передней скамье. Широкая улыбка, белый воротничок темной рубашки, пухлый носовой платок, уголком торчащий из нагрудного кармана, — все говорило о том, что этот человек намерен остаться в памяти избирателей. Однако в тексте он упоминался только дважды: один раз — как «завсегдатай светских приемов», и второй — как один из «той, увы, ничтожно малой части тори», которая, «как Джеральд Федден, новый депутат от Барвика», прошла через публичную школу и Оксбридж. Пожав плечами, Ник вышел из магазина — и уже на улице ощутил запоздалую гордость: надо же, он знаком с человеком, о котором написали в книге!
Сегодня в восемь он шел на свидание вслепую и весь душный августовский день провел на нервах, то изнывая от волнения, то позволяя себе передышку в прохладном ветерке эротических грез. Говоря точнее, свидание было не такое уж «слепое».
— Скорее, сильно близорукое, — заметила Кэтрин Федден, когда Ник показал ей фотографию и письмо.
Внешность парня по имени Лео ей приглянулась.
— Мой тип, — сказала она. А вот почерк, резкий и нетерпеливый, заставил призадуматься. Как раз недавно Кэтрин прочла книгу под названием «Графология: читаем мысли по бумаге», полную драматических поворотов и зловещих предупреждений: «Гений или безумец?», «Милашка или психопат?»…
— Смотри-ка, дорогой, какие высокие заглавные буквы, — говорила она, разглядывая письмо. — По-моему, он эгоист.
— А может, просто энергичный и сексуальный? — с надеждой спрашивал Ник.
Кэтрин значительно качала головой, и оба, поджав губы, снова устремляли взор в дешевый листик голубенькой писчей бумаги.
Получив письмо от незнакомца, Ник был обрадован, даже тронут. Однако, правду сказать, сам текст особых надежд не внушал. «Ник! Получил твое письмо. Живу в Уиллсдене (Лондон, Брент). Можем встретиться, поговорить. Напиши, когда, где» — и подпись с огромной, на полстраницы размахнувшейся буквой Л.
В большой белый особняк Федденов в Ноттинг-Хилле Ник переехал несколько недель назад. Жил он в комнате под самой крышей, на «детском» этаже, еще хранящем аромат подростковых тайн и проказ. В одном конце коридора — комната Тоби, в другом — комната Кэтрин, а Ник как раз посередине: братьев и сестер у него не было, и он с легкостью воображал себя третьим, потерянным и найденным, ребенком в этой семье. Впервые его привез сюда Тоби на каникулы — так начались лондонские «сезоны» Ника, долгие волнующие побеги прочь от собственного, далеко не столь богатого и знаменитого семейства, краткие секунды восторга, когда удавалось увидеть Тоби полуодетым. Сам Тоби, должно быть, так и не понимал, почему они с Ником стали друзьями, — просто принимал это как данность. После Оксфорда он почти не бывал дома, а приятеля своего передал с рук на руки гостеприимным родителям и младшей сестре. Так Ник стал другом семьи. И было в нем что-то (он сам как следует не понимал что — может быть, серьезность или скромная, застенчивая вежливость), отчего они сочли, что ему можно доверить дом. А когда Джеральд победил на выборах в Барвике, родном городе Ника, вся семья решила, что более красноречивого совпадения и желать нельзя.
Джеральд и Рэйчел отдыхали во Франции, и Ник уже не раз ловил себя на том, что почти со страхом ждет их возвращения в конце месяца. По утрам приходила экономка, готовила еду на весь день; время от времени забегала секретарша Джеральда с солнечными очками на макушке, забирала внушительные стопки почты. Слуга мистер Дюк («Его светлость» — прозвали его в семье), на все руки мастер, постоянно что-то чистил или чинил в разных углах особняка; обычно его и видно не было. О присутствии садовника напоминало только жужжание газонокосилки за открытым окном. Ник был здесь один — ну, почти один, — и так легко было вообразить себя хозяином этого дома! Он любил возвращаться в этот дом на Кенсингтон-Парк-Гарденс ранним вечером, когда широкая улица еще залита солнцем и дома по обеим ее сторонам взирают друг на друга с ленивой благосклонностью богатых соседей. Любил отпереть зеленую парадную дверь, войти, запереть ее за собой на все три замка — и ощутить тишину и надежность своего убежища. Любил и столовую с винно-красными стенами, и просторную гостиную на втором этаже, и приоткрытые двери белых спален — на третьем. Первый пролет лестницы, выходящей в холл, — из камня, второй и третий — из потемневшего от времени дуба, и, когда поднимаешься, ступеньки чуть скрипят под ногами. Ник представлял себе, как ведет кого-нибудь наверх, показывает дом новому другу, хотя бы этому Лео, так, как будто дом его собственный или однажды перейдет к нему во владение: картины, фарфор, изящно округленная французская мебель, столь отличная от той, к которой он привык в детстве. Но сопровождали его лишь отражения в темном полированном дереве, смутные, как тени. Он изучил весь дом — от высоких застекленных шкафов на чердаке до подвала, сумрачного музея, который Джеральд называл залом славы. Над камином в гостиной расположилось полотно Гуарди, «венецианское каприччо» в тяжелой золотой раме со множеством завитушек, а напротив — два зеркала, тоже в позолоченных рамах. Подобно своему кумиру Генри Джеймсу, Ник полагал, что «позолоту как-нибудь выдержит».
Иногда приезжал Тоби, тогда в гостиной гремела музыка, в отцовском кабинете в задней части дома раздавались телефонные звонки во все части света и витал аромат джина с тоником — не из протеста против родительской власти, а в подражание свободным нравам старших. Потом Тоби спускался в сад, на ходу нетерпеливо скидывая рубашку, располагался на скамье и углублялся в спортивную страницу «Телеграф». Ник, завидев его с балкона, спускался вниз, присоединялся к нему, дыша чуть тяжелее обычного: Тоби знал, что красив, и любил, когда на него смотрят — равнодушная Щедрость красоты, которая ничего ей не стоит. Вместе они пили пиво, и Тоби спрашивал: «Как сестренка? Не совсем еще тебя достала своими штучками?», а Ник отвечал: «Нет-нет, все нормально», и прикрывал глаза ладонью от перезрелого августовского солнца, и уверенно улыбался Тоби, от души надеясь, что в его улыбке заметна лишь уверенность — и больше ничего.
О том, что с Кэтрин не все ладно, Тоби рассказал ему однажды вечером в колледже, сидя на скамейке у озера, и Ник воспринял этот рассказ как знак особого доверия.
— Знаешь, она непредсказуемый человек, — сказал Тоби и, кажется, сам поразился тому, какое интересное слово употребил: «непредсказуемый». — Настроение у нее скачет то вверх, то вниз.
Ник этому не удивился: дома у Тоби он еще не бывал, но многое об этом доме слышал, и ему казалось, что человек, живущий в таком дворце, просто обязан быть странным, загадочным и… да-да, непредсказуемым.
— Раньше руки себе бритвой резала, и всякое такое… — Тоби поморщился и кивнул. — Теперь-то, слава богу, из этого уже выросла.
Руки бритвой? Это посерьезнее каких-то «настроений»; и при первой встрече с Кэтрин Ник поймал себя на том, что пялится на ее руки. На одном запястье он увидел несколько тонких параллельных линий, длиной в пару дюймов каждая, на другом — ряд угловатых шрамиков, складывающихся в буквы — кажется, они образовывали слово «ELLE». Шрамы давно зажили и смутно белели на руке — свидетельство чего-то давнего, почти забытого; порой Кэтрин в рассеянности проводила по ним пальцем.
— Присмотри за нашим Котенком, — сказал ему, уезжая, Джеральд.
Просто «присмотри» — простенькое, казалось бы, поручение, но какое ответственное! Кэтрин в доме хозяйка, но и за дом, и за нее отвечает Ник. Она и сама вела себя здесь как гостья, словно дом принадлежал Нику, а не ей. Удивлялась его восхищению обширными пространствами дома, посмеивалась над страстью к картинам и антикварной мебели. Говорила со смешком:
— Какой же ты сноб!
Хотя, казалось бы, кому и быть снобкой, как не ей.
— Вовсе нет, — отбивался Ник, — просто люблю красивые вещи.
В ответ Кэтрин обводила комнату взглядом с миной комичного недоумения, словно не могла взять в толк, что же здесь красивого. В отсутствие родителей она наслаждалась свободой — впрочем, довольно скромно, ее бунтарство ограничивалось курением и сомнительными знакомствами. Однажды, вернувшись вечером, Ник нашел ее на кухне: она пила с негром-таксистом и рассказывала ему, на какую сумму застрахован дом и все его содержимое.
В девятнадцать лет за плечами у нее была уже целая толпа «бывших», в большинстве известных Нику лишь по уничижительным прозвищам. Многие из них явно выбирались по признаку неприемлемости на Кенсингтон-Парк-Гарденс: потрепанный валлиец лет сорока с лишним, красивый панк с татуировкой «FUCK» на шее, растаман, подобранный где-то на улице, беспрерывно проповедующий что-то о Вавилоне и падении Тэтчер. Были и другие — старшеклассники из публичных школ, прилизанные молодые карьеристы с большими видами на новое правительство. Кэтрин была маленькой и хрупкой, но неутомимой. То, что привлекало к ней мужчин, зачастую вскоре начинало их отпугивать. Ник, свою невинность скрывавший, как постыдную тайну, завидовал ее опыту: столько романов, пусть и неудачных, — не шутка! Сам он так и не мог понять, насколько привлекательна Кэтрин. Гены красавцев-родителей, смешавшись в ней, образовали нечто совсем отличное от сонной красоты Тоби: в тонкий абрис изящного, с мелкими чертами личика Рэйчел оказался втиснут большой, уверенный рот Джеральда — именно рот выражал все ее чувства.
Она была насмешница и отлично умела передразнивать чужую манеру речи. Когда они с Ником выпивали, Кэтрин начинала изображать свою семью так реалистично, что Феддены-старшие словно вставали у него перед глазами. Вот Джеральд — оптимизм, энергия, напор, постоянные цитаты из любимой «Алисы»: «Кэтрин, пора бы тебе научиться терпению у устрицы!» или: «Ник, помнишь четыре арифметических действия? Уложение, Причитание — как там дальше?» Ник присоединялся, в глубине души чувствуя себя предателем. Его больше привлекал стиль Рэйчел, аристократический и чуточку иностранный: слово «группа» Рэйчел произносила на немецкий лад — и становилось ясно, что сама-то она ни к какой группе не принадлежит и принадлежать не может; слово «филистер» произносила по-французски, с ударением на последнем слоге, — и вы сразу понимали: все, кто произносит иначе, филистеры и есть. Ник пробовал изобразить Рэйчел, и Кэтрин покатывалась со смеху, но, кажется, получалось не особенно похоже. Тоби, на ее взгляд, пародии не заслуживал, к тому же его речь не имела особых примет. От матери Кэтрин переходила к крестной, герцогине Флинтшир, с которой (в то время она была еще обыкновенной Шерон Фейнголд) Рэйчел училась в школе Крэнборн-Чейз и чья фигура придавала особый смысл шуткам по адресу мистера Дюка. Герцог, за которого вышла Шерон, обладал скрюченной спиной и полуразрушенным замком, и состояние Фейнголдов пришлось ему очень кстати. Ник никогда еще не видал герцогиню, но после пары «представлений» Кэтрин почувствовал, что знает ее, как старую знакомую.
О своей влюбленности в ее брата Ник никогда ей не рассказывал — боялся, что станет смеяться. А вот о Лео они говорили довольно много — всю эту долгую неделю, которая то ползла улиткой, то неслась скачками, то снова невыносимо замедляла ход. Знали о нем не так уж много, но для двух живых воображений достаточно: письмо на бледно-голубой бумаге, с сомнительными заглавными буквами, голос, который слышал только Ник (и только один раз, по телефону, — обычный лондонский голос, чуть ироничный, без негритянского выговора, вообще без особых примет, и обычный для первого знакомства бодро-бессодержательный разговор), и цветная фотография, по которой так и не удавалось определить, красив ли он или только хочет казаться красивым. На снимке Лео сидел на скамье где-то в парке, откинувшись на спинку. Виден он был по пояс, и о его росте Ник судить не мог: он смотрел чуть в сторону и хмурился, и то ли от этой нахмуренности, то ли от чего-то другого на лицо словно тень набегала, мешая разглядеть его черты. За скамейкой, прислоненный к ней, блестел серебристо-серой рамой гоночный мотоцикл.
Объявление, с которого все началось («Чернокож, муж., 27, оч. привл., интерес, кино, музыка, политика, ищет интел. муж. схож, интерес, и устремл., 18–40»), затуманилось в сознании Ника, заслоненное его собственными мечтами и фантазиями Кэтрин. Она приняла намечающийся роман Ника так близко к сердцу, что порой ему приходилось напоминать себе: на свидание идет все-таки он. В тот вечер, торопясь домой, он не мог отделаться от мысли, что не отвечает требованиям своего нового друга. Да, он интеллигентен (Оксфорд с дипломом первой степени — чего еще желать?), однако музыка и политика — понятия чересчур расплывчатые. Что ж, его знакомство с Федденами — в любом случае плюс. И еще успокаивали широкие возрастные рамки. Нику всего двадцать, но, будь ему сорок, Лео все равно бы его желал. В этом чудился даже какой-то намек, зашифрованное обещание: возможно, им с Лео суждено пробыть вместе двадцать лет.
В холле лежала грудой вчерашняя почта, и сверху не доносилось ни звука, но по какому-то неуловимому изменению в воздухе Ник понял, что Кэтрин дома. Просмотрев почту, обнаружил, что Джеральд прислал ему открытку: черно-белая фотография какого-то романского фасада, в нишах — фигуры святых, а в тимпане — весьма живо изображенные сцены Страшного суда. Подпись: «Eglise de Podier, XII siècle»[1]. Почерк у Джеральда крупный, нетерпеливый, с сильным нажимом, вместо большей части букв — какие-то невнятные загогулины. Автор «Графологии», быть может, определил бы в нем эгоиста почище Лео, но в первую очередь этот почерк производил впечатление страшной спешки. Подпись внизу с равным успехом могла означать: «Целую», или: «Твой», или, что уж совсем странно: «Привет», — с Джеральдом никогда ничего не поймешь. Насколько смог разобрать Ник, они с Рэйчел наслаждались путешествием. Открытка его порадовала, но и заставила вздохнуть, напомнив, что августовской идиллии скоро придет конец.
Он вошел в кухню. Елена прибирается там каждое утро, но сейчас Кэтрин, должно быть, уже все перевернула вверх дном. Выдвинутые ящики буфета тяжело висели в воздухе. Вздрогнув, Ник поспешил в столовую, но часы спокойно тикали на своем месте над камином, и стоял нетронутым сейф с серебром. Потемневшие от времени портреты предков Рэйчел кисти Ленбаха сурово взирали на Ника со стен. На втором этаже, в гостиной, были распахнуты окна и балкон, со стены над камином призывно сверкал венецианский залив работы Гуарди. И здесь стоял открытым застекленный шкаф с посудой. Странно, как сама жизнь в таком доме приобретает вид грабежа. Ник вышел на балкон, глянул вниз — в саду никого. Уже спокойным шагом преодолел три оставшихся лестничных пролета: взрослая тревога за безопасность дома, отвлекшая от постоянных мыслей о Лео, стала почти облегчением. Заметив движение в комнате у Кэтрин, окликнул ее. Сквозняк захлопнул дверь в его спальню, здесь стало невыносимо душно, книги и бумаги на столе нагрелись, казалось, еще немного — и начнут сморщиваться от жары.
— Знаешь, мне сейчас показалось, что к нам залезли, — громко сказал Ник.
Сказал спокойно — страх уже ушел.
Достав из шкафа две рубашки на выбор, остановился с ними перед зеркалом. В этот миг в комнату вошла Кэтрин, молча встала позади него. Он сразу почувствовал, что она хочет протянуть к нему руку — и не может. Она не встречалась с ним взглядом в зеркале, просто смотрела на него, куда-то на его плечо, словно ждала, что он сам поймет, что делать. На губах ее играла странная бледная усмешка, как у человека, только что преодолевшего сильную боль. Ник выдавил улыбку — жалкие несколько секунд отсрочки, — спросил как ни в чем не бывало: «Голубую или белую?» — и рубашки затрепетали в воздухе, словно два крыла. День подходил к концу, и Лео на своем серебристом мотоцикле мчался домой, в Уиллсден; но Ник опустил руки, и рубашки тихо спланировали на пол.
— Что такое? — спросил он.
Она прошла мимо и села на кровать, глядя на него все с той же зловещей усмешкой. День за днем Ник видел ее все в том же легком платье в цветочек, но сейчас ему вдруг показалось, что это платье ничего не прикрывает. Он сел рядом, обнял ее, потер ей плечи, как будто стараясь согреть, хотя она горела, словно ребенок в лихорадке. Спросил:
— Я могу что-нибудь сделать?
Голос прозвучал жалко, словно Ник не ее, а сам себя успокаивал, — в сущности, так оно и было. В глубине зеркала отражались две хрупкие фигурки, два юных лица с очень похожим выражением — страха и одиночества.